Манжос, окончив разговор, удивленно поднял брови, спросил Зуева:
— Чевой-то он? На кого грымает?
Зуев улыбнулся:
— На кого же? На тебя, конечно.
— В чем же я перед ним провинился?
— Ну, руководство все-таки приехало. А ты тут телефонную митинговщину развел. Понял?
Манжос запустил всю пятерню в свою негустую уже шевелюру и ожесточенно поскреб в ней всеми четырьмя пальцами:
— Тю-тю-у-у, черт… Телефон ведь на нашей линии балакает всего один час. Как подойдет он, этот мой час, так все равно что в сенокос с милкой — не наговоришься. Нацепляют на одну проволоку целую жменю начальства, а потом еще и обижаются. Ну ладно уж, придется признавать свою вину. Пойду извиняться, — надевая шапку и лукаво ухмыляясь, сказал Манжос. Но выйти на улицу ему не пришлось. В сенях он столкнулся лицом к лицу с возвратившимся разгневанным предисполкома.
— …Сколько раз говорено, чтобы на доске показателей вывешивались цифры выполнения согласно указанным райзо планам?! Сколько раз! Нет, товарищ Манжос, так у нас дальше дело не пойдет!
Зуеву пришлось присутствовать при разносе председателя колхоза, грубом и безобразном, в котором не было ни смысла, ни нужды, где все было построено на личной неприязни и оскорбленном самолюбии администратора.
Манжос, чувствуя себя виноватым, вначале терпел. Но затем и у него, видно, лопнул какой-то узелок, он огрызнулся раз-другой, и вскоре началась никчемная словесная перепалка — спорщики даже забыли, с чего начались их разногласия. Зуев отошел к окну, прислонился к раме. Он смотрел на улицу, чувствуя, как краска стыда заливает его лицо. «А ведь о чем спор? — думал он. — Неужели может в человеке так непомерно раздуться самолюбие?..» Но вмешиваться в дела старших Зуев не счел для себя возможным. Правда, едва-едва не вмешался, когда совершенно забывшийся Сазонов, охрипший и красный, стуча кулаком по столешнице, крикнул Манжосу:
— …Классовую линию ломаешь, председатель! Ну, смотри мне, как бы тебе не пришлось припомнить сегодняшний день.
«О чем он говорит? Что плетет? Неужели вся та огромная работа, которую проводила и проводит партия в народе, то организующее и просветительное влияние социализма, которым дышит наша эпоха, уложилось в этих мозгах только в одном-единственном понятии: всякого несогласного с тобой, всякого неугодного тебе, всякого не повинившегося перед тобой записывать в классовые враги? Всеобъемлющее учение, вскрывшее главный антагонизм эпохи, вместилось в голове этого человека только как жупел. И дай ему волю, он всех неугодных лично ему запишет в классовые враги. Да понимает ли он или способен хоть когда-нибудь понять, что, кроме борьбы классовой, есть еще на свете известные противоречия и в самом классе: между умными и глупыми людьми; что есть молодые и старые люди; есть щедрые и алчные, мужчины и женщины, трудолюбивые и ленивые, добрые и злые, добросовестные и мошенники, честные и бесчестные… Способен ли хотя бы это, самое простое, понять товарищ Сазонов?..»
И он ушел на улицу.
Им предстояло возвращаться домой снова вдвоем. Усаживаясь за руль машины, Зуев заметил, что у него мелко дрожит рука на баранке. Он сжал ее сильнее и подумал сердито: «Нет, я ему все-таки выложу прямо. Черт с ним. Пусть не зарывается. Нельзя так с тружениками… Это уже не личная черта характера, а действительно какая-то опухоль бюрократическая… вроде чирья…»
Сазонов вышел из правления и, не глядя на сопровождавшего его Манжоса, сильно хлопнул дверкой машины.
— Пошел в райком, — тоном приказа скомандовал он.
Майора Зуева подмывало тут же послать его к черту, высадить из своей машины и уехать одному. Но он пожалел Манжоса и сдержался. Он только доставил себе маленькое злорадное удовольствие — покопаться в машине. Он искоса взглянул на надутое начальство, покрутил руль направо-налево, затем вылез из машины, поднял капот и с минуту щупал свечи. Пригибаясь головой к самому мотору, долго заглядывал под карбюратор, пока не услышал тихо, вполголоса произнесенные над ухом насмешливые слова Манжоса:
— Да ладно уж… Вези его к черту, а то опять на меня напустится.
Оглянувшись, Зуев по глазам Манжоса понял, что тот прекрасно разбирается в трофейной технике. Майор сел за руль и рванул полным ходом по пескам боковой орловской улицы. Выехав на пустырь, Зуев теперь уже умышленно не гнал машину, поджидая удобный момент. Сазонов сам дал повод для начала разговора:
— Разболтались, сукины сыны. А все наш Федот. Привык там с партизанами запанибрата. А здесь, при мирной жизни, дисциплина нужна — о-го-го!
— А разве дисциплина только в том, что старший может по-хамски обращаться с подчиненными? — еще крепче сжимая баранку, чтобы не выказать дрожи в руках, спросил Зуев. Он подчеркнуто следил за дорогой, демонстративно наклоняясь к рулю. Но даже и так он заметил, как круто повернул к нему голову Сидор Феофанович. Он долго смотрел на Зуева, словно выискивая у него в ухе что-то очень нужное, а потом произнес угрожающе:
— Та-а-ак. Ну что же, видимо, и вам не по нраву партийная и советская дисциплина?
— Я не сказал этого, товарищ Сазонов. Я только сказал, что мне не нравится грубое отношение к председателю колхоза Манжосу. А председатель он хороший, честный труженик и никакой не классовый враг.
— Да, да… Я же совсем забыл, что тебя Швыдченко своим уполномоченным к нему приставил. Для ширмы.
— Во-первых, не своим, а уполномоченным райкома. А ко-вторых, какая ширма? Чего болтать по-пустому. Ответственные работники, люди взрослые, а языком треплете, как мальчишки.
— …Ну, вот что, товарищ врио военком, — резко оборвал его предрика. — Хватит. Мы тут одни… А как я к тебе по-старому благоволю, ты слушай и на ус мотай. Ты что, думаешь, что он хозяин тут в районе? Я был и буду хозяином. Фактически, понял? А все эти разговорчики — вот они. Тьфу. И тебе советую не рыпаться… Не такое уж твое положение. Материальчик на тебя уже собран порядочный. Ты что думаешь, я не знаю, почему тебя не утвердили? Бдительность потеряна, дорогой товарищ, характеристики неважные — это раз. Сам знаешь за собой. Так уж берегся бы. А ты тут с немецкой овчаркой связался — это два. С бывшим военнопленным, этим дебоширом, дружбу ведешь? Ведешь! Это три.
Зуев вначале опешил. Такими неожиданными и чудовищными показались ему эти детальные, прилежные обвинения. Он повернул голову направо и увидел почти перед самым своим лицом руку — волосатую руку Сазонова, на которой тот уже загнул три пальца. Он не нашел нужным даже отвечать, а только посмотрел удивленно в глаза собеседнику и чуть растерянно улыбнулся. Но тот не ответил на его улыбку. Жесткий, пронзительный взгляд его был устремлен прямо в переносицу Зуева. «Ах, так?» — зло подумал Зуев и, согнав с губ улыбку, так же твердо, не моргая, посмотрел в глаза — теперь он уже не сомневался в этом — своему недругу. Но Сазонов выдержал твердый взгляд Зуева и, не спуская своих цепких глаз, ехидно спросил:
— А с профессорской дочкой что у тебя? А? — И Феофаныч загнул четвертый палец.
Помолчали.
Затем Зуев почувствовал на своем колене ту же самую волосатую руку. Предрика твердо похлопал несколько раз по его колену и сказал примирительно:
— Так-то, брат. Давай условимся — не шуметь. Ты парень неплохой. Но еще зеленый. И одно тебе советую — мне поперек дороги не становись.
— А какая же ваша дорога? — неожиданно для самого себя спросил Зуев.
Сазонов даже хмыкнул от удовольствия:
— Чудак. Какая дорога? А то ты не знаешь? Моя дорога такая же, как и у всех: служба, товарищ Зуев. И больше ничего. Только служба, и без фокусов. Кому служу, может быть, еще спросишь? Служу советской власти. Вообще. А конкретнее — служу облисполкому и его отделам. И на словах ты меня не лови — не поймаешь.
Зуев помолчал, пораженный. Все, что он только что услышал и понял, казалось ему неимоверным по своему цинизму.
«Так вот как он понимает все происходящее вокруг?.. — И вдруг неожиданно для себя успокоился. — А собственно говоря, почему должно быть иначе? Ведь даже при разговоре Швыдченки с Евсеевной я подумал о различии их понятий, кругозоров. Я назвал это тогда «этажами жизни». А моя беседа с полковником Коржем? Ведь у полковника тоже свой, более высокий этаж. Видимо, так оно и есть. Кругом вышки, этажи…» Но сейчас Зуеву показалось, что его втиснули в какой-то кривобокий мезонинчик на задворках общественного бытия. Кто же они, эти Сазоновы? Как живут они в своих мезонинах? И откуда, по какому праву, прилепилось такое?
И вдруг Зуев вспомнил, из-за чего, собственно, схлестнулся Феофаныч с «Орлами». Эту историю давно рассказал ему после колхозного актива сам Манжос.
…День был солнечный, погожий, люди после ходьбы расстегивали в клубе верхнюю одежду, вытирали слипшиеся под зимними шапками чубы. Сидевший на сцене предколхоза Манжос громко сказал собравшимся:
— Преть будем, видимо, долго. Так что — скидай, народ, верхнюю одежду вот сюда, — и указал на стоявшую в углу сцены лавку.
И когда Зуев оторвал глаза от блокнота и оглядел собравшихся, сидевших уже в гимнастерках и пиджаках, он невольно подумал: «Ну и орлы». Почти у каждого было на груди по три-четыре медали, да и боевых орденов оказалось не мало. А добрый десяток колхозников поблескивал таким иконостасом, что Зуев невольно перевел восхищенный взгляд на Манжоса. Тот сразу понял военкома и подмигнул ему.
Привлекли внимание Зуева и деловые, неторопливые, очень четкие дебаты. Бригадиры докладывали свои соображения, а участники совещания прямо и ясно высказывали колхозным руководителям свои претензии. Лишь на каких-нибудь десять-двадцать минут вспыхнул спор. Речь шла о саперах, загостившихся в «Орлах». Зуев уже и раньше имел сигналы на этот счет, но сейчас, на активе, об этом заговорили как-то очень уж горячо.
— Саперы за зиму обленились, чего тут толковать, — громко и нервно говорил бригадир полеводческой бригады Алехин — коротконогий, с крепкой, обветренной коричневой шеей, с пустым рукавом пиджака, заправленным в карман. — Хватит их разлагать. Сами знаем: солдат лежит, а служба идет.