Прокричав эти слова, Юань поджал губы, чтобы не разрыдаться, и сел на свое место, а люди потрясенно молчали, обдумывая увиденное и услышанное.
Что же до священника, тот выдавил мягкую улыбку, встал и вкрадчиво произнес:
– Вижу, этот современный молодой человек приехал к нам учиться. Что ж, я могу ответить ему, что прожил среди бедных людей – таких, каких вы видели на фотографиях, – половину своей жизни. Когда вернетесь на родину, юноша, отправляйтесь в мой захолустный городок, и я вам все это покажу. Вы увидите все своими глазами… Помолимся?
Юань больше не мог оставаться там и слушать оскорбительные молитвы. Он встал, выбежал на улицу и, спотыкаясь, побрел по улицам к своему дому. Вскоре сзади раздались шаги других людей, расходившихся по домам, и тут Юаня ждал еще один удар. Мимо прошли двое мужчин. Они не заметили и не узнали Юаня, и один из них сказал второму:
– Вот ведь странная штука! Интересно, китаец тот правду сказал? Кто из них прав?
И второй ответил:
– Ни тот ни другой, наверное. Правильнее всего не верить никому. Да и какое нам дело, что у них там происходит? Наплевать!
Второй зевнул, а первый добавил:
– И то верно… Похоже, завтра будет дождь, а?
И они скрылись из виду.
Их равнодушные слова больно задели Юаня. Ему хотелось, чтобы эти люди проявили участие, даже если бы священник говорил правду, а раз он солгал, тогда они тем более должны были допытаться до истины. Он лег в постель рассерженный, долго ворочался и немного поплакал от злости, и поклялся себе, что эти люди еще услышат о величии его родной страны.
Позже он утешился беседами с новым приятелем. Общение с этим простым деревенским парнем успокаивало его: он свободно изливал ему душу, рассказывая о своей вере в родной народ, о мудрецах, чьи суждения проникли в благородные умы его предков и легли в основу современного уклада жизни. Оттого-то люди в том далеком чудесном краю не живут так разгульно и своенравно, как здесь. Мужчины и женщины целомудренны и благонравны, и красота их тела происходит от благородства души. У них нет нужды в таких подробных законах, какие пишут в здешних краях, где законом приходится защищать даже женщин и детей. В его стране, страстно продолжал Юань, искренне веря в то, что говорит, нет необходимости писать законы о жестоком обращении с детьми, ибо никому не придет в голову обидеть ребенка (тут он, видимо, забыл о найденышах, которых брала под крыло его мачеха), а женщин уважают и почитают. Когда друг спросил его: «Значит, им не бинтуют ноги?» – Юань горделиво ответил: «То был древний, древний обычай, вроде того, что обязывал ваших женщин затягивать животы, он давно канул в прошлое, и такого сейчас нигде не встретишь».
Так Юань начал защищать свою родину, и это стало его главным делом. Порой он вспоминал Мэна – теперь он оценил его по достоинству и иногда думал: «Мэн был прав. Нашу страну обесчестили и втоптали в грязь, и мы все теперь должны прийти ей на помощь. Нужно сообщить Мэну, что он все понимал куда правильнее, чем я». Ему захотелось узнать, где сейчас Мэн, чтобы написать ему об этом.
Он мог написать отцу, что он и сделал. Теперь мягкие и ласковые слова давались Юаню куда легче, чем когда-либо прежде. Новая любовь к родине пробудила в нем и любовь к семье, и он написал: «Я часто хочу вернуться домой, ибо ни одна страна не сравнится с нашей. Наши порядки – самые мудрые, наша еда – самая вкусная. Как только я вернусь, то с радостью приеду домой. Но сперва мне нужно выучиться, чтобы потом использовать свои знания на благо нашей страны».
Добавив к этому обычные учтивые слова, какие сын должен говорить отцу, он запечатал конверт, приклеил марку и вышел на улицу, чтобы бросить письмо в почтовый ящик. Был вечер выходного дня, в лавках и кафе горели все окна, и молодые люди на улицах распевали веселые песни, а девушки смеялись и визжали вместе с ними. Юань, увидев эти дикие нравы, сжал губы в холодной усмешке и обратился мыслями к благородной тишине и уединению дворов, в которых жил сейчас его отец. По крайней мере он был окружен сотней верных подданных и вел достойную жизнь по законам чести. Юань въяве увидел отца, сидящего на кресле с высокой резной спинкой, устланной тигровой шкурой, рядом с медной жаровней, полной угольев, среди верных стражников, – чем не король! Окинув взглядом распутную молодежь вокруг, услышав их громкие голоса и грубую немелодичную музыку, льющуюся из танцевальных залов, Юань проникся еще большей гордостью за своих соотечественников. Он заперся у себя в мансарде и с еще большим рвением засел за учебники, уверенный в своем превосходстве над окружающими и благородстве своего происхождения.
Так был сделан третий шаг на его пути к ненависти.
Четвертый шаг не заставил себя ждать, и Юань сделал его по причине, коснувшейся его напрямую; на сей раз к делу приложил руку его новый приятель. Дружба между двумя юношами со временем начала охладевать, Юань говорил уже не так пылко и по большей части об учебе или учителях, а не о своей родине. Он смекнул, что Джим теперь приходит к нему домой не ради него, а ради встреч с хозяйкиной дочерью.
Началось все вполне невинно. Как-то раз Юань пригласил Джима к себе, потому что весь день лил дождь и гулять по своему теперешнему обыкновению они не могли. Когда они вошли в дом, из передней комнаты доносилась музыка, и дверь в нее была открыта настежь. На музыкальном инструменте играла хозяйкина дочь, и, конечно, она прекрасно знала, что дверь открыта. Джим, проходя мимо двери, заглянул в нее и увидел девушку. Та бросила на него свой особый взгляд, он заметил его и зашептал на ухо Юаню:
– Ты почему не говорил, что у тебя тут созрел такой персик?
Юань увидел его похотливый взгляд, и ему стало тошно, и он ответил сурово:
– Не понимаю.
Хотя слово действительно было ему незнакомо, все остальное он прекрасно понял и испытал сильнейшую неловкость. Позднее, обдумывая произошедшее, он сказал себе, что не станет брать это в голову и не позволит такой мелочи, как фривольное поведение девицы, омрачить их дружбу, поскольку здесь, в этой стране, подобное поведение не порицается.
Впрочем, когда это произошло во второй раз – вернее, Юань случайно узнал, что это произошло, – ему стало обидно до слез. Однажды он вернулся домой поздно, поужинав в закусочной, чтобы не тратить время на еду и сразу засесть за учебники. Войдя в дом, он услышал, что из комнаты, где могли проводить время все жильцы, доносится голос Джима. Юань очень устал, глаза у него болели от долгого чтения западных книг, ведь ему приходилось бегать взглядом по строчкам туда-сюда, а не вверх-вниз, как он привык, и теперь он обрадовался, услышав голос друга, и захотел провести часок в его обществе. Юань распахнул чуть приоткрытую дверь комнаты и воскликнул в несвойственной ему веселой манере:
– А вот и я, Джим! Идем наверх?
В комнате сидели двое: Джим с глупой улыбкой на лице возился с оберточной бумагой от коробки конфет, а в кресле напротив томно раскинулась хозяйкина дочь. Увидев Юаня, она подняла на него взгляд, откинула с лица рыжие кудри и дразнящим тоном произнесла:
– На сей раз он пришел ко мне, мистер Ван!
А потом, увидев лица двух молодых людей – темная кровь медленно разлилась по щекам Юаня, и его лицо, только что открытое и радостное, помрачнело, разгладилось и одрябло, а лицо Джима сперва ярко вспыхнуло, и взгляд его стал враждебным и своевольным, словно он не видел ничего дурного в своем поступке, – увидев все это, девушка всплеснула красивыми руками с накрашенными ногтями и закричала сварливо:
– Конечно, пусть уходит, если ему так хочется!..
Между юношами повисла тишина, девушка засмеялась, а потом Юань мягко и тихо произнес:
– Разве он не должен поступать так, как считает нужным?
Не глядя на Джима, он развернулся и ушел наверх, где тихо затворил за собой дверь в мансарду и некоторое время неподвижно сидел на кровати, дивясь ревнивой боли и гневу в своем сердце – почему-то особенно тошно было вспоминать глупое выражение на простом лице Джима.
После того случая Юань возгордился еще сильней. Он говорил себе, что эти белокожие мужчины и женщины – самая похотливая и распутная раса на свете, и думать они способны только о всяком непотребстве. Когда он так подумал, перед глазами тотчас вспыхнули сотни картин из театров, куда любила ходить молодежь, и огромные щиты с изображениями товаров, которыми были украшены все большие дороги, и везде, везде были полуобнаженные женщины. Не проходит и вечера, с горечью подумал он, когда бы я не застал по дороге домой непотребного зрелища: в каждом темном углу какой-нибудь мужчина непременно тискает женщину, и они трогают друг дружку самым бесстыжим образом. И такое происходит по всему городу! Юаню стало тошно от всего этого, и внутри у него все сжалось от гордого презрения к этому сраму.
С тех пор он стал избегать Джима. Заслышав в доме его голос, он молча поднимался к себе в комнату, садился за учебники и, если Джим позднее к нему заглядывал, беседовал с ним подчеркнуто вежливо, а делал он это очень часто – по непонятной Юаню причине чувства Джима к девушке ничуть не мешали дружбе, и он по-прежнему радовался встречам с Юанем, будто не замечая его отстраненности и холодной молчаливости. Впрочем, иногда Юань действительно забывал о девице и, разговорившись, даже позволял себе шутить и смеяться. Но он никогда не выходил к Джиму и ждал, когда тот придет сам. О прежних прогулках не могло быть и речи. Юань тихо говорил себе: «Я всегда здесь, если понадоблюсь ему. Мое отношение к нему ничуть не изменилось. Если он захочет встретиться, он знает, где меня искать». Но, что бы он ни говорил, все изменилось. Юань снова был одинок.
Чтобы чем-то себя развлечь, он стал подмечать все, что ему не нравилось в этом городе и университете, и каждый пустяк подобно мечу резал по живому его сердце. Он прислушивался к уличной болтовне на чужом наречии и дивился грубости голосов и слов – они были совсем непохожи на его родной язык, плавный и текучий, как быстрая река. Порой он раньше преподавателя замечал, что какой-нибудь студент ловит ворон или говорит с запинкой, и тогда он с особым рвением и осторожностью готовил собственный доклад, чтобы выступить безукоризненно, пусть и на чужом языке. Он учился лучше остальных и говорил безупречно – ради своей страны.