– Знаю, ты гадаешь, где мы и почему мы здесь. Мы находимся на небольшом судне из тех, на которых наш дядя, купец, перевозит свои товары на ближайшие острова, и это он выхлопотал нам место на борту. Нам предстоит пересечь ближние моря и остановиться в ближайшем портовом городе, где мы будем ждать документы, чтобы затем уехать за границу. Ты свободен, Юань, но за это пришлось очень дорого заплатить. Твоя мать, мой отец и старший брат собрали все деньги, какие у них были, и еще столько же взяли в долг у нашего второго дяди. Твой отец был вне себя, он без конца гневался и стенал, что его предала женщина, и отныне он и его сын не желают иметь дел с женщинами. Он отменил свадьбу, прислал все положенные на свадьбу деньги и все, какие смог собрать, и так нам удалось заплатить за твою свободу и за побег на этом корабле. Были уплачены и чистые, и грязные деньги…
Пока Шэн все это говорил, Юань слушал, но с трудом понимал услышанное, так он ослабел. Он лишь ощущал качание корабля на волнах и радовался теплому бульону, питающему его изможденное голодом тело.
Затем Шэн сказал, неожиданно улыбнувшись:
– Не знаю, смог бы я со спокойным сердцем уехать из города, если б не знал, что Мэн в безопасности. Каков хитрец, а! Ты только послушай. Я все горевал о нем, а родители волновались и за него, и за тебя, не ведая, что хуже: знать, где ты и какая тебя ждет участь, или не знать, где сейчас Мэн, жив он или уже убит. И вот вчера, когда я шел по улице от твоего дома к своему, кто-то сунул мне в ладонь записку, и там было написано рукой Мэна: «Не ищи меня и не волнуйся, а родителям скажи, чтобы не искали меня. Я в безопасности и нахожусь там, где хотел». Шэн засмеялся, отставил пустую чашку, зажег сигарету и весело воскликнул:
– Я ведь за эти три дня даже насладиться сигареткой не мог! Что ж, теперь я знаю, что моему негоднику-братцу ничего не грозит, и отцу я тоже сообщил… Старик хоть и ругался, на чем свет стоит, и заявлял, что Мэн ему больше не сын, все же у него отлегло от сердца. Сегодня вечером он пойдет на пир, а мой старший брат собрался в театр, где в роли женщины теперь будет настоящая женщина, а не переодетый мужчина. Брату прямо неймется сходить туда и увидеть это непотребство своими глазами. Мать опять костерит отца, и все вернулось на круги своя, раз Мэн в безопасности, а мы с тобой сбежали. – Шэн покурил немного и добавил чуть серьезнее, чем намеревался: – И все-таки, Юань, я очень рад, что мы уехали, пусть и пришлось уезжать в такой спешке. Я мало об этом говорю, революция меня не интересует, и я привык жить в свое удовольствие. Но мне надоела эта страна и все ее войны. Вы меня знаете как улыбчивого жизнерадостного паренька, которому лишь бы стишки сочинять, но в действительности я часто впадаю в отчаяние. Я рад, что можно посмотреть на другую страну и увидеть, как там живут люди. Прямо душа радуется, как подумаю об отъезде!
Шэн все говорил, а Юань больше не мог его слушать. Мягкость узкой покачивающейся кровати, приятное тепло пищи и осознание своей свободы убаюкали его. Он лишь молча улыбался и клевал носом. Шэн увидел, что глаза у него слипаются, и ласково произнес:
– Ладно, спи… Твоя мать сказала, что я не должен тебя тревожить, спи сколько душе угодно. И спи сладко, ведь теперь ты знаешь, что свободен.
Юань напоследок раскрыл глаза, услышав это слово. Свободен? Да, он наконец совершенно свободен… Шэн добавил, заканчивая свою мысль:
– И если ты такой же, как я, то дома тебя не держит ничего, о чем стоило бы горевать.
Верно, подумал Юань, проваливаясь в сон… Горевать ему не о чем… В этот миг на самом пороге сна он вновь увидел извивающихся на полу камеры людей… те страшные ночи… прощальный взгляд девушки, уходившей на смерть… А потом он забылся сладостным, полным покоя сном, в котором ему неожиданно привиделся его участок – клочок земли, который он возделывал. Отчего-то земля предстала перед ним во всех подробностях, как на картинке; наливался в стручках горох, поднимался над полем зеленобородый ячмень, и сосед-крестьянин смеялся, работая на своих полях. А потом Юань увидел девушку, и рука у нее была холодная – очень холодная. Эта рука была настолько ледяная, что он ненадолго пробудился – и вспомнил, что свободен. Шэн прав: жалеть ему не о чем… Разве что о том клочке земли.
И перед тем, как Юань вновь забылся сном, ему пришла радостная мысль: «Земля – она ведь никуда не денется… Что-что, а земля будет на месте, когда я вернусь… Земля будет всегда».
II
Вану Юаню шел двадцать первый год, когда он покинул родную страну, но во многом он был еще мальчишкой, полным планов и начинаний, которые он пока не умел доводить до конца и даже не понимал, нужно ли ему это. С самых первый дней он находился под постоянным присмотром, и был окружен заботой, и другой жизни не знал. До своего трехдневного заключения в тюремной камере он не успел познать настоящих лишений и невзгод. За границей он провел шесть лет.
Когда Юань стал готовиться к возвращению в родную страну, ему вот-вот должно было исполниться двадцать шесть, и он во многом стал мужчиной, но еще не во всем – для этого ему нужно было изведать горе, хотя сам он не отдавал себе в том отчета. Если бы его спросили, он ответил бы со всей уверенностью: «Я – мужчина. У меня обо всем есть свое мнение, и я знаю, чего хочу. Мои мечты превратились в планы. Я закончил учение и готов вернуться и жить в своей родной стране». Действительно, для Юаня эти шесть лет на чужбине казались теперь большей половиной жизни, а первые девятнадцать лет, прожитые дома, – меньшей. Последние шесть лет дали ему гораздо больше, чем первые девятнадцать, и помогли сложиться его убеждениям. Но на самом деле, хотя сам он того не знал, многие его убеждения сложились гораздо раньше.
Если бы его спросили: «Как именно ты собираешься жить?» – Юань честно ответил бы: «У меня есть диплом одного из крупнейших заграничных университетов, и притом диплом с отличием, потому что я учился лучше многих местных». Это он произнес бы с гордостью, но умолчал бы об одном неприятном воспоминании: среди местных ребят, его сокурсников, были люди, которые позволяли себе судачить о нем: «Конечно, если человеку хочется быть только зубрилой, пусть себе кичится оценками, но от нас требуют не только хорошей учебы. Этот парень… он только зубрит учебники и все… в университетской жизни никакого участия не принимает… И каких успехов мы добились бы в футболе и гребле, если бы все так учились?»
Да, Юань знал, что эти надоедливые, напористые, веселые ребята, всюду ходившие толпами, плохо говорят о нем: они и не пытались скрывать свое мнение и открыто обсуждали его в коридорах. Но Юань высоко держал голову. Преподаватели его хвалили, и на различных церемониях награждения его имя часто называли первым, и тот, кто вручал приз, говорил при этом: «Хотя наш язык ему не родной, он превзошел остальных!» Потому Юань, хоть и знал, что его недолюбливают за это, гордо продолжал учиться и рад был показать местным, на какие успехи в учении способен его народ, и с удовольствием давал им понять, что в игры пристало играть лишь малым детям.
Если собеседник все же продолжал бы упорствовать и спросил бы его: «Да, но в чем именно состоит твоя готовность к взрослой жизни?» – он ответил бы: «Я прочел сотни книг и узнал все, что только можно узнать в чужой стране».
И это действительно было так, ибо все шесть лет Юань жил одиноко, как дрозд в клетке. Он вставал с утра пораньше и читал, а когда в доме звонил колокольчик, он спускался к завтраку и ел, как правило, молча, поскольку его не интересовали ни другие обитатели дома, ни его хозяйка – так зачем же тратить силы на разговоры с ними?
В полдень он вместе со множеством других студентов обедал в зале, предназначенном специально для этой цели. А днем, если не работал в поле или с преподавателем, Юань занимался своим любимым делом: шел в большой зал с книгами и часами сидел там, читал и записывал мысли, которые того стоили, и о многом думал. За это время он вынужден был признать, что западные люди – вовсе не дикари, как обзывал их Мэн, и что при всей грубости простого народа на Западе живет много ученых, сведущих в самых разных науках. Множество раз Юань слышал, как его соотечественники в этой чужой стране говорят, будто бы чужеземцам поистине нет равных в знании материального, зато в искусствах – то есть в том, чем живет человеческая душа, – они смыслят мало. Однако теперь, глядя на эти огромные залы, полные философских трактатов, поэтических сборников и книг по искусству, Юань невольно задался вопросом, так ли уж велик его собственный народ в этом отношении, хотя, конечно, он скорее умер бы, нежели произнес эту мысль вслух в чужом краю. Он даже нашел переводы на западные языки высказываний древних и современных мудрецов его народа и книги об искусстве Востока, и все эти огромные знания сперва привели его в ужас, и он стал отчасти завидовать западным людям, обладающим такими богатствами, а отчасти ненавидеть их, и ему было очень неприятно сознавать, что у него на родине простолюдины часто не умеют даже написать собственного имени, а их жены – и подавно.
С тех пор, как Юань прибыл в этот чужой край, он разрывался между двумя противоречивыми чувствами. По пути сюда, на борту корабля, когда к нему вернулись силы, он был рад, что снова может жить. И, радуясь жизни, он научился у Шэна получать удовольствие от путешествия и от новых зрелищ, что встречались им по пути, и от величия других стран. Словом, на новые берега Юань сошел исполненный предвкушения, как дитя перед спектаклем, готовясь радоваться и наслаждаться увиденным.
И поначалу все его радовало. Когда он впервые очутился в большом портовом городе на западном берегу, ему показалось, будто все здесь в самом деле так чудесно и удивительно, как рассказывают. Дома были даже выше, чем он слыхал, улицы были мощеные, как дворы в его стране, и такие чистые, что на них можно было сесть или лечь и не замарать одежды. И все люди казались поразительно чистыми. Белизна их кожи и чистота одежд радовали глаз, и каждый встречный был богат и сыт, и Юань пришел в восторг от увиденного, ведь нищие здесь не сновали среди богатых. Богатые могли спокойно гулять по улицам, не отбиваясь от назойливой