Как-то раз терпение Юаня лопнуло. Его пригласили на университетский праздник, проходивший в некоем концертном зале, и он пошел туда с Мэри, потому что теперь она часто посещала с ним разного рода мероприятия. Они сели в зале вместе с остальными зрителями и стали смотреть представление. На сцену вышли два брата-кантонца, переодетые в старых крестьян – мужа и жену. У мужа была длинная седая коса до пола, а жена громко и пронзительно бранилась, как продажная женщина. И Юаню пришлось сидеть и смотреть, как эти двое валяют дурака, ссорятся и бранятся из-за птицы, сшитой из материи и перьев, и тянут ее в разные стороны, постепенно разрывая на куски. Говорили они так, чтобы все могли их понять, но при этом казалось, что они говорят на родном языке. Зрелище действительно вышло забавное, братья шутили и вели себя очень смешно, и никто не мог удержаться от смеха, даже Юань, несмотря на тяжесть на душе, иногда улыбался, а Мэри часто хохотала, и, когда представление закончилось, она обратила к Юаню свое сияющее и раскрасневшееся от смеха лицо и сказала:
– Эту сценку они наверняка подсмотрели на твоей родине, Юань! Я так рада, что ее увидела.
От этих слов Юань мгновенно помрачнел и произнес очень сухо:
– У меня на родине такого не бывает. Крестьяне давным-давно не носят длинных кос. Это был просто-напросто фарс вроде тех, какие ваши комики разыгрывают на сценах Нью-Йорка.
Увидев, что он задет за живое, Мэри опомнилась:
– Да, конечно, я и сама это понимаю. Конечно, это глупая безделица, но очень самобытная, правда?
Юань не смог ей ответить. Весь вечер он провел в унынии, а у дверей ее дома откланялся, хотя в последнее время часто и с удовольствием гостил в их теплом доме, и на сей раз Мэри тоже пригласила его войти. Получив отказ, она вопросительно взглянула на него, гадая, что стряслось, а потом сама немного рассердилась, почувствовав его холодность и отчужденность, и сказала лишь:
– Ладно, в другой раз.
Юань ушел домой, расстроившись еще сильней оттого, что она не стала его уговаривать. Он думал так: «Эта клоунада умалила меня и мой народ в ее глазах, потому что она увидела, какие мы глупые».
Он возвращался домой в таком гневе, досадуя из-за внезапной холодности Мэри, что в конце концов не выдержал и пошел к дому, где поселились два брата-клоуна, и постучал в дверь, и вошел к ним в комнату, где застал удивленных братьев полураздетыми и готовыми ко сну. На столе лежала фальшивая коса, накладные усы и прочие предметы крестьянской одежды, от вида которых Юань рассердился пуще прежнего и заговорил с еще большим жаром:
– Я пришел сказать, что не одобряю того, что вы сделали сегодня вечером. Недостойно выставлять свою страну на потеху публике, которая всегда рада посмеяться над нами!
Братья сперва опешили и недоуменно уставились на Юаня, после чего сперва один, а потом и второй разразились смехом, и старший произнес с особым выговором, поскольку они с Юанем по-разному говорили на любых иностранных языках:
– Что ж, оставим защиту чести нашей страны тебе, старший брат! Твоего достоинства хватит на миллион наших соотечественников!
И они опять покатились со смеху. Юаню было тошно смотреть на их толстые губы, маленькие веселые глазки и приземистые тела. С минуту он терпел, как они над ним потешаются, а потом молча вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.
– Ох уж эти южане, – пробормотал он. – Нам, северянам, подлинным китайцам, они не чета… Ничтожные племена…
Лежа в кровати той ночью и разглядывая пляску теней на белой, залитой лунным светом стене, он радовался, что не имеет с южанами никаких дел и что в юности он предпочел уйти из их военной школы. Здесь, в этом чужом краю, они казались ему такими же чужеземцами, как и те, что считали южан и Юаня представителями одного народа. Лишь по нему одному, гордо думал он, можно судить о том, каков его народ на самом деле.
Так Юань копил в себе гордость и собирался с силами; в ту ночь ему было горько и обидно думать, что Мэри, чьим мнением о себе он дорожил больше всего, увидела его народ в таком глупом свете. Казалось, что и его она теперь видит так же, и это было невыносимо. Потому он лежал в кровати, гордый и одинокий, и одиночество его было еще глубже оттого, что двое его соотечественников оказались так на него непохожи, и оттого, что Мэри не упросила его зайти в гости. Он думал с горечью: «У нее даже взгляд изменился. Она смотрела на меня, как на одного из этих клоунов».
Наконец он решил, что ему плевать, и стал припоминать все неприятное о Мэри, все, чем не дорожил: как порой она становилась жесткой и холодной, и голос ее резал подобно стальному клинку, и как в присутствии мужчин она вела себя не так, как подобает женщине, и как она с каменным лицом сидела за рулем автомобиля, нещадно погоняя его, точно собственного коня, заставляя его бежать все быстрее и быстрее. Все эти воспоминания были ему неприятны, и наконец он выбросил их из головы и воскликнул в сердцах: «У меня есть долг, и я его исполню! Клянусь, в день, когда я закончу учебу, мое имя будет самым первым в списке лучших студентов! Так я отстою честь своего народа».
И с этой мыслью он наконец заснул.
Хотя Юаню было очень одиноко, полностью замкнуться в своем одиночестве он не мог: Мэри ему не позволила. Спустя три дня она опять ему написала, и сердце его сжалось, когда он вновь увидел на своем столе белый конверт. Одиночество придавило его еще сильнее, чем прежде, и он быстро схватил письмо со стола, чтобы поскорее его прочесть. Когда он разорвал конверт, сердце его немного остыло, потому что слова на бумаге оказались совершенно будничными, а не такими, как если бы Мэри три дня не видела близкого друга, с которым привыкла видеться каждый день. Там было всего четыре строки: мол, у ее матери в саду зацветает один редкий цветок, и она хочет показать его Юаню, не сможет ли он прийти завтра утром? Он как раз будет в самом цвету.
В тот миг Юань испытал к Мэри очень близкое к любви чувство, и в тоже время его задела ее холодность. Он сказал себе с былым, отчасти детским своенравием: «Что ж, раз она хочет, чтобы я пришел к ее матери, я приду к ее матери!» – и в пику Мэри стал планировать свой визит так, чтобы целиком посвятить его миссис Уилсон.
Так он и сделал; когда они стояли с миссис Уилсон у цветка, любуясь его белизной, к ним подошла, надевая перчатки, Мэри, и Юань лишь безмолвно кивнул ей в знак приветствия. Но Мэри не стала мириться с его холодностью. Хотя она подошла обсудить с матерью какие-то мелочи по хозяйству, все же она одарила Юаня своим открытым взглядом, спокойным, дружеским и свободным от каких-либо намеков, и Юань тотчас забыл все обиды. Она ушла, а он вдруг заметил, как необыкновенно хорош белый цветок, и с новым интересом слушал пожилую женщину, хотя прежде она казалась ему слишком говорливой, слишком легко расточающей похвалы и лесть всем подряд, без разбора. Но теперь, в саду, он увидел, что она простая, очень добрая женщина и с нежностью относится ко всему юному; молодой сеянец, только-только пробившийся из земли, она гладила так бережно, как гладят младенца, и едва не ударялась в слезы, когда случайно обламывала молодой побег розы или кто-то ненароком наступал на растение. Ей доставляло радость копаться в земле, корнях и семенах.
Сегодня Юань смог понять и разделить ее чувства; он провел в ее росистом саду несколько часов – помогал пропалывать клумбы и показал, как правильно пересадить сеянец в грунт, чтобы тот не завял, а уверенно пустил корешки в новую землю. Юань даже пообещал миссис Уилсон раздобыть семена некоторых культур из своей страны и отыскать один сорт капусты с сочными и нежными бело-зелеными листьями, которая наверняка придется ей по вкусу. Все это помогло ему вновь почувствовать себя частью семьи и дома Уилсонов, и он уже не понимал, как эта женщина могла казаться ему болтушкой и пустомелей, а не доброй и заботливой матерью семейства.
Впрочем, даже в тот день он не знал, о чем, помимо цветов и овощей, можно с ней поговорить. Он скоро понял, что ее ум во многом устроен так же незамысловато, как ум его деревенской матери: спокойные добрые мысли этой женщины сводились к тому, что приготовить на ужин, что делать сегодня в саду и какие цветы поставить на обеденный стол. Любила она Господа, мужа и дочь, и любовью к этой троице жила так преданно и просто, что Юаня порой озадачивала ее простота. Он обнаружил, что миссис Уилсон, умевшая читать и понимать написанное, была полна суеверий, как самые простые крестьяне его страны. Он понял это из ее рассказа об одном весеннем празднике. «Мы называем его Пасхой, Юань, – сказала она. – В этот день наш дорогой Господь воскрес и вознесся на небеса».
Юань не посмел улыбнуться ее словам, ибо хорошо знал, что подобные предания есть почти у всех народов мира, и в детстве он о них читал, хотя с трудом мог представить, чтобы эта образованная женщина искренне в них верила. Однако он услышал такой трепет в ее добром голосе и увидел такое благоговение в ее голубых и безмятежных, как у ребенка, глазах, что сразу понял: да, она верит.
Эти часы работы в саду завершили то, что начал тихий и глубокий взгляд Мэри, и когда она вернулась, Юань отбросил все обиды и встретил ее так, словно последних трех дней разлуки не было вовсе. Они остались вдвоем, и она с улыбкой спросила:
– Неужели ты все два часа трудился с мамой в саду? О, она поистине беспощадна, когда ей удается кого-нибудь туда заманить!
Юань почувствовал, как ее улыбка освободила его, улыбнулся в ответ и сказал:
– Она в самом деле верит в сказки про воскресших мертвецов? У нас тоже есть такие предания, но в них почти никто не верит, а ученые женщины и подавно.
На это Мэри ответила:
– Да, она в самом деле верит, Юань. Сможешь ли ты понять, если я скажу, что готова биться за твою свободу от подобных верований, потому что для тебя они будут ложью, и в то же время готова отстаивать право матери верить, потому что для нее это истинная правда и необходимость? Без них она собьется с пути и погибнет, потому что жила по этим законам с детства и по тем же законам должна умереть. Но и мы… Мы с тобой тоже имеем право жить и умирать так, как сочтем нужным!