И Юань зарыдал, потому что почувствовал свою беспомощность. Все его попытки бегства и все его своеволие не значили ровным счетом ничего.
Однако постепенно он внял ласковым речам и уговорам госпожи, и в тот же вечер она устроила для семьи пир, созвала всех родных, и все пришли, и, когда ужин был окончен, она рассказала им, как обстоят дела, и все внимательно ее выслушали.
Шэн, Мэн и Ай Лан тоже там были, однако им, как более молодым членам семьи, достались менее удобные места за столом, так как по случаю семейного совета госпожа решила рассадить всех согласно старому обычаю. Молодые молчали и ждали, как им и положено. Даже Ай Лан молчала и только сверкала глазами, давая понять, как она на самом деле относится к происходящему и серьезным лицам родных, и как весело она будет потешаться над ними после, а Шэн сидел с таким видом, словно думал о куда более приятных вещах. Самым тихим и неподвижным был Мэн. Багровое злое лицо его застыло маской: думать он мог только об этом и отчаянно страдал, что не может высказаться…
Первым держать слово полагалось Вану Старшему, и видно было, как ему не хочется говорить. Глядя на него, Юань терял последнюю надежду на какую-либо помощь этого человека. Ибо у Вана Старшего было два страха в жизни. Прежде всего он боялся Тигра, своего младшего брата. Он помнил, как свиреп тот был в юности, и помнил, что его, Вана Старшего, второй сын жил очень хорошей сытой жизнью в большом городе в глубине страны и правил им почти единолично от имени Тигра, и всегда охотно посылал отцу серебро, если у того возникала нужда в деньгах, а разве может не возникнуть нужды в деньгах, когда живешь в большом заграничном городе, где есть столько способов их потратить? Поэтому у Вана Старшего не было никакого желания гневить Тигра. Кроме Тигра он еще боялся собственной жены, матери его сыновей, а та прямо сказала ему, что следует говорить на семейном совете. Перед выходом из дома она призвала его в свои покои и сказала: «В этом деле ты не встанешь на сторону племянника. Во-первых, мы, старшее поколение, должны держаться вместе, а во‐вторых, если в будущем эти разговоры о революции к чему-то приведут, нам может понадобиться помощь твоего брата. У нас по-прежнему есть земли на севере, о которых мы должны помнить, ибо нельзя забывать о собственных интересах. Кроме того, закон здесь на стороне отца, и юноша должен ему подчиниться».
Эти слова были произнесены ею так решительно, что теперь старик потел под ее пристальным взглядом, и, прежде чем заговорить, он отер пот со лба, глотнул чаю, кашлянул и два или три раза сплюнул – словом, как мог оттягивал неизбежное, пока все терпеливо ждали, когда же он заговорит. Наконец, запинаясь и задыхаясь, он прохрипел (в последнее время он всегда говорил хриплым голосом, потому что жир давил ему на внутренности):
– Брат прислал мне письмо и говорит, что Юаню пора жениться. Мне сказали, что Юань жениться не желает. И еще мне сказали… мне сказали…
Тут он отвлекся, опять встретился глазами с женой, опустил их, заново покрылся испариной и отер лоб, и Юань в эти минуты ненавидел его всей душой. «От эдакого ничтожества, – думал он запальчиво, – зависит теперь моя жизнь!» Вдруг он почувствовал, что на него смотрят, обернулся и увидел, что Мэн сверлит его презрительно-вопросительным взглядом, в котором читалось: «Разве я не говорил тебе, что на старшее поколение надежды нет?»
Тут старик внял холодному взгляду жены и очень быстро произнес:
– Но я думаю… я думаю… наши сыновья должны подчиняться старшим… так говорится в Священном Указе… и к тому же… – Тут старик вдруг улыбнулся, словно ему пришла на ум собственная дельная мысль, и сказал: – В конце концов, Юань, сын мой, женщины почти ничем не отличаются друг от друга, и, когда все будет кончено, ты сам поймешь, что так оно и есть. Дело займет всего пару дней, и я напишу директору школы, попрошу его освободить тебя от экзаменов. Отца надо слушаться, так будет лучше, ибо он жестокий и страшный человек, а кроме того, может настать такое время…
Тут он вновь встретился взглядом со своей госпожой, и та пробуравила его таким свирепым взглядом, что он тотчас умолк и жалобно пробормотал:
– Таково мое мнение.
С великим облегчением он повернулся к своему старшему сыну и сказал:
– Говори, сынок, теперь твой черед.
Тогда заговорил старший сын, и в его словах было больше здравого смысла, однако он не склонялся ни в ту ни в другую сторону, боясь кого-нибудь обидеть. Он мягко произнес:
– Я понимаю стремление Юаня к свободе. В юности я был таким же и помню, как в свое время поднял изрядный переполох из-за свадьбы, требуя женить меня на той, кого я выберу сам.
Он улыбнулся с легкой прохладцей и дальше говорил куда смелее, чем посмел бы говорить в присутствии своей сметливой красавицы-жены. Та сегодня не пришла, потому что была на сносях и очень гневалась, что, родив четверых, должна опять рожать. День и ночь она клялась, что после родов обязательно научится заграничному способу не зачинать детей. Так вот, поскольку ее не было, старший сын посмотрел на отца, посмеялся и продолжал:
– По правде сказать, я и сам теперь не понимаю, чего ради поднял такой шум. Отец мой прав, все женщины одинаковы, и все браки заканчиваются одинаково. Правильно жениться по расчету, трезво и хладнокровно, потому что в конце любовь все равно охладеет, а здравомыслие останется.
На этом совет закончился. Никто больше не говорил. Ученая госпожа молчала, ибо что толку было спорить с этими мужчинами? Свою речь она решила приберечь для Юаня. Молодые тоже молчали, потому что и им говорить не имело смысла. Как только появилась возможность, они сбежали один за другим в соседнюю комнату, и там каждый побеседовал с Юанем и высказал ему свое мнение. Шэн полагал, что над этим делом можно только посмеяться, и так он и сказал Юаню. Смеясь, он пригладил волосы красивыми бледными руками и произнес:
– На твоем месте я даже не удостоил бы письма отца ответом, Юань. Мне жаль тебя, и в то же время я рад, что мои собственные родители никогда бы так со мной не обошлись. Они могут сколько угодно сетовать на новые порядки, но они обжились в этом городе и ни к чему нас не принуждают, только разговаривать и сильны. Не обращай внимания на приказы отца – живи своей жизнью. Не надо с ним ссориться или спорить, просто делай по-своему. И домой не возвращайся.
Ай Лан с жаром подхватила:
– Шэн прав, Юань! Даже не думай об этом. Живи здесь, с нами. Мы – люди нового времени. Про остальное забудь. В этом городе есть столько всего для привольной и счастливой жизни! Развлечений нам хватит до конца дней. Клянусь, мне даже не хочется никуда отсюда выезжать!
Мэн молча ждал, пока они договорят. Затем медленно, отчетливо и с ужасной расстановкой произнес:
– Вы все говорите, как малые дети. По закону Юаня женят в назначенный отцом день. По закону нашей страны он больше не будет свободен. Он несвободен – пусть думает, говорит и развлекается как угодно – он несвободен… Юань, теперь ты наконец готов стать частью революционного движения? Теперь ты понял, почему мы должны сражаться?
Юань посмотрел в горящие, дикие глаза Мэна и разглядел в них отчаяние. В тот миг он очнулся, и из глубин его собственного отчаяния вырвался тихий ответ:
– Я готов!
Так Тигр обрел врага в родном сыне.
Юань сказал себе, что теперь может всего себя посвятить делу спасения страны. Его сердце и раньше отзывалось на громкие призывы: «Спасем нашу страну!», однако быстро успокаивалось, потому что он не понимал до конца, как именно нужно ее спасать, от чего и что это вообще такое – его страна. Даже в детстве, когда он жил в отчем доме и слушал наставления учителя, он ощущал внутри этот позыв к ее спасению и приходил в замешательство, поскольку не знал как следует, что ему следует делать. Позже, в военной школе, ему рассказывали, сколько зла причинили его стране зарубежные враги, при этом отец тоже почему-то считался врагом, и Юань по-прежнему ничего толком не понимал.
В новой школе ничего не изменилось. Он часто прислушивался к речам Мэна о спасении страны, потому что ни о чем другом, кроме революции, Мэн говорить не мог, и в последние дни даже почти не учился, тратя все время на тайные встречи с товарищами, где они продумывали очередные пикеты или шествия против школьного начальства или городских властей, во время которых они маршировали по улицам с флагами и плакатами, выкрикивая гневные лозунги в адрес заграничных врагов и преступных соглашений с ними, против законов города, школьных правил и всего, что приходилось им не по нраву. Многих они заставляли маршировать вместе с ними, ибо Мэн не хуже любого военачальника мог одним грозным взглядом или рыком подчинить своей воле нерадивого однокашника: «Ты не патриот! Ты шавка, пляшущая под дудку чужеземцев, пока они разоряют твою страну!»
Как-то раз Мэн даже обратился с такими словами к Юаню, когда тот, сославшись на занятость, отказался идти на шествие. Шэн знал к нему подход и умел ловко отшучиваться от таких призывов, потому что Мэн прежде всего был для него младшим братом, а не предводителем бунтарей. Юаню, как двоюродному брату, приходилось всеми силами избегать встреч и разговоров с озлобленным Мэном. В то время лучшим убежищем для него была земля, ибо у Мэна и его товарищей не находилось времени на бессмысленный и тяжелый крестьянский труд, и работать в поле они не ходили.
Однако теперь Юань понял смысл слов «спасти страну». Теперь он по-настоящему увидел в Тигре врага. Спасать страну означало спасать от врага-отца самого себя, и сделать это мог только он сам.
Этому делу он посвятил себя целиком. Доказывать честность своих устремлений ему не пришлось, потому что за него поручился сам Мэн. И Мэн сделал это со спокойным сердцем, ведь он знал истинную причину его гнева, и знал, что единственная гарантия преданности человека революционному делу – как раз такая затаенная, глубоко личная обида, которую испытывал сейчас его двоюродный брат. Юань мог теперь ненавидеть старшее поколение, потому что от старших были все его беды. В тот же вечер он пошел с Мэном на тайную встречу революционеров, проходившую в дальней комнате старого дома, что стоял в конце темной извилистой улицы.