— Чего? — холодно спросил Сазонов.
— Да насчет бычков, — ответил Швыдченко.
Сазонов пожал плечами:
— А если начнут дохнуть? Не советую увлекаться. Главное нам сейчас — выкачать картоху.
— А сеять, сеять на чем?
— Посеем. На коровах.
— Ближайший прицел, брат. Я о следующем годе говорю. Все-таки, думаю, надо всех годовалых бычков по району закрепить как тягло. Не сдавать по мясопоставкам ни одного. Весной в посевную их уже можно и в бороны запрягать, а к осени у нас будет свое тягло. Согласен?
— Ну что ж, вижу — отговорить тебя не удастся, — сказал холодно Сазонов. — Ставь на бюро. Категорически возражать не буду, но, пожалуй, особое мнение запишу.
Швыдченко встал, прошелся, потом подошел к столу и, взяв предрика обеими руками за предплечья, сжал крепко:
— Ну и на этом спасибо. Конечно, мужик ты стреляный и законы лучше меня знаешь. Но, думаю, здесь ты и прав и неправ. Риск? Безусловно, есть. Кормов маловато. Но ведь район-то вытягивать надо? Ну что же, рискнем?!
И, усевшись рядом, они быстро перелистали сводки и последние радиограммы из области. Затем, дружелюбно пожав друг другу руки, расстались. Швыдченко проводил предрика и, когда тот вышел, несколько секунд глядел на дверь, с улыбкой покачивая черной головой и одобрительно щуря вороний глаз.
Федот Данилович всегда восхищался способностями, государственной дисциплиной и трезвым, холодным расчетом своего предрика. «Крепко держится за план. Цепкий. Выдержанный. Деловой. И принципиальный — а это уже качество первостоящее». В общем, секретарь райкома был доволен своим предриком, хотя уламывать Сазонова на всякие новшества ему было трудновато. Но он понимал: именно такой «ужака с холодной кровью» — как в минуты раздражения упрямством Сидора Феофановича называл он Сазонова — ему как раз и был нужен.
Швыдченко, больше чем кем-либо из руководящих товарищей района, был недоволен собой. Вроде и под сорок и бриться приходится чаще, потому что в небритой щетине уже многонько седых волос, а все не может избавиться от мечтаний.
Но жизнь его сложилась так, что он не мог не мечтать. Если бы природа и судьба отняли у него эту способность. Федот Данилович давно бы погиб. Просто бы погиб физически, как погибают тысячи существ на земле…
Вот и сейчас, после ухода Сазонова, он уселся в кресло и погрузился в раздумья. Опять получалось: не люди главное, а бычки.
Корявая и каверзная повседневная жизнь района частенько подставляла его «подкованному» мышлению такие вот волчьи ямы. И тогда он прибегал к своему испытанному тайному методу: если было трудно найти объяснение в теории (знанием которой гордился Швыдченко с истовостью самоучки, своим горбом овладевающего ею), если не было никаких указаний и инструкций, Федот Данилович вспоминал свою собственную биографию с самых первых проблесков сознания.
Данило Швыдченко, отец малого Федотки, был не то что бедняком, а тем, кого в старые времена даже малоземельные крестьяне называли голодранцем. Он вернулся с фронта империалистической войны инвалидом, тихим, прибитым человеком. В шестнадцатом году умерла его жена, оставив четверых детей. Федотка был младшим. В лютую зиму семнадцатого десятилетний Федотка, голодный и голый, неделями сидел на печке, замотавшись в какое-то тряпье. Питались полусырой кормовой свеклой и мерзлой картошкой. Очень редко — не чаще двух-трех раз в неделю — отец приносил с тяжелой работы краюху цвелого хлеба. Разломив его на части, давал детям.
Сидя на печке, Федотка и дни и ночи мечтал о хлебе, о горах хлеба, черного хлеба, пусть сухого как камень, — его можно было бы размочить в ведре или кадушке; иногда мечтал о домотканой одежде и только раз, когда блеснуло, скользнув по косогорам как на коньках, солнце, — о сапогах.
От старшей сестры, Марьянки, бегавшей в школу, он научился читать. Из первого стихотворения, прочитанного им самостоятельно в конце букваря, он понял, что эти похожие на цепочку муравьев строчки рассказывают о жизни. Оказывается, не одному Федотке сулилась такая доля. Он прочел о цыганенке, который, точно так же как и Федотка, в зимнюю стужу дрожал на холодной печке. Но цыганенку было еще хуже — он был совершенно гол. Однажды цыганча не выдержал. «Холодно!» — со слезами в голосе закричал он, не попадая зубом на зуб. Старый цыган, чувствуя, что дитя его почти околевает, швырнул на холодную печку «очкур» — тонкий ремешок от штанов. Швырнул с цыганской шуткой: «Если на морозе холодно, то на — подпояшься». Это была хрестоматийная басня Степана Руданского.
Произведение это тронуло маленького Федотку до глубины души. Он заливался веселым смехом, вместе с Марьянкой представляя себе голого цыганчука на морозе, туго подпоясавшего свое сухое, присохшее к хребтине голодное пузо, чтобы согреться. Им показалось, что они с Марьянкой живут еще не так плохо.
С этого времени Федотка обрел привычку туго затягивать ремешок на голодном животе и зауважал литературу. Но всегда читал ее на свой, мужицкий лад. После Степана Руданского его воображение привлек своими фельетонами Остап Вишня. Смешные истории о попах, кулаках, подкулачниках, о немудреных сельских бюрократах первых лет революции он перечитывал, заучивая «усмишки» наизусть.
Пятнадцати лет от роду он стал активистом-комнезамщиком, а в двадцать пятом году, от имени сельской бедноты, попал в состав делегации к самому всеукраинскому старосте, Григорию Ивановичу Петровскому. Они уже были в коммуне. Коммунары решили посадить сад — один из четырех показательных коллективных садов, которые организовало правительство на севере Советской Украины в 1925 году. Это была Северная Черниговщина, где до того еще мало было фруктовых деревьев.
Тогда же сельский активист, привыкший туго затягивать ремешок, которого уже изредка и совсем не для смеха звали Федотом Даниловичем, по ленинскому призыву вступил в партию. Через два года он впервые услыхал о Мичурине. А еще через три года он уже в «Артемовке» — Харьковском комвузе. Там ковались кадры для колхозной и партийной работы на селе. Он пошел в науку, глотая знания. Но и они не мешали ему фантазировать. Правда, теперь мечты стали другими: теперь он мечтал дожить до того времени, когда и в его глухом, затерявшемся в супесках и болотах селе будет электричество, радио и трамвай.
Там же, в Харькове, как говорил Швыдченко потом, он и совершил свои первые жизненные ошибки. До этого он жил просто — ни в чем не ошибаясь…
В дверь постучали.
Швыдченко вздрогнул. Недовольный, что оторвали от раздумий, он провел ладонью по кривоносому лицу, словно пытаясь стереть досаду. «Эх, эх, опять занесло меня, как санки без подрезов».
Вернулся Сазонов. Лицо его было немного виноватое, не снимая пальто, он сказал:
— Ты знаешь, подумал я подумал и решил: буду все же возражать. Давай отложим это дело.
— Какое дело? — нахмурив брови, спросил Швыдченко.
— Да вот — насчет тягла. Самодеятельным порядком, без указаний. Не согласен я. Давай запросим область.
Швыдченко безнадежно махнул рукой:
— Давай запрашивай.
— Нет уж, твоя инициатива… Ты и запрашивай.
— Нет. В область писать не буду…
— Тогда я буду на бюро возражать.
— …и на бюро ставить не буду.
Сазонов сидел подчеркнуто почтительно.
— Как же ты думаешь? Каким способом дальше район потянем? Какие перспективы? — спросил секретарь.
— Какие у всех, такие и у нас. Вот, говорят, пятилетку составлять начали. О наших перспективах пускай в Москве думают. У нас с тобой, товарищ секретарь Подвышковского райкома, должности не такие, чтобы наперед все знать. Все равно ничего не выдумаем. А промазать тут сразу можно.
Швыдченко смяк. Он понял, что дело с бычками гораздо сложнее, чем он думал. А Сазонов уже перевел разговор на то, что «Орлы» тянут район назад.
— На какой бы колхоз разверстать хлебосдачу с этих «Орлов»? — досадливо морщась, спросил Швыдченко.
— Правильно. Все равно не сдадут. Дворяне!
«Спасли деды царицыну колымагу — она пожаловала им дворянство. Для смеху, что ли? Так и стали мужики непомерно спесивыми, ленивыми бездельниками». Было это или нет во времена Екатерины, но именно так информировал Сидор Феофанович Сазонов секретаря еще тогда, когда тот приехал в Подвышков.
— Много пришлось нам поработать с этими «орлами» при советской власти. Крепко и пагубно сказалось это пожалование самодержицы всероссийской…
По словам предрика Сазонова выходило, что потомки некоторых столбовых дармоедов, истых дворян и графов, стали честными гражданами новой пролетарской державы, создавая вместе со всем народом земные блага, духовные ценности, а екатерининские «орлы» не сдавались: требуя, а где требовать нельзя, воруя, а где и украсть не под силу, обманывая, они все добивались законного права на недополученную их дедами дворянскую сытую «жисть».
Несколько беглых поездок Швыдченки по тракту через Орлы как будто подтвердили эту характеристику. Народ там действительно был своенравный, в районном масштабе недисциплинированный, хотя в самом колхозе очень дружный. Попытки районного руководства изменить положение и поставить руководителем колхоза присланного из района товарища неизменно кончались крахом. Их дружно «катали на вороных»…
Сдавать хлеб за прошедшие военные годы колхозное собрание «Орлов» единогласно отказалось. Мотивировали это решение тем, что все мужчины колхоза были на фронте и отдали родине кое-что поважнее, чем центнеры и литры.
Швыдченко все собирался добраться до этих дворян, но и не подозревал, каким твердым орешком окажутся для районного руководства эти «Орлы».
— Все равно не сдадут хлеба, — сказал Сазонов, — а район тянут назад. Придется переложить на «Зарю» и на других… А?
Сидор Феофанович поговорил и миролюбиво ушел.
Швыдченко устало подумал: «Твердой руки человек».
Встряхнувшись, он перевел взгляд на блокнот-пятидневку. Перелистал его и прочел свою собственную запись, сделанную недели две-три назад: «Зуев П. К.» Возле фамилии стоял плюсик и вопросительный знак.