Миссис Уилсон в то утро прониклась к Юаню еще большим теплом. Теперь она часто забывала о его национальности и нередко сетовала, когда он заговаривал о родине:
– Ах, Юань, я совершенно забыла, что ты не американец! Ты так хорошо здесь освоился.
На что Мэри тотчас отвечала:
– Он никогда не станет американцем, мама. – А однажды она добавила тихим голосом: – И я очень этому рада. Он нравится таким, как есть.
Это Юань хорошо запомнил, потому что мать, почувствовав скрытый посыл в словах дочери, впервые ничего ей не ответила, а обратила на нее встревоженный взгляд, и с тех пор словно бы охладела к Юаню. Впрочем, это быстро прошло, когда он еще пару раз помог ей в саду, поскольку той весной на розарий напал опасный вредитель, и Юань, забыв о холодности миссис Уилсон, бросил все силы на борьбу с насекомыми. И даже в такой мелочи, как эта борьба, он испытывал противоречивые чувства; с одной стороны, он ненавидел этих крошечных созданий, губивших красоту цветов и листьев, и хотел раздавить всех до единого. С другой стороны, он брезговал собирать их с кустов и давить, и потом долго не мог отмыть руки. Миссис Уилсон таких противоречивых чувств не испытывала. Она лишь радовалась каждому пойманному жуку и с удовольствием уничтожала эту напасть.
Так Юань подружился с миссис Уилсон и сблизился со своим старым учителем настолько, насколько это было возможно. Но правда заключалась в том, что никто не мог полностью сблизиться с учителем, в котором так причудливо сочетались глубина и простота, вера и интеллект. Юань мог обсуждать с ним книги и высказанные в этих книгах мысли, но посреди ученой беседы его разум вдруг воспарял к таким горним высям, куда Юань последовать не мог, и он вдруг говорил вслух:
– Быть может, сын мой, все эти законы – лишь ключи от садовых врат. Нам следует выбросить ключи, не жалея, и смело войти в сад, используя силу своего воображения – или называй это верой, Юань, ибо сад этот – райский сад Господа нашего, Господа бесконечного и неизменного, в самом существе которого заключены мудрость, справедливость, доброта и истина, то есть все идеалы, к которым человечество тщетно пытается прийти, создавая все новые и новые законы.
Так он рассуждал до тех пор, покуда Юань, слушавший внимательно и ничего не понимавший, не сказал ему однажды:
– Сэр, оставьте меня у врат и идите в сад без меня. Я не могу выбросить ключи.
На это старик с печальной улыбкой ответил:
– Ты такой же, как Мэри. Вы, молодые, подобны неоперившимся птенцам. Вам еще страшно расправить крылья и вылететь из привычного и знакомого маленького мирка. О, пока вы будете хвататься за один лишь разум и не начнете доверять своим мечтам и воображению, среди вас не появится новых великих ученых. Ни великих ученых… ни великих поэтов… До этого нужно дорасти.
Из всех слов, сказанных тогда учителем, Юаню запомнились лишь эти: «Ты такой же, как Мэри».
В самом деле, они с Мэри были очень похожи. У двух молодых людей совершенно разных кровей, родившихся в тысячах миль друг от друга, имелось сходство, притом двоякое. С одной стороны их объединяло то, что объединяет молодых бунтарей любой страны и любой эпохи, а с другой – то, что возникает между мужчиной и женщиной независимо от их возраста и крови.
Ибо теперь, когда близился разгар весны, деревья вновь зазеленели, а в рощице возле дома из-под мертвой листвы пробились первоцветы, Юань ощутил новую свободу крови. Здесь, в этом доме, ничто не заставляло его, робея, сжиматься в комок. Здесь он забывал, что живет на чужой земле. Он мог спокойно глядеть на этих людей и не думать, что они другие, и голубые глаза стариков уже не вызывали у него отторжения, а темные глаза Мэри казались прекрасными в своей изменчивости и ничуть не странными.
Сама она тоже похорошела в его представлении. Почти всегда она теперь была в умиротворенном расположении духа, голос ее смягчился, и она почти не позволяла себе резких слов. Лицо Мэри стало чуть полнее, щеки румянее, а губы мягче. Она больше не поджимала их, а в ее движениях появилась томность и изящество, каких Юань прежде за ней не замечал.
Раньше, когда Юань приходил, Мэри часто принималась хлопотать по хозяйству и почти не подходила к нему. Однако в разгар весны все изменилось; сами того не сознавая, они оба стали планировать свой день так, чтобы с утра пораньше встретиться в саду. Мэри встречала Юаня, свежая, как весенний день, с зачесанными назад темными гладкими волосами. Краше всего она была в синем, и однажды он сказал ей с улыбкой: «Такой синий носят у нас в деревне. Он тебе к лицу». Она улыбнулась в ответ: «Я рада».
Один случай особенно запомнился Юаню. Он пришел рано, чтобы принять утреннюю трапезу с Уилсонами, и, пока ждал, склонился над клумбой с сеянцами анютиных глазок и принялся осторожно выщипывать оттуда сорняки. Мэри вышла на крыльцо и молча наблюдала за ним со странным, теплым и светлым выражением лица. Когда он поднял на нее взгляд, она протянула руку и сняла не то листок, не то соринку, запутавшуюся в его волосах, и задела кончиками пальцев его щеку. Он знал, что это было сделано ненароком, потому что Мэри всегда остерегалась подобных прикосновений и по этой причине иногда даже отказывалась от его помощи. В отличие от многих сверстниц, она не искала поводов прикоснуться к мужчине, да и вообще Юань чуть ли не впервые ощутил на себе ее руку, если не считать прохладных рукопожатий при встрече.
Однако Мэри не извинилась и не ушла. По тусклому румянцу, заигравшему на ее щеках, и по ее прямому взгляду Юань понял, что она заметила это прикосновение и знает, что он тоже его почувствовал. Они быстро переглянулись, опустили глаза, и она непринужденно сказала:
– Идем завтракать?
Юань ответил так же непринужденно:
– Только помою руки.
И миг остался в прошлом.
Позднее Юань мысленно возвращался к нему и невольно вспоминал другое прикосновение – когда его взяла за руку другая девушка, которой больше не было в живых. Удивительное дело: в сравнении с тем открытым пылким жестом это касание показалось ему не таким уж пустяком и обрело особый страстный посыл. Юань пробормотал себе под нос: «Да что я за дурак, конечно, она сделала это случайно!» – и решил выбросить из головы этот случай и впредь остерегаться подобных мыслей, потому что они в самом деле были ему неприятны.
Итак, ту последнюю весну Юань провел в странных двойственных чувствах. В душе у него по-прежнему оставалось потаенное место, куда этой девушке путь был заказан. Ни мягкость новой весны, ни безмятежность лунных вечеров, когда они с Мэри гуляли по безлюдным проселочным дорогам под кронами деревьев, одевшимися свежей листвой, ни тишина гостиной, в которой они сидели вдвоем, прислушиваясь к мелодичному струению весенних дождей по окнам, – даже такие минуты наедине с Мэри не могли сломить преград, каковые он возвел вокруг того тайника в своей душе. Юань дивился сам себе и не понимал, отчего так волнуется в эти мгновения, но все же отказывался давать волю чувствам.
Ибо эта белокожая девушка умела и взволновать его, и отвадить; одни и те же ее проявления вызывали в нем и любовь, и неприязнь. Поскольку Юань любил красоту и всегда подмечал ее вокруг себя, он часто видел и красоту Мэри, поразительную белизну ее лба и шеи в обрамлении темных волос. Однако сама эта белизна была ему неприятна. Из ее ясных серых глаз порой лился удивительный свет, и Юань невольно восхищался умом, наделявшим эти глаза таким сиянием, но вообще-то серых глаз он не любил. То же самое он испытывал, глядя на ее руки – быстрые, подвижные и красноречивые, чуть угловатые и очень сильные. Нет, такие руки у девушек ему не нравились.
И все же его вновь и вновь тянуло к Мэри. Той весной, влекомый внутренней силой ее души, он вдруг останавливался посреди поля, или у себя в комнате, или в зале с книгами, и с удивлением ловил себя на мыслях о ней. В такие мгновения он спрашивал себя: «Буду ли я тосковать по ней, когда уеду? Неужели из-за девушки я теперь привязан к этой стране?» Он даже подумывал остаться на несколько лет и поучиться еще, но тут же осекался: «Зачем я на самом деле хочу остаться? Если из-за девушки, то ради чего, ведь я не хочу жениться на чужеземке?» Однако при мысли «Нет, я поеду домой» он ощущал болезненный укол и опять задумывался о том, что никогда больше не увидит Мэри, потому что никто не отпустит его сюда еще раз. И тогда он пугался, и опять начинал раздумывать над продолжением учебы.
Такие метания могли бы в конце концов привести к тому, что он продолжил бы учебу, однако из-за моря пришла новость, которую Юань воспринял как властный зов родины.
Все эти годы, пока его не было дома, он почти ничего не знал о происходящем в его стране. Порой до него доходили вести о мелких междоусобных войнах, но Юань не обращал на них внимания, потому что такие мелкие войны были всегда.
За шесть лет Ван Тигр раз или два сообщал ему об очередной предпринятой им ничтожной войне; однажды отец напал на нового вожака разбойничьей шайки, а в другой раз – на военачальника, проходившего без разрешения через его земли. Такие письма Юань прочитывал быстро, потому что ему, жившему в чужой мирной стране, военные походы отца стали казаться чем-то далеким и ненастоящим, и когда кто-нибудь из однокурсников спрашивал его: «Слушай, Ван, что это за новая война разгорелась у вас в Китае? В газетах писали про какого-то Чана, или Тана, или Вана…» – он пристыженно отвечал: «Ерунда… Все с бандитами воюют».
Иногда мачеха Юаня, исправно писавшая ему раз в несколько месяцев, сообщала: «Революция идет полным ходом, но я не знаю, что именно происходит. Мэн был единственным революционером в нашей семье. Я только слышала, что на юге случился новый переворот. Но Мэн еще не может вернуться домой. Из его писем мы знаем, что он с ними, но пока боится возвращаться, потому что правители нашего города очень напуганы и по-прежнему не щадят таких, как он».
И все же Юань не совсем выбросил из головы мысли о родной стране; читая газеты, он выискивал в них новости о революции в Китае и жадно набрасывался на любые заметки о каких-нибудь переменах, например: «Лунный календарь отменен, принят григорианский», или: «Бинтовать стопы девочкам отныне запрещено», или: «Новый закон не позволяет мужчинам иметь больше одной жены». Каждая такая новость приносила Юаню радость, и он верил, что его страна меняется к лучшему, и как-то раз даже написал Шэну: «Когда летом мы вернемся домой, то не узнаем свою родину! Кажется невозможным, что за какие-то шесть лет с ней произошли столь разительные перемены».