На это Шэн спустя много дней ответил: «Ты возвращаешься уже летом? Я пока не готов. Мне надо пожить здесь еще год или два, если отец согласится прислать денег».
Прочитав эти строки, Юань с отвращением вспомнил женщину, сочинившую тяжелую томную музыку к стишкам Шэна, и тотчас выбросил ее из головы. И все же ему хотелось, чтобы Шэн вернулся домой вместе с ним. Да, он пока не получил диплом, хотя посвятил ему куда больше времени, чем следовало… Тут Юань с тревогой вспомнил, что Шэн ни разу ни словом не обмолвился о переменах, происходящих на родине. Он тут же простил это брату, ведь нелегко, в самом деле, живя в этой богатой мирной стране, думать о революциях и борьбе за правое дело. Юань и сам нередко забывал об этом, поглощенный мирной жизнью.
Однако, как он узнал позже, уже тогда революция достигла своего апогея. Пока Юань корпел над учебниками и гадал, любит или не любит белокожую дочь учителя, серая революционная армия, в рядах которой был и Мэн, прошла с юга через сердце страны и вышла к берегам великой реки. Там произошло сражение, но Юань, уехавший за десять тысяч миль от родных берегов, наслаждался тишиной и миром.
В такой тишине он мог бы прожить всю жизнь. Ибо в один прекрасный день теплые чувства между ним и белокожей девушкой стали глубже. За то время, пока ни один из них не делал шага навстречу другому и они оставались чуть больше, чем друзьями, и чуть меньше, чем влюбленными, Юань успел привыкнуть, что каждый вечер после отхода ее родителей ко сну они с Мэри недолго прогуливаются вдвоем и разговаривают. Старики ничего не знали. И на любые вопросы Юаня об этом Мэри неизменно отвечала: «А о чем тут знать? Разве между нами есть что-то кроме дружбы?» И действительно, ни разу за все это время они не беседовали о чем-то сокровенном и не предназначенном для родительских ушей.
Однако каждый вечер они оба чувствовали, что день не будет завершен, пока они не встретятся и не побудут немного вместе, пусть и болтали они о всяких пустяках и повседневных хлопотах. За эту часовую прогулку они узнавали друг друга глубже и ближе, чем за целые дни, посвященные иным делам.
Однажды весенним вечером они гуляли вместе среди роз по извилистой тропинке, что упиралась в рощицу из шести вязов, некогда посаженных кругом. Вязы давно выросли, состарились, и под ними лежала глубокая тень. В этой тени старый учитель поставил деревянную скамейку, так как любил днем сидеть в теньке и предаваться размышлениям. В тот вечер тень казалась особенно черной, потому что светила полная луна, и весь сад был залит ее светом. Когда двое остановились под сенью вязов, Мэри будто невзначай заметила:
– Посмотри, какая здесь тень! Кажется, мы совсем в ней затерялись…
Они стояли в тишине, и Юань со странным, тревожным наслаждением отметил, как ясен лунный свет.
– Луна горит так ярко, что в ее свете почти можно различить оттенки молодой листвы.
Они еще немного побродили по саду, и на сей раз Юань остановился первым, и спросил:
– Ты озябла, Мэри?
Он теперь без всякого стеснения произносил ее имя.
Она ответила было: «Нет», но запнулась, а в следующий миг они незаметно оказались в тени вязов, и Мэри быстро шагнула к нему, взяла его за руки, и Юань стиснул девушку в своих объятьях, привлек к себе и прижался щекой к ее волосам. Он чувствовал, как она дрожит, и знал, что сам дрожит тоже. Так, обнявшись, они вместе опустились на скамью, и Мэри подняла голову, заглянула в глаза Юаню, обхватила его лицо ладонями и прошептала:
– Поцелуй меня!
Юань, не раз видевший картины с подобными сценами в увеселительных домах, но сам никогда ничего подобного не делавший, почувствовал, как опустилась его голова, и ощутил жар ее губ и всю ее на своих губах.
В этот миг он отпрянул. Он не смог бы объяснить, почему отпрянул, ведь и в себе самом он ощущал это желание прижаться губами крепче, дольше и глубже, но еще сильнее в нем оказалась неприязнь, понять которую он не мог. Ясно было лишь то, что его плоть не приемлет ее чужеродной плоти. Он отшатнулся, быстро встал, обливаясь холодным потом и сгорая от стыда одновременно. Девушка же осталась сидеть, недоумевая. Даже в глубокой тени под вязами Юань видел на ее белом лице недоумение и вопрос, почему он прервал поцелуй. Но он ничего, ничего не смог бы ей ответить, пусть бы от этого зависела сама его жизнь! Он знал лишь, что должен отпрянуть. Наконец он сбивчиво, чужим голосом произнес:
– Холодно… Тебе лучше вернуться в тепло… Мне тоже пора.
Она не пошевелилась, а через несколько мгновений ответила:
– Иди, если нужно. Я хочу еще немного побыть в саду.
И Юань, сознавая собственную несостоятельность и в то же время понимая, что поступил правильно, с подчеркнутой учтивостью сказал:
– Тебе лучше пойти в дом, не то замерзнешь.
Она упрямо отвечала, не двигаясь с места:
– Я уже промерзла насквозь. Что толку?
И Юань, услышав, каким ледяным и мертвым голосом она произнесла эти слова, быстро развернулся и пошел прочь.
Дома он много часов пролежал без сна, думая только о Мэри и гадая, сидит ли она до сих пор в тени вязов или ушла наконец домой, волнуясь за нее и в то же время уверяя себя, что поступил как должно. Подобно малому ребенку, он бормотал себе под нос оправдания: «Мне это не понравилось. Нисколько не понравилось».
Как все могло бы сложиться между ними потом, Юань не узнал. Ибо родина, словно догадавшись о его затруднениях, позвала его домой.
Наутро он проснулся и понял, что должен идти к Мэри, но мешкал, отчасти боясь объясняться с нею, потому что утром ему стало совершенно ясно и то, что он каким-то образом подвел ее, и то, что иначе поступить было нельзя.
Когда он наконец заставил себя прийти к Уилсонам, то обнаружил все семейство за газетой. Они были очень озабочены и угрюмы, и старый учитель спросил его:
– Юань, может ли это быть правдой?
Тогда он вместе с ними стал читать статью в газете, где говорилось, что в одном китайском городе новые революционеры напали на дома белых людей и выгнали их, а некоторых даже убили – священника, старого учителя, врача и еще несколько человек. Сердце Юаня остановилось, и он вскричал:
– Нет, это ошибка!..
А жена учителя, словно только и ждала этих слов, подхватила:
– Конечно, Юань! Я знала, что это неправда!
Мэри хранила молчание. Хотя Юань не взглянул на нее, когда вошел, и теперь тоже не осмеливался взглянуть, все же краем глаза он видел, как неподвижно она сидит, сложив руки под подбородком, и молча смотрит на него. Однако посмотреть на нее он не решался. Вновь и вновь пробегая глазами по статье, он восклицал:
– Это неправда! Такого не может быть… Подобное не могло произойти в моей стране. А если и произошло, на то была какая-то ужасная причина…
Он все искал в статье эту причину. И тут заговорила Мэри. Теперь он знал ее очень хорошо и сразу почувствовал ее настрой – по тому, как она говорила, по ее четким рубленым фразам, по прохладце в голосе:
– Я тоже искала эту причину, Юань. Но ее нет… Похоже, все это были невинные и добрые люди, с детьми, и их застали среди ночи, дома…
Тут Юань наконец взглянул на нее, и она тоже взглянула, и ее серые глаза были ясны и холодны, как лед. В них читался явный укор, и Юань мысленно воскликнул: «Я ведь не мог иначе!» Однако взгляд Мэри не смягчился и продолжал его укорять.
Тогда Юань, пытаясь сохранять самообладание, сел и заговорил с большим, чем обычно, жаром:
– Я позвоню своему кузену Шэну… Он живет в большом городе и должен знать, что там случилось на самом деле… Я знаю свой народ… Они не способны на такое… Мы цивилизованные люди… не дикари… Мы любим и ценим мир… Ненавидим кровопролитие. Здесь точно какая-то ошибка, я знаю!
И мать Мэри повторила с прежним воодушевлением:
– Конечно, тут ошибка, Юань! Господь не позволил бы, чтобы такая беда постигла наших добрых миссионеров.
Вдруг от этих простых слов у Юаня перехватило горло, и он чуть было не воскликнул: «Если это те самые священники…» – но тут он вновь встретился взглядом с Мэри и осекся. Ибо теперь в ее спокойном взгляде читалась великая безмолвная скорбь, и он не сумел вымолвить ни слова. Сердце его искало прощения и в то же время ожесточалось, чтобы ненароком не поддаться тому, чему плоть поддаваться не желала.
Больше он ничего не сказал, и остальные тоже молчали. Когда он договорил, лишь старый учитель, поднимаясь, сказал:
– Юань, ты ведь сообщишь мне, если тебе удастся что-то разузнать?
Тогда Юань тоже вскочил, вдруг испугавшись, что старики уйдут и оставят их с Мэри вдвоем, и покинул дом Уилсонов. На сердце у него было тяжело: он боялся, что новость подтвердится. Он не смог бы вынести такого позора, особенно потому, что девушка втайне винила его за другое, и это утвердило бы ее в мысли, что он слаб. Оттого Юаню еще сильнее хотелось доказать ей, что его народ ни в чем не повинен.
Больше Юань и Мэри ни разу не виделись наедине. День ото дня Юаня все сильней охватывало страстное желание оправдать свой народ, и он пришел к выводу, что, сделав это, он сможет оправдать и самого себя. Все последние недели учебного года он посвятил этому делу и усердно учился, шаг за шагом пытаясь доказать, что его страна ни в чем не повинна. Все именно так, в первый же день спокойно сказал ему Шэн по телефону, газеты не врали. Тогда Юань в ужасе воскликнул:
– Но зачем? Почему?!
И голос Шэна ответил столь непринужденно, что Юань почти воочию увидел, как тот пожимает плечами:
– Как знать? Сборище коммунистов… Фанатики… Выдумали себе повод… Откуда нам знать, что у них в голове?
Но это не уняло страданий Юаня.
– Невозможно поверить… Должен быть повод… Какая-нибудь угроза или… Хоть что-то!
Шэн тихо ответил:
– Правды мы никогда не узнаем.
И попытался сменить тему:
– Когда мы с тобой встретимся, Юань? Мы так давно не виделись… Когда ты возвращаешься домой?
Юань смог выдавить лишь: