Те шесть лет стали для Юаня шестью годами одиночества. День ото дня он все глубже в нем замыкался. Внешние приличия он соблюдал и отвечал всем, кто с ним заговаривал, но первым ни с кем не здоровался. День ото дня он отгораживался все более высокой стеной от тех черт этой страны, что приходились ему не по душе. В нем пробуждалась и обретала очертания врожденная гордость – безмолвная гордость народа, успевшего состариться к моменту зарождения западной цивилизации. Он научился терпеть любопытные взгляды прохожих на улице, узнал, в какие лавки ему можно заходить за предметами первой необходимости и у кого бриться и стричься. Среди лавочников и цирюльников было немало тех, кто отказывался его обслуживать. Одни отказывали прямо, другие задирали цены вдвое или же говорили с деланой вежливостью: «Мы тут на хлеб себе зарабатываем, а торговля с иностранцами у нас не поощряется». И Юань научился не удостаивать подобные слова ответом – ни грубым, ни учтивым.
Он мог несколько дней просидеть в одиночестве над книгами и не перемолвиться ни с кем ни словом, так что вскоре он стал казаться себе случайным гостем на этом безудержном празднике заграничной жизни. Новые знакомые часто даже не пытались задавать Юаню вопросы о его родной стране. Эти белые мужчины и женщины были так поглощены своими собственными жизнями, что чужие их не интересовали, а если услышанное вдруг не совпадало с их мнением, они снисходительно улыбались, как улыбаются людям недалеким и невежественным. В головах однокашников Юаня – и цирюльника, что его подстригал, и хозяйки дома, где он жил, – укоренилось несколько странных предрассудков: будто бы Юань и его соотечественники едят крыс, змей и курят опиум, и что все женщины его страны бинтуют себе ноги, а мужчины как один заплетают волосы в косы.
Поначалу Юань со всей рьяностью пытался избавить людей от этих предрассудков. Он клялся, что ни разу в жизни не пробовал ни крысиного, ни змеиного мяса, и рассказывал про Ай Лан и ее подруг, танцевавших так же легко и ловко, как любые другие девушки их возраста. Но все было без толку, люди быстро забывали услышанное и оставались верны своим прежним убеждениям. Однако подобные споры привели к тому, что Юань, слыша в очередной раз эти невежественные домыслы, исполнялся глубочайшей обиды и ярости и переставал видеть долю правды в словах чужеземцев, и уверился, будто вся его страна подобна тому большому и цивилизованному приморскому городу, а все девушки его страны подобны Ай Лан.
Был у Юаня один сокурсник, с которым он вместе посещал лекции по двум предметам, и этот молодой человек был сын фермера – деревенщина с добрым сердцем, который ко всем относился очень хорошо. Юань не заговорил с ним, когда на лекции тот плюхнулся на соседний стул, и тогда парень заговорил сам, а потом стал иногда выходить вместе с ним на улицу, и там, греясь на солнышке, вел с Юанем короткие беседы. Однажды он предложил Юаню вместе пойти домой. Юань еще не встречал здесь такого доброго к себе отношения, и оно ему польстило, хотя он не отдавал себе в том отчета.
Вскоре Юань поймал себя на том, что рассказывает новому приятелю историю своей жизни. Они вместе сели в тени под деревом, склонившимся над обочиной дороги, и разговорились, и очень скоро паренек пылко воскликнул:
– А ну-ка, как тебя зовут? Ван. Юань Ван. А меня Барнс. Джим Барнс.
Тогда Юань объяснил ему, что у него на родине сперва называют фамилию человека, потому что слышать свое имя, исковерканное таким образом, ему было странно. Это тоже позабавило парня, и он попытался перевернуть собственное имя, и весело засмеялся.
На таких коротких разговорах и частом смехе росла и крепла их дружба. Вскоре Джим уже рассказывал Юаню о своей жизни на ферме, и когда он сказал: «У моего отца двести акров земли!» – Юань ответил: «Он, должно быть, очень богат!» Тогда Джим удивленно поглядел на него и воскликнул:
– Что ты, в нашей стране это считается небольшим хозяйством! А в твоей, выходит, это много?
Юань ответил уклончиво. Боясь, что приятель его высмеет, он не смог рассказать ему о крошечных земельных наделах, какими владеют крестьяне его страны.
– У моего деда было много земель, и его называли богачом. Но земля у нас очень плодородная, и людям не нужно много, чтобы прокормиться.
Во время таких разговоров он поведал другу о большом доме в городе и о своем отце Ване Тигре, которого он теперь называл генералом, а не военачальником, а еще рассказал про приморский город, госпожу и сестру Ай Лан, и про все ее модные развлечения, и день за днем Джим слушал, и задавал все новые вопросы, а Юань рассказывал, сам не замечая, как много говорит.
Так приятно было наконец выговориться. Юаню жилось очень одиноко в этой чужой стране, такого острого одиночества он прежде не испытывал, и, хотя он в этом не признавался, пренебрежительное отношение местных тяготило его душу. Вновь и вновь люди задевали его гордость, а он к такому не привык. Потому теперь он с большим удовольствием болтал с этим белокожим парнем о славе и великих достижениях своего народа, своей семьи и расы. Бальзамом на душу было видеть распахнутые в изумлении глаза Джима и слышать, как тот бормочет: «Мы, наверное, кажемся тебе бедняками… Ты все-таки генеральский сын… У тебя такой роскошный дом и столько прислуги… Я думал позвать тебя в гости этим летом, но теперь не решаюсь – ты ведь жил в такой роскоши!»
Тогда Юань, упиваясь восторгом приятеля, учтиво поблагодарил его и так же учтиво произнес:
– Уверен, дом твоего отца показался бы мне очень большим и уютным.
Однако подобные разговоры пустили в душе Юаня корни и принесли тайные плоды. Он, сам того не замечая, начал видеть родную страну такой, какой она представала в его рассказах. Он забыл, как ненавидел войны Вана Тигра и его разнузданных солдат, и Тигр стал великим благородным генералом, восседающим на троне в своих покоях. Забыл Юань и о бедной деревушке, где жил, голодал и наживал богатство – как тяжелым трудовым, так и нечестным путем, – его дед Ван Лун. В памяти юноши остался лишь большой городской дом деда со множеством дворов. Он забыл даже прежний дедов дом, вылепленный из глины и крытый соломой, и миллионы других подобных хижин в других деревнях, где жили, порой вместе со своей скотиной, бедные крестьяне. Зато перед глазами Юаня во всех подробностях стоял большой приморский город с богатыми увеселительными домами и освещенными улицами. И когда Джим спрашивал: «Есть ли у вас автомобили?» или: «Есть ли у вас такие дома, как наши?» – Юань отвечал просто: «Да, все это у нас есть».
И ведь он не лгал. В его словах была доля истины, а в душе он и вовсе был убежден, что говорит чистую правду, ибо с течением времени образ родины в его памяти становился все безупречнее. Он забыл все некрасивое и дурное, все ужасы, каким подвергался его народ, и искренне считал, что лишь в его стране работающие на земле люди честны, трудолюбивы и довольны жизнью, все слуги верны хозяевам, все хозяева добры и щедры, дети чтут родителей, а девушки как одна целомудренны и скромны.
Юань настолько уверовал в этот образ своей далекой родины, что однажды ему пришлось публично выступить в ее защиту. Так случилось, что в храм его городка, называемый церковью, приехал белокожий человек, живший в стране Юаня и желавший показать людям фотографии, которые он там сделал, и поведать о ее народе и обычаях. Поскольку Юань не верил ни в какого бога, храмы чужой страны он никогда не посещал, но тут все же решил сходить: послушать этого человека и посмотреть на его фотографии.
Юань сел среди толпы прихожан. С первого же взгляда путешественник не понравился Юаню. Он смахивал на священника-миссионера – он слыхал о таких, но никогда не видел их своими глазами, – и в военной школе его учили, что они ездят в другие страны торговать своей религией и хитростью заманивают людей в секты. Об их целях можно только догадываться, но ясно, что никакой человек не бросит родную страну просто так, не имея за душой никакого корыстного умысла. И вот этот путешественник вышел к людям, очень высокий и угрюмый, с глубоко запавшими глазами на исхудавшем темном лице, и заговорил. Он рассказывал о бедняках, коим нет числа на родине Юаня, о голоде, о том, как иным семьям приходится убивать новорожденных девочек, и о ветхих лачугах под стенами городов. Множество ужасных, душераздирающих историй поведал он прихожанам. А потом загорелся экран, и с экрана на Юаня закричали нищие, завыли прокаженные с изъеденными лицами и голодающие дети с распухшими пустыми животами. Юань увидел темные переулки и людей, несущих на плечах такие грузы, какие не под силу тащить и животному. Много там было ужасов, которых Юаню, росшему в сытости и безопасности, видеть не доводилось. И в конце своей речи человек мрачно произнес:
– Вы сами видите, как отчаянно эта печальная страна нуждается в нашей Благой вести. Мы нуждаемся в ваших молитвах, мы нуждаемся в ваших дарах.
С этими словами он сел.
Юань не выдержал: весь этот час в нем рос гнев, мешавшийся со стыдом и растерянностью. Невыносимо было видеть, как изъяны его родной страны выносят на потребу невежественной толпе. И не просто изъяны: поскольку сам Юань никогда не видел многих ужасов, о которых рассказывал этот пытливый священник, Юань решил, что тот намеренно выискивал и высматривал их по всей стране, дабы затем вынести на суд равнодушного Запада. Еще больнее Юаню стало, когда тот в конце своей речи начал выпрашивать деньги для тех, кого так жестоко разоблачил.
Сердце Юаня переполнилось гневом и лопнуло. В глазах его вспыхнуло черное пламя, щеки загорелись, тело затряслось. Он вскочил на ноги, стиснув кулаки на спинке стоявшего впереди сиденья, и закричал:
– Все, что этот человек показывал и рассказывал, – ложь! В моей стране ничего подобного нет! Я никогда не видел таких ужасов… этих голодных детей с распухшими животами… прокаженных… убогих лачуг! В моем доме было множество дворов и покоев, и на наших улицах полно домов, подобных моему! Этот человек пытается обманом вытянуть из вас деньги! Я… я говорю от имени своей страны! Нам не нужен ни он, ни ваши деньги! Нам ничего от вас не нужно!