Однако начальник лишь грубо расхохотался, а один высокий круглолицый солдат крикнул:
– Да бросьте, матери ничего не знают о своих сыновьях! Если хочешь узнать что-то о парне, надо спросить не мать, а его подружку, и мы спросили! Подружка выдала его имя и номер этого самого дома, внешность описала! Да, она очень хорошо знала, как он выглядит… Клянусь, она успела хорошо его рассмотреть!.. И еще она сказала, что он самый ярый революционер! Да-да, поначалу она была такой смелой и задиристой, а потом притихла и через пару минут по собственной воле выдала нам его имя – без всяких пыток!
Юань увидел потрясенное лицо госпожи. Та словно не могла понять, что ей говорят. Юань молчал. Он ничего не говорил, но про себя сокрушенно думал: «Вот как быстро ее любовь превратилась в ненависть! Она не смогла привязать меня к себе любовью, зато ненавистью связала по рукам и ногам!» И он позволил солдатам себя увести.
В тот миг Юань был совершенно уверен, что умрет, и боялся смерти. Тогда все уже знали, хотя открыто об этом никто не говорил, что всех причастных к делу революции ждет один конец – смерть, а вина Юаня была доказана: девушка-революционерка назвала солдатам его имя, и это было самое верное доказательство. Но, хоть он и говорил себе, что умрет, само слово «смерть» казалось ему ненастоящим. Даже когда Юаня бросили в тюремную камеру, полную таких же молодых парней, как он сам, и он споткнулся о порог, а надзиратель крикнул ему: «Ну-ка, поднимись, а завтра тебя поднимут другие!» – даже тогда он не мог понять значения этого слова. Ругань надзирателя пронзила его сердце подобно пулям, что ждали в ружьях завтрашнего дня, однако Юань нашел в себе силы окинуть взглядом камеру и с облегчением увидел, что в ней нет ни одной женщины. Тогда он подумал: «Уж лучше умереть, чем увидеть ее здесь. Тогда она поняла бы, что меня тоже ждет смерть и что в конце концов мы с ней будем вместе!» Эта мысль служила ему утешением.
От того, как быстро все случилось, Юань невольно продолжал верить в свое чудесное избавление. Поначалу ему казалось, что его вот-вот спасут. Он верил всей душой в могущество мачехи, и чем больше он об этом думал, тем тверже становилась его вера. В первые часы он только укреплялся в этой вере, потому что смотрел по сторонам и видел, что он гораздо лучше своих сокамерников, что те беднее и глупее его и происходят из менее богатых и влиятельных семей.
Однако через некоторое время стемнело, и все они молча сидели или лежали на земляном полу в черной тишине, не осмеливаясь произнести ни слова, чтобы ненароком не выдать самих себя, и каждый узник боялся остальных, пока мог видеть во тьме хотя бы очертания их лиц, и никто не издавал ни звука – слышался лишь шорох одежды при перемене позы и иные подобные звуки.
Но вот настала ночь, и лиц больше не было видно. Темнота словно заключила каждого узника в одиночную камеру, и раздался первый тихий крик:
– Ах, мать моя!.. Бедная моя мать!..
И последовали безутешные рыдания.
Слушать их было тяжело, ибо каждому казалось, что это его самого душат слезы. В темноте прозвучал другой крик, громкий и сердитый:
– Замолчи! Что за малое дитя тут хнычет по матери? Я верен правому делу… Я убил родную мать, а мой брат убил отца, и у нас нет других родителей, кроме братства… Так ведь, брат?
И тогда из темноты отозвался другой, очень похожий голос:
– Да, я поступил так же!
И первый голос спросил его:
– А раскаиваемся ли мы?
Второй, усмехнувшись, ответил:
– Да будь у меня десяток отцов, я их всех перебил бы!
Тогда к ним примкнул, осмелев, третий голос:
– Да, так им и надо, этому старичью! Нарожали себе рабов, чтобы было кому кормить и поить их на старости лет!
Но первый, тихий голос, по-прежнему стенал: «Ах, моя мать! Бедная моя мать!» – словно его обладатель и не слышал того, о чем говорили в камере.
Шли часы, и тьма уняла даже эти крики. Юань молчал, пока остальные разговаривали. Когда же все умолкли, потянулись бесконечные минуты изнуренной тишины, и это было невыносимо. Надежда стала понемногу покидать Юаня. Он думал, что с минуты на минуту дверь распахнется и грубый голос крикнет: «Ван Юань, выходи! Ты свободен!»
Но дверь не распахивалась.
Наконец Юань решил издать какой-нибудь звук, потому что больше не мог терпеть тишины. Он погрузился в раздумья. Против собственной воли он стал размышлять о своей жизни, и ему пришло в голову: «Если бы послушал отца, то не сидел бы здесь…» И все же он не мог сказать: «Жаль, что я его не послушал!» Нет, когда Юань пытался так думать, в нем просыпалось упрямство, и он рассуждал так: «Все же отец был неправ, что приказал мне жениться», а потом вновь сетовал: «Если бы я смог себя заставить и уступить девушке…» И тогда в нем снова поднималась гордость: «Но ведь она мне не нравилась!» Наконец ему ничего не осталось, кроме как думать о грядущем, поскольку прошлое уже свершилось и минуло, и нужно было думать о смерти.
Теперь он с нетерпением ждал хоть какого-нибудь звука из темноты, пусть даже плача того несчастного о матери. Однако в камере не раздавалось ни шороха, и не потому, что люди спали. Нет, тьма была живая, ждущая и бодрствующая, полная ужаса и тишины. Поначалу Юань не испытывал страха. Однако постепенно страх появился. Смерть, казавшаяся до сих пор чем-то далеким, стала настоящей. Юань вдруг задумался, как именно его казнят – расстреляют или обезглавят. Ворота многих городов внутри страны, читал он, нынче украшают головами молодых мужчин и девушек, которых не успели вызволить из тюрьмы армии мятежников. Юань воочию увидел собственную голову на воротах, а потом ему пришла утешительная мысль: «Нет, в этом городе с заграничными порядками нас наверняка расстреляют», и он горько посмеялся над тем, что его беспокоят такие пустяки – оставят ему, мертвому, голову на плечах или нет.
Так он страдал много часов, скорчившись в углу и подтянув колени к самому подбородку, когда дверь в камеру вдруг распахнулась и в камеру упал серый рассветный луч. Он выхватил из темноты мешанину тел, похожих на клубок червей, и от света они зашевелились, но, прежде чем кто-либо успел встать, голос проревел:
– Все на выход!
В камеру вошли солдаты, и, работая штыками, начали выталкивать узников из камеры, а тот парень, очнувшись, снова завыл: «Ах, моя мать!.. Бедная моя мать!» – и не умолк даже тогда, когда солдат ударил его по голове прикладом ружья, ибо повторение этих слов стало для него таким же непроизвольным действием, как дыхание, и он не мог остановиться, и сам вынужден был это терпеть.
Когда все они, шатаясь, стали молча выходить из камеры под стенания этого парня, один солдат поднял фонарь и принялся разглядывать лицо каждого узника. Юань шел последним, и вот ему в глаза ударил яркий свет фонаря. Проведя всю ночь в кромешной тьме, Юань ненадолго ослеп, и в этот миг слепоты его втолкнули обратно в камеру, и он шлепнулся на утоптанный земляной пол. Тут же дверь заперли, и он опять остался в темноте, один-одинешенек, зато живой.
Так повторялось три раза. Днем камера заново наполнялась молодыми людьми, и той ночью и двумя ночами после Юань их слушал – одни молчали, другие бранились, третьи всхлипывали и что-то кричали, сходя с ума. Три рассвета увидел Юань, и трижды его заталкивали одного обратно в камеру, и запирали за ним дверь. Еды не давали, как и возможности что-то сказать или спросить.
На первое такое утро в его груди, конечно, вспыхнула надежда. На второе надежда почти угасла, а на третий день Юань так ослаб без еды и питья, что ему было почти безразлично, выживет он или умрет. В тот третий день он едва смог подняться, и язык у него во рту распух и высох. Однако солдат кричал на него и тыкал ему в спину штыком, и, когда Юань вцепился руками в дверной косяк, ему в глаза вновь ударил свет от фонаря. Но на сей раз его не швырнули обратно в камеру, вместо этого солдат удержал его, и, когда все остальные ушли на верную смерть и стихло в коридоре эхо их шагов, солдат повел Юаня по другому узкому проходу к небольшой зарешеченной двери в стене, открыл ее, вытолкал Юаня вон и задвинул засов.
Юань оказался в узком переулке из тех, что тянутся по внутренним, потаенным кварталам любого большого города. Брезжил рассвет, и в переулке было еще темно и безлюдно, и Юань, несмотря на туман в голове, осознал, что свободен, что его каким-то чудом освободили.
Когда он стал вертеть головой, раздумывая, сможет ли побежать, из сумрака показались двое. Юань тотчас прильнул к двери, но потом увидел, что один из этих двоих – еще дитя, высокая девочка, и она подбежала к нему, присмотрелась, и он увидел ее глаза, очень большие, черные, пылающие, и девочка лихорадочно зашептала:
– Это он… Вот он! Вот он!
Тогда вторая фигура тоже приблизилась, и Юань увидел женщину – то была госпожа, его мачеха. Однако он не успел вымолвить ни слова, как бы ему ни хотелось крикнуть им, что да, это он, потому что тело его вдруг затряслось, ноги подогнулись, и он начал таять. Все вокруг поплыло, а глаза девочки становились все шире, чернее, а потом исчезли. Откуда-то издалека донесся тихий шепот: «Ах, бедный сыночек…» – а потом он больше ничего не видел и не слышал.
Когда Юань очнулся, он почувствовал, что ложе под ним ходит ходуном. Он лежал в кровати, но кровать эта вздымалась и опадала. Открыв глаза, он увидел вокруг стены странной незнакомой комнатушки. Под лампой темнел силуэт человека, который сидел и смотрел на него. Юань собрался с силами, присмотрелся и увидел, что это его двоюродный брат Шэн. Шэн в этот миг тоже смотрел на Юаня, и, увидев, что он очнулся, встал и улыбнулся прежней улыбкой, только на сей раз она показалась Юаню самой славной и доброй улыбкой на свете. Шэн потянулся к столику, взял с него чашу с горячим бульоном и успокаивающим голосом произнес:
– Твоя мать велела дать тебе бульон, как только ты очнешься, и я вот уже два часа грею его на маленькой горелке, которую она мне дала…
Он принялся кормить Юаня с ложечки, как ребенка, и Юань, как ребенок, молчал, так он был потрясен и изможден. Он выпил бульон, не в силах даже гадать, как он здесь очутился и что это за место, подобно малому ребенку принимая все происходящее и наслаждаясь теплом жидкости, что ласкала его опухший язык, и только стараясь вовремя ее глотать. Шэн, зачерпывая бульон ложкой, заговорил сам: