Финансы и альянсы (1885–1906)
В настоящее время [Альфред] страдает манией величия, так как немецкий император предложил ему высокую награду за ту роль, какую он сыграл в установлении более дружественных отношений между Англией и Германией.
Несомненно, политика и финансы часто идут рука об руку…
История Европы в 1870–1914 гг. часто представлялась в свете соперничества империй, которое привело к образованию противопоставленных друг другу альянсов и в конечном счете к гибельной войне. Однако есть основания скептически относиться к подобной трактовке. Империализм неизбежно мог породить лишь войну между Великобританией и Россией, которая не началась ни в 1870-е, ни в 1880-е гг.; или войну между Великобританией и Францией, которая не началась ни в 1880-е, ни в 1890-е гг. В конце концов, три великие державы были истинными империями-соперницами, которые постоянно конфликтовали друг с другом повсюду, от Константинополя до Кабула (в случае Великобритании и России) и от Судана до Сиама (в случае Великобритании и Франции). Мало кто из современников мог предвидеть, что в конце концов три эти державы станут воевать на одной стороне.
Не следует и считать, что имелись непреодолимые силы, порождавшие в конечном счете летальный «англо-германский антагонизм». Более того, с точки зрения Ротшильдов, противоположный исход казался не только желательным, но и возможным: англо-германское взаимопонимание (если не откровенный союз) казалось логическим ответом на имперские разногласия Великобритании, Франции и России. Историк часто испытывает сильное искушение снисходительно отнестись к неудачным дипломатическим инициативам, стараясь доказать, что по-другому и быть не могло. Такого снисходительного отношения часто удостаивались попытки наладить некоторое взаимопонимание между Великобританией и Германией перед началом Первой мировой войны. То, что Альфред де Ротшильд играл такую важную роль в попытке организовать англо-германский альянс, лишь укрепило многих во мнении, что из его плана ничего не выйдет. Альфред, как известно, не пользовался слишком большой популярностью, и его репутация дилетанта привела позднейших биографов к выводу, что всем его начинаниям недоставало серьезности. Похоже, он действительно верил, будто союз может возникнуть «при помощи простой уловки, если пригласить к ужину Чемберлена и Хатцфельдта (или Экардштайна)». Роль барона Герана фон Экардштайна, первого секретаря посольства Германии, историки также склонны недооценивать после пренебрежительных замечаний таких современников, как Эдуард Гамильтон, который называл его «своего рода неофициальным посредником в англо-германских делах, мальчиком на побегушках у компании Ротшильдов». В лучшем случае замысел англо-германского альянса видели слишком привлекательным для банкиров лондонского Сити, особенно для банкиров немецкого и еврейского происхождения — германофобы того времени не скрывали своих взглядов.
И окончательное скатывание отношений Великобритании и Германии в катастрофическую войну 1914–1918 гг. не следует задним числом считать «предрешенным». Во многом доводы в пользу какого-то взаимопонимания, если не полного союза, основывались на общих международных интересах. Мы не собираемся оживлять старый довод о якобы «упущенных возможностях» в англо-германских отношениях, благодаря которым можно было бы избежать бойни, — подобные представления слишком часто основаны на мысли о том, что в неудаче англо-германского союза повинны многие случайности и она не была предрешенным исходом, — чего нельзя сказать обо всех дипломатических комбинациях периода до 1914 г.
Неведомые войны
После оккупации Египта Великобритания оказывалась в дипломатически невыгодном положении всякий раз, когда пыталась сдержать такую же экспансию держав-соперниц. В одном случае, с Германией, никаких попыток сдерживания не было; но с Россией и Францией британская дипломатия оказалась менее податливой.
По словам канцлера Германии, его карта Африки подчинялась его карте Европы; тем не менее, как его сын говорил Гладстону, ему нравилось делать вид, будто «нет и не может быть ссоры из-за Египта, если колониальные вопросы решаются полюбовно». В сентябре 1886 г. Натти передал сообщение в том же духе от посла Германии графа Пауля фон Хатцфельдта Рэндольфу Черчиллю. Очевидным местом реализации колониальных амбиций была Африка к югу от Сахары, где бельгийский король Леопольд II, организовавший под своим председательством Международную ассоциацию для исследования и цивилизации Центральной Африки, установил контроль над огромной территорией, получившей название Свободного государства Конго. Территория стала по сути его «частным предприятием». И хотя британские владения находились дальше к югу, казалось благоразумным учредить в регионе нечто вроде непрямого стратегического плацдарма. С этой целью Англия положительно отнеслась к требованию Португалии предоставить ей часть территории Нижнего Конго. Из-за того что Ротшильды тайно поощряли такие планы, они не хотели помогать Леопольду в его деятельности. Начиная с 1884 г. Бисмарк использовал Египет как предлог для ряда дерзких вылазок в регион. Угрожая Великобритании франко-германской «Лигой нейтралитета» в Африке, Германия установила контроль над портом Ангра-Пекена в Юго-Западной Африке и потребовала себе всю территорию между Капской колонией и Португальской Западной Африкой. Великобритания в ответ попыталась умиротворить Германию, согласившись уступить ей Юго-Западную африканскую колонию, а также позволив сделать другие территориальные приобретения в Камеруне и Восточной Африке. Вопрос Занзибара, поднятый Хатцфельдтом в 1886 г., был типичным: у Германии не было в Занзибаре никаких серьезных экономических интересов (более того, она в 1890 г. обменяла его на небольшой архипелаг Гельголанд в Северном море). Тем не менее имело смысл требовать эту территорию, пока Великобританию смущало собственное положение в Египте.
Имелось по крайней мере два региона, где Россия могла на законных основаниях заявлять о сравнимых притязаниях: Центральная Азия и Балканы. Ни в одном случае Великобритания не имела заслуживающих доверия доводов «против». Вот почему Ротшильды склонны были поддерживать британскую политику примирения и уступок — несмотря на собственную растущую враждебность к антисемитскому царскому режиму.
В апреле 1885 г., в последние дни второго срока Гладстона на посту премьер-министра, возникла опасность англо-российского конфликта после того, как русская армия заняла афганскую территорию у селения Пенджде. Натти сразу же предпринял попытку избежать войны, наведя (по предложению Реджинальда Бретта) справки у посла России графа де Стааля. Когда Стааль спросил, чем удовольствуется Великобритания как основой для дипломатического компромисса, Натти предложил «немедленно отозвать русские войска со спорной территории», но добавил: «Сделайте так, и вы получите пограничную линию, примерно совпадающую с той, какую вы, русские, провели для себя». Стааль должным образом ответил предложением такого рода Бретту, который переправил его Гладстону. Хотя Эдуард Гамильтон обычно скептически относился к инициативам Натти, даже ему пришлось признать, что «добиться чего-то от русского посольства, пусть даже неофициальным путем, — огромное достижение». Натти стремился ускорить процесс мирного урегулирования классическим для Ротшильдов способом: пригласив Стааля на ужин с представителями как Либеральной партии, так и тори, среди которых были Харкорт, ставший министром внутренних дел, Бретт, Драммонд Вольф и растущая звезда Консервативной партии Артур Бальфур. Летом 1885 г., когда Черчилль возглавил министерство по делам Индии, Натти поспешил передать ему хорошую новость: русские хотят урегулировать вопрос с афганской границей. Черчилль объявил о договоре в типичной для него цветистой речи в Шеффилде 3 сентября. Однако его радость оказалась преждевременной. Не успели либералы вернуться к власти в январе 1886 г., как Альфред предупредил Розбери, что «дела в Афганистане выглядят очень плохо для Англии. Русские полностью обошли афганцев, и… положение английской пограничной комиссии поистине опасно. Афганцы откровенно враждебны по отношению к нам, и, в то время как наша комиссия работает почти без охраны, у русских под рукой 30 тысяч человек, и они достраивают железную дорогу с максимальной скоростью».
Хотя напряженность снова спала, Ротшильды продолжали пристально следить за северо-западной границей. Более того, в 1888 г. Эдмонд ездил в Самарканд под охраной русских, якобы для того, чтобы изучить «торговые условия», но вероятнее всего, чтобы оценить размер русской военной угрозы для Кабула[201].
Примерно то же произошло во время кризиса из-за Болгарии в 1885 г. Ротшильды считали, что у Великобритании, которая все больше ощущала на себе дипломатическую изоляцию, нет веских оснований вмешиваться в болгарские дела. Если Великобритания имела право распоряжаться в Египте, Россия имела все основания не дать болгарскому князю Александру Баттенбергу объединить Болгарию и Восточную Румелию на своих условиях, как он желал сделать в сентябре 1885 г. Единственными причинами, по которым можно было мешать русским, были династические (одна из дочерей королевы Виктории была замужем за братом Александра, Генрихом) и моралистические (судьба болгар служила эмоциональным посылом после книги Гладстона о «болгарских ужасах», и похищение русскими Александра подняло новую волну возмущения). Хотя Натти понимал необходимость «сохранять болгарского князя на престоле и не давать мелким государствам вроде Сербии помогать себе самим», он сразу же угадал, что Россия собирается «вмешиваться на Балканах». По сути, его отношение сводилось к тому, что Великобритании придется стерпеть.
В этом Натти оказался заодно с Бисмарком: и во многом интересы Ротшильдов в планах возобновления дружеских отношений Великобритании и Германии коренятся именно в том периоде. В письме к Рэндольфу Черчиллю в сентябре 1886 г. он, очевидно, с радостью передает возражения посла Германии Хатцфельдта по поводу политики Великобритании из-за Болгарии: «[Он] сказал, что здесь вы нелогичны и сильно рискуете из-за вашего желания логики. Ваши государственные деятели и… пресса говорят, что у вас нет прямых интересов на Дунае или на Балканском полуострове, вы признаете права России и просите ее не вмешиваться в египетские дела и оставаться в своей сфере в Азии, но сегодня наш агент в Софии прислал новую телеграмму, в которой говорится, что сэр [Фрэнк] Лассель [генеральный консул в Болгарии] все время и неизменно интригует и маневрирует против России… если так будет продолжаться, вы, возможно, изумитесь, обнаружив, что… увязли в разных частях света. Ваше поведение в Болгарии непостижимо… мы не хотим и не можем поддерживать такую политику, и вы не должны удивляться, если для того, чтобы позлить вас, Россия прислушается к Франции».
Очевидно, Натти надеялся, что Черчилль займет более «пробисмарковскую» позицию, чем министр иностранных дел лорд Иддесли (титул, который получил Стаффорд Норткот). Когда последний — которого Натти многократно обзывал «старым козлом» и «кудахчащей… старой курицей» — послал в Нью-Корт Александера Конди Стивена, чтобы попросить заем в 400 тысяч ф. ст. для антироссийского режима в Софии, Натти не поверил своим ушам. «[Естественно,] я отказал, — сообщал он Черчиллю, — в жизни не встречался с такой глупостью». Черчилль в ответ заблокировал назначение Стивена посланником в Софию (даже послал Солсбери в министерство иностранных дел телеграмму, в которой зашифровал фамилию «Иддесли»). Чтобы подкрепить призыв к бездействию, Натти даже передал (Солсбери через Бальфура) предупреждение Хатцфельдта о возможном нападении Германии на Францию — он намекал на то, что одновременно с англо-русским конфликтом дело грозит всеобщей войной. Письма Натти Реджинальду Бретту и Розбери после того, как либералы вернулись во власть, придерживались той же линии: русскую политику в Болгарии следует терпеть. Натти все чаще подкреплял такой довод ссылкой на пожелания Германии. Бисмарк, писал он Розбери в ноябре, «вне себя из-за того, что французы изображают себя защитниками России в Болгарии». Через месяц он сообщил, что Бисмарк «изолировал Францию, и я нисколько не удивлюсь, если он сделал Англию и Россию надежными друзьями». «Лично я считаю, — заключил он письмо, написанное в феврале следующего года, — что войны не будет… Франция флиртует с Россией. Как можно было предвидеть, все окончится тем, что Бисмарк позволит России делать на Балканах все, что ей заблагорассудится».
Не в последний раз не осуществилась надежда Ротшильдов на то, что Великобритания и Германия станут сотрудничать. Отчасти так случилось потому, что Солсбери больше импонировали планы нового Тройственного союза с Италией и Австрией, так как он стремился сохранить статус-кво на Средиземном и Черном морях. Хотя Италия и Австрия не казались внушительными союзницами для Великобритании, этого хватило, чтобы удержать Россию от решительных действий. Болгарии подобрали нового правителя, также дальнего родственника английской королевской семьи (Фердинанда Саксен-Кобург-Готского, сына одного из кузенов принца Альберта). Что еще важнее, он пользовался военной поддержкой Австро-Венгрии. В то же время, как утверждал Солсбери, Тройственный союз создал непрямую связь с Берлином через германский «Союз трех императоров», в который входили также Италия и Австрия. Образовалось шаткое равновесие, которое логически подразумевало (несмотря на все попытки Бисмарка сохранить остатки «Союза трех императоров») возобновление русско-французских дружественных отношений, хотя было пока неясно, достижимы ли они и способно ли их возобновление укрепить или ослабить вопрос сотрудничества Англии и Германии.
Из остальных великих держав агрессивнее всего к захвату власти Великобританией в Египте отнеслась Франция; более того, во многом именно англо-французский антагонизм стал самой важной чертой дипломатической сцены в 1880-х — 1890-х гг. Как и в прошлом, такой антагонизм был весьма неудобен для Ротшильдов — гораздо неудобнее прочих международных разногласий — по той объективной причине, что в Лондоне и Париже находились два дома Ротшильдов, которые по-прежнему тесно сотрудничали. Но что они могли поделать? В 1886 г., во время французской экспедиции в Тонкин в Индокитае, французские Ротшильды взволнованно предсказывали Герберту фон Бисмарку, «что следующая европейская война будет между Англией и Францией». Какое-то время они надеялись, что положение улучшится с возвращением Розбери на пост министра иностранных дел в 1892 г.; но быстро стало очевидно, что, несмотря на нежелание подтверждать антифранцузские Средиземноморские соглашения Великобритании с Австрией и Италией, Розбери склонен продолжать франкофобскую политику своих предшественников. Его ужасали слухи (от которых решительно отказывались французские Ротшильды) о том, что в июле 1893 г. Франция планирует взять власть в Сиаме после военно-морского противостояния на реке Меконг. А в январе следующего года, когда посол Австрии выразил озабоченность в связи с планами России на Босфор и Дарданеллы, Розбери заверил посла, что он «не стал бы отрицать опасность вовлечения Англии в войну с Россией», добавив, что, если Франция встанет на сторону России, «нам придется потребовать помощи Тройственного союза, чтобы удержать Францию под контролем».
Естественно, главным поводом для англо-французских трений стали Египет и его южный сосед, Судан. Обстановка настолько обострилась, что в 1895 г. возможность войны между Англией и Францией казалась вполне реальной. Как мы помним, Розбери в январе 1893 г. заранее намекнул Ротшильдам о намерении правительства укрепить египетский гарнизон. В январе и феврале 1894 г. Альфред в ответ передал Розбери полученные им тревожные сообщения о растущей в Каире враждебности по отношению к британскому правлению. Становилось все очевиднее, что французское правительство также намерено проявить свое влияние над Фашодой на Верхнем Ниле. Боясь, что французский контроль над Фашодой скомпрометирует положение Великобритании в Египте, Розбери — в марте ставший премьер-министром — поспешил прийти к соглашению с королем Бельгии и сдал территорию к югу от Фашоды в аренду Бельгийскому Конго в обмен на полосу земли в Западном Конго. Маневры были нацелены на то, чтобы перекрыть французам доступ в Фашоду. В последовавших затем трудных переговорах французские Ротшильды стремились сыграть роль посредников, уверяя своих английских кузенов, что французское правительство не поголовно «состоит из англофобов». При этом они предупреждали, что британская политика в Африке в Париже кажется недопустимо «агрессивной». Все оказалось тщетным: попытки французского министра иностранных дел Габриэля Аното достичь какого-то компромисса по вопросу о Фашоде потерпели неудачу, и когда экспедиция, возглавляемая майором Маршаном, отправилась на Верхний Нил, заместитель Розбери сэр Эдвард Грей назвал экспедицию «недружественным актом». Именно в тот критический момент (июнь 1895 г.) Розбери подал в отставку, оставив Великобританию в беспрецедентной дипломатической изоляции.
К счастью для пришедшего к власти правительства Солсбери, тогдашнее поражение Италии со стороны абиссинских войск при Адуа помогло «сдуть французские паруса». Причины произошедшего Натти изложил Макдоннеллу для передачи Солсбери. «Французы в ужасной тревоге, как бы поражение Италии не привело к возрождению „Союза трех императоров“, — считал он, — [и поэтому] французское правительство сейчас не в том положении для того, чтобы доставлять нам серьезные неприятности». Правда, он предупредил Солсбери, что «если великие державы объединятся и вновь поднимут вопрос об эвакуации [Египта], правительство не сможет им противостоять». Тем самым он призывал действовать быстро. Ровно через неделю отдали приказ заново завоевать Судан[202]. Когда преемник Аното Теофиль Делькассе отреагировал на победу Китченера над суданскими дервишами при Омдурмане, приказав оккупировать Фашоду, Ротшильды призывали Солсбери ответить на блеф французов. В сентябре Натти говорил Макдоннеллу, что Китченеру надо было отдать приказ «арестовать Маршана». Два месяца спустя, в разгар кризиса, Альфред уверял его, «что французы уступят и войны не будет. Он считает, — добавлял Макдоннелл, — что французская армия… в ужасном состоянии; правда, он высокого мнения о французском флоте… (это ханжеская точка зрения, которую лорд Ротшильд считает ерундой). Де Стааль [посол России] также сегодня утром говорил лорду Р., что, по его мнению, войны не будет».
Сознательно ли Натти ставил стратегические интересы Великобритании в Египте выше чувств своих парижских кузенов? Возможно; но более правдоподобное объяснение заключается в том, что французских Ротшильдов, как и в 1882 г., вполне устраивало доминирование Великобритании в Египте, пусть и за счет французской гордости. Нет никаких доказательств того, что Альфонс одобрял стремление Делькассе к конфронтации. Во всяком случае, Ротшильды знали достаточно и понимали слабость положения французов. Как говорил посол России Натти во время «фашодского кризиса», Санкт-Петербург ни за что не поддержит Париж в африканских делах — не более чем Париж поддерживает Санкт-Петербург в вопросах черноморских проливов.
«Фашодский кризис» представляет для нас интерес потому, что напоминает о том, как могла начаться (но не началась) война между великими державами. Так же важно помнить, что в 1895 и 1896 гг. и Великобритания, и Россия думали о том, чтобы при помощи флота овладеть проливами и установить прямой контроль над Константинополем. В том случае ни одна сторона не была настолько уверена в своей военно-морской мощи, чтобы рискнуть и пойти на такой шаг, после которого был бы почти неизбежен дипломатический кризис, не менее серьезный, чем кризис 1878 г. И здесь можно говорить о несостоявшейся войне, на сей раз между Великобританией и Россией. Помимо всего прочего, все эти конфликты доказывают: если нужно объяснить, почему в конце концов началась война, в которой Великобритания, Франция и Россия сражались на одной стороне, империализм вряд ли послужит ответом.
Франко-российское соглашение
Из всех дипломатических комбинаций, возникавших в тот период, самым логичным и со стратегической, и с экономической точки зрения было франко-российское соглашение. У Франции и России имелись общие враги: Германия между ними и Великобритания вокруг них. Более того, Франция была экспортером капитала, в то время как Россия, переживавшая индустриализацию, испытывала нехватку в иностранных займах. Более того, французские дипломаты и банкиры еще в начале 1880-х гг. начали обсуждать возможность о союзе Франции и России, основанном на французских займах.
Тем не менее важно понять, сколько препятствий существовало для подобного союза. Во-первых, имелись финансовые затруднения. Периодическая нестабильность на Парижской бирже — за кризисом «Юнион женераль» 1882 г. последовал крах «Контуар д’эсконт» в 1889 г. и кризис Панамского канала 1893 г. — вызывала сомнения в способности Франции справляться с крупномасштабными русскими операциями. Проблемы имелись и у России. Лишь в 1894–1897 гг. рубль наконец перевели на золотой стандарт, поэтому колебания обменного курса вплоть до того времени еще больше осложняли переговоры[203]. И на рынках облигаций сохранялась настороженность по отношению к российским ценным бумагам. В 1880-х гг. цена российских пятипроцентных облигаций колебалась с необычной быстротой. В конце 1886 г. они резко упали, восстановившись в первой половине 1887 г., снова упали до низшей точки в 89,75 в начале 1888 г., но позже, в мае 1889 г., подскочили до пика в 104,25. Однако в 1891 г. произошло еще одно резкое падение. С марта по ноябрь новые четырехпроцентные русские облигации упали более чем на 10 %, с 100,25 всего до 90. И только после этого кризиса начался устойчивый рост, окончившийся кульминацией в августе 1898 г. (см. ил. 12.1).
На пути франко-российского союза стояли и серьезные дипломатические препятствия. Во-первых, казалось, по крайней мере внешне, что дипломатия Бисмарка зависит от поддержания связей между Германией, Австрией и Россией, которые он скрепил «Союзом трех императоров». Возвышение генерала Буланже способствовало возобновлению франко-германской враждебности, которая, впрочем, не привела к тому, что Россия перешла на сторону Франции: посол Российской империи в Берлине граф Петр Шувалов недвусмысленно объявлял, что в случае войны между Германией и Францией Россия сохранит нейтралитет. В начале 1880-х гг. целью России было поссорить Германию с Австро-Венгрией, а не рисковать отчуждением Бисмарка ради Франции. Тайный «договор перестраховки», подписанный Германией и Россией в июне 1887 г., возможно, был бессмысленным с практической точки зрения (он гарантировал нейтралитет России, если Германия не нападет на Францию, и нейтралитет Германии, если Россия не нападет на Австрию); но, по крайней мере, он демонстрировал возникшее и в Берлине, и в Санкт-Петербурге желание поддерживать некоторую дипломатическую связь. Более того, имелись важные пределы, до которых Франция и Россия могли идти друг другу навстречу. Франция никогда не выражала желания поддерживать политику России применительно к Турции; Россия никогда не выражала желания поддерживать политику Франции в Судане.
Наконец, имелись политические препятствия, и не только из-за очевидной разницы между Французской республикой и Российской империей. Убийство царя Александра II Освободителя в марте 1881 г. и восшествие на престол его сына-реакционера Александра III привело к значительному ухудшению положения 4 миллионов российских евреев, большинство из которых по-прежнему вынуждены были проживать в так называемой «черте оседлости» в Польше и на западе России. При Александре II делались некоторые послабления в части проживания и рода занятий; но волна погромов в 1881 и 1882 гг. поощрила царя и его новых министров в убеждении, что «народ» необходимо охранять от «пагубной деятельности» евреев, «во многом вредоносной». На волне «майских законов» 1882 г., которые налагали новые ограничения на места постоянного жительства евреев и их профессии, началась длительная кампания против них. Возможность получать образование, право владеть землей, доступ к ряду профессий, право жить в деревнях или за пределами «черты оседлости» — все это было урезано. Евреи реагировали по-разному: около 2 миллионов эмигрировали. Среди тех, кто остался, большинство боролось по мере сил. Некоторых привлекала революционная политика таких организаций, как социалисты-революционеры, социал-демократы и особенно еврейский Бунд: достаточно для того, чтобы убедить царских министров, что они правильно считали евреев угрозой. Когда в 1903 г. и особенно в 1905 г. в Кишиневе начались погромы, снова сопровождавшиеся обвинениями в ритуальных убийствах, из-за которых более 60 лет назад вспыхнуло «дамасское дело», имелось достаточно доказательств равнодушия, если не попустительства, властей, которые подтвердили за границей впечатление, что царский режим — самый антисемитский режим в мире.
12.1. Еженедельная цена закрытия российских 5 %-ных облигаций, 1860–1900
Примечание. С ноября 1889 г. основано на ценах 4 %-ных облигаций (как будто они имели 5 %-ный купон).
Все это приводило Ротшильдов в ужас. Уже в мае 1881 г. австрийские, французские и британские партнеры начали обсуждать, какие можно предпринять практические шаги «для наших несчастных единоверцев». Возможно, их интерес к этому вопросу подогрел брак дочери Альфонса с российским банкиром еврейского происхождения Морисом Эфрусси. В дипломатических кругах ходили слухи, что Ротшильды добились отзыва посла Франции в Санкт-Петербурге Апперта, когда он сообщил молодой мадам Эфрусси, что царь не примет ее при дворе. Русофобию Ротшильдов усиливало и то, что банк «Братья де Ротшильд» по-прежнему считался другими французскими банками (и, более того, российским министром финансов) предпочтительными агентами правительства России в Париже, без которых не был гарантирован успех ни одной крупной операции. В 1882 г., когда Шувалов неофициально обратился к Парижскому дому от имени министра финансов Бунге, Гюстав не стал ходить вокруг да около: «Мы можем ответить только одно: мы ничего так не желаем, как заключить финансовую операцию с правительством России, однако мы не можем так поступить ввиду преследования наших российских единоверцев». В последующие годы примерно так же отвечали России и в Лондонском доме.
Этим объясняется ограниченный успех Эли де Сиона (он же Илья Фаддеевич Цион), российского еврея с сильными германофобскими взглядами, который стремился стать посредником между правительствами Франции и России в то время, когда ходили самые настоятельные слухи о нападении Германии на буланжистскую Францию. Его целью, как он описал позднее, было достичь «экономического освобождения России от Германии и перевода рынка российских облигаций в Париж». Хотя он натолкнулся на скептическое отношение советника царя Михаила Каткова относительно опасности войны, когда посетил его в феврале 1887 г. (на том основании, что бряцание саблями было лишь предвыборной уловкой Бисмарка), Цион возбудил интерес Каткова, передав «результат моих бесед с несколькими представителями парижских „высоких банков“, которые все весьма расположены [к России]». По его мнению, у него имелась и козырная карта: «…один из братьев Ротшильд, с которым я имел долгую беседу на данную тему в конце января… заверил меня, что их дом всегда к услугам нашего [российского] министерства финансов [и готов] возобновить отношения, которые были прерваны насильственным путем 12 лет назад, в тот момент, когда Франция была обязана передать весь свой капитал на собственные внутренние нужды».
Затем Цион передал подобные же утверждения новому российскому министру финансов И. А. Вышнеградскому, который выразил сомнения в вероятности «сотрудничества с Домом Ротшильдов, без которого парижский рынок не имеет особой ценности». Вышнеградский ответил: до тех пор, пока у него не будет убедительных доказательств благожелательности Ротшильдов — он предположил, что Парижский дом может предложить конвертировать ипотечные облигации, выпущенные российским отделением «Креди фонсье», — он не склонен напрямую, от имени правительства, обращаться на улицу Лаффита. По словам Циона, затем он вернулся в Париж и повел переговоры с Ротшильдами на эти темы. В конечном итоге переговоры увенчались успехом. Хотя в апреле, на пике «кризиса Буланже», Катков сообщил ему, что условия, которые обсуждались в то время, неприемлемы, Цион тут же поехал в Санкт-Петербург и добился одобрения правительства. 5 мая Вышнеградский и неназванный представитель Ротшильдов подписали соглашение о сокращении процентной ставки по ипотечным облигациям всего на сумму около 108 млн марок. Позже Цион опубликовал письмо от Парижского дома, где его поздравляли с достижениями и выражали «удовлетворение, что мы сумели получить прибыль по такому случаю и возобновить непосредственные отношения с министерством финансов Российской империи».
Впрочем, не следует преувеличивать значения деятельности Циона. Хотя он торжественно заверял всех в собственном альтруизме, сами Ротшильды считали его «человеком сомнительной честности» и проницательно замечали: «Ничто не доказывает, что он не начнет представляться здесь нашим представителем, как он уже представляется нам посланцем министра в силу двойного поручения, которое он добровольно взял на себя». Вполне вероятно, что Цион неверно излагал в своих мемуарах суть операции с ипотечными облигациями. Необходимо помнить, что в апреле и мае 1887 г. происходила кульминация «кризиса Буланже». Даже из собственных признаний Циона становится очевидно, что Бисмарк, понимая, что происходит, стремился вмешаться в его переговоры. Не мог Цион и заключить сделку, не заручившись согласием Бляйхрёдера в Берлине: в конце концов, первые ипотечные облигации были выпущены Бляйхрёдером, а не Ротшильдами, хотя Парижский дом держал пакет того выпуска. Учитывая, что большинство ипотечных облигаций находились в руках немцев, а не французов, Цион на деле лишь добился одобрения Ротшильдами операции между Берлином и Санкт-Петербургом. Одобрение было дано без труда, потому что оно ничего не значило; оно не представляло решительного поворота российских финансов в сторону Парижа. Более того, в сентябре 1887 г., когда такой поворот действительно произошел, Ротшильды в нем не участвовали.
Финансовая переориентация поощрялась низкой ценой на российские облигации и ускорялась благодаря решению Бисмарка запретить их использование в качестве залога для займов Рейхсбанка (знаменитый «Ломбардфербот»). Самым поразительным здесь стало то, что Ротшильды отнюдь не возглавляли парижский рынок, а следовали за ним в некотором отдалении. Образовался синдикат банков-конкурентов, в который входили Малле и Хоттингер; они предложили создать французский банк в Санкт-Петербурге. Первый крупный заем для правительства Российской империи — на 500 млн франков — был гарантирован синдикатом депозитных банков, куда входили банк «Париба», «Лионский кредит», «Контуар д’эсконт» и Герман Хоскиер из банка «Браун, Шипли». Это случилось осенью 1888 г.; к тому времени российские облигации устойчиво росли.
Что заставило французских Ротшильдов изменить мнение о России? С самого начала они признавали, что им будет труднее действовать конструктивно в ответ на антисемитизм в России (помимо помощи российским евреям в эмиграции), чем их английским кузенам. Отчасти, как объяснял Гюстав, проблема заключалась в том, что религиозная «нетерпимость» во Франции была более щекотливой темой, чем в Англии, из-за попыток республиканского правительства ограничить влияние церкви на образование; однако, помимо того, Гюставу и его братьям приходилось учитывать «отношения нашего правительства… с правительством России». Возможно, французские Ротшильды также ближе к сердцу приняли довод, который часто приводили сами русские: якобы «в положении евреев в России возможно значительное улучшение… и наше отношение к финансовым операциям с правительством России может способствовать такому улучшению». Кроме того, падение Буланже в мае 1887 г. и победа республиканцев на выборах 1889 г. казались предвестниками более стабильного периода в политике Франции. В-третьих, в начале 1888 г. Альфонс был неподдельно встревожен попытками Бисмарка (как он выражался) построить «золотой мост для России, чтобы разрушить если не союз, то хотя бы существующую дружбу между нашей страной и Россией». Если что-то и могло изменить его отношение к России, то перспектива «четверного союза Англии, России, Германии и Австрии», который исключал бы Францию. Наконец, для смены курса имелись и чисто финансовые причины. Кризис французского рынка, порожденный крахом «Контуар д’эсконт», укрепил репутацию Ротшильдов в России: оказалось, что именно Альфонс повлиял на Банк Франции, благодаря чему удалось избежать полного краха. Пятипроцентные облигации, которые правительство России теперь предлагало обменять на четырехпроцентные, главным образом выпускались в начале 1870-х гг. через Ротшильдов. В таких обстоятельствах совсем не удивительно, что Парижский дом в 1889 г. согласился провести две большие эмиссии российских облигаций общей номинальной стоимостью около 77 млн ф. ст. Не так просто объясняется готовность Лондонского дома принять участие в этих операциях и взять долю в третьем выпуске на 12 млн ф. ст. в 1890 г.
Как и в прошлом, новый союз Ротшильдов и России оказался крайне нестабильным. С самого начала в Санкт-Петербурге возникла полемика из-за условий первого займа: согласился ли Вышнеградский на крайне щедрые условия в обмен на личную долю в операции? Как показал Жиро, стоимость займа 1889 г. для российского казначейства в самом деле была чуть выше, чем для займа предыдущего года, которым занимались не Ротшильды; с другой стороны, сократив разницу между ценой, которую они заплатили за облигации, и ценой, по которой они продавали ее публике, Ротшильды сумели привлечь больше подписчиков. А «доля» Вышнеградского на самом деле предназначалась Хоскиеру, который устроил заем 1888 г. и вновь настаивал на своем участии. Стоит также помнить о том, что некоторые немецкие банкиры, особенно Бляйхрёдер и Ганземан, выступали как более или менее равные партнеры в том, что по сути являлось синдикатом. Вот почему слова о непосредственном переключении русских займов с Берлина на Париж вводят в заблуждение. Более того, второй заем 1889 г., судя по всему, инициировали немцы — преждевременно, по мнению Альфонса, — и к 1891 г.
Бляйхрёдер проницательно предчувствовал еще один крупный заем (в размере около 24 млн ф. ст.), в котором он ожидал получить большую долю.
Восстановив финансовые связи с Санкт-Петербургом, Ротшильды старались оказать давление на правительство России, критикуя его антиеврейскую политику. В мае 1891 г. Французский дом неожиданно отказался от переговоров о выпуске нового займа, на который надеялся Бляйхрёдер. В то время в российской прессе решили: все дело в том, что «Ротшильды из Парижа… выдвинули определенные требования к правительству России относительно российских евреев» и вышли из операции, когда им отказали. По мнению одной газеты, на Альфонса оказывали «сильное давление» «израэлиты и юдофильская партия в Англии, которая, как кажется, раздражена определенными административными мерами, принятыми в России по отношению к части иудейского населения». Предполагалось, что это всего лишь предлог: истинная цель — не заставить правительство России лучше обращаться с российскими евреями, а согласиться на более тесный военный союз с Францией, чем до тех пор обсуждался в Санкт-Петербурге. Возможно и другое объяснение: французский премьер Рибо считал синдикат под руководством Ротшильдов слишком «немецким» именно из-за участия Бляйхрёдера. Если бы какое-либо из этих предположений оказалось верным, мы получили бы классическое доказательство того, что Ротшильды по-прежнему обладали рычагом влияния в сфере международных отношений. Однако при ближайшем рассмотрении ни один из доводов не выдерживает критики.
Во-первых, имелся целый ряд причин для установления более тесных франко-русских отношений, не связанных с финансами, не в последнюю очередь все более недружественное отношение немецкого правительства после вступления на престол Вильгельма II в 1888 г. и отставка Бисмарка два года спустя. Уверения Вильгельма и нового канцлера Каприви, что Германия поддержит Австрию в случае войны с Россией, и откровенный отказ обновить тайный «договор перестраховки» сделали финансовые стимулы избыточными: логически рассуждая, Францию и Россию как будто подталкивали друг к другу, пусть даже министр иностранных дел России Гирс не так спешил заключить ко многому обязывающий военный союз, как сам царь.
Во-вторых, возмущение Ротшильдов антисемитизмом российского правительства, судя по всему, было таким же неподдельным, как всегда. В августе 1890 г. Уолтер, сын Натти, написал Бляйхрёдеру, призывая его «воспользоваться вашим мощным влиянием в Санкт-Петербурге, чтобы помешать правительству привести в действие старые жестокие и бессмысленные законы… они настолько грубы и тяжелы, что могут стать поводом для того, чтобы многие евреи стали активными нигилистами». Возможно, Вышнеградский намекнул, что в отношении евреев будут послабления, и Ротшильды обиделись на него за то, что он не сдержал слова. Лондонские Ротшильды считали, что «Альфонс не мог бы поступить иначе» ввиду совершенно «средневекового варварства»[204]. Нет и причин сомневаться в искренности Эдмонда, который осуждал «нескончаемые ужасы, которым подвергаются в России наши бедные единоверцы». Еще в одном личном письме лондонским кузенам Альфонс сравнивал религиозную нетерпимость Александра III с нетерпимостью Людовика XIV и Филиппа II Испанского и выражал глубокий скептицизм по поводу попытки реакционера Константина Победоносцева в сентябре 1892 г. найти пути к примирению. Трудно поверить, чтобы в русской и французской прессе не заметили дипломатического значения отказа Ротшильдов от займа 1891 г., если бы таковой был; вместо этого все сошлись во мнении, что причиной размолвки стал религиозный вопрос.
Наконец, у Ротшильдов имелись чисто финансовые причины для того, чтобы постоянно изменять свое мнение о России. Например, большие краткосрочные депозиты российского золота в Лондонском доме во время кризиса Бэрингов в 1890 г. обязывали английских партнеров вести себя предусмотрительно в вопросах политических нападок; к 1891 г. эта преграда была устранена. Нельзя забывать и о растущих инвестициях французских Ротшильдов в русскую нефтяную промышленность. Более того, Жиро предполагает, что Ротшильды отказались от участия в займе 1891 г. именно из-за разногласий в сфере российской торговой политики, точнее, из-за протекционистских тарифов на импорт рельсов и нового налога на экспорт нефти. Возможно, сыграл свою роль и катастрофический голод в России в 1891 г., который, по крайней мере до некоторой степени, обострился из-за политики Вышнеградского. Но прежде всего важно помнить, что очередное падение цен на российские облигации произошло за месяц с лишним до отказа Ротшильдов участвовать в займе. Это само по себе предоставляет правдоподобное объяснение для их решения.
Если в «инциденте» 1891 г. и имелся политический подтекст, он связан с внутренней политикой Франции и трудностями «Компании Панамского канала», из-за которых ближе к концу года пало правительство Рибо. Ротшильды держались на безопасном расстоянии от «Панамского дела»; но некоторые доказательства подразумевают, что они так же враждебно отнеслись к упорным попыткам Рибо удержать компанию на плаву. Дипломатическое значение этого правительственного кризиса во Франции заключалось в том, что из-за него до начала 1894 г. отложилась ратификация франко-русской военной конвенции, по которой Россия соглашалась помогать Франции в случае нападения на нее Германии. Препятствием для дипломатического сближения стала продолжительная политическая нестабильность во Франции. Сам Альфонс в беседе с агентом Витте Рафаловичем выражал пессимизм в связи со способностью французского рынка по-прежнему поддерживать Россию, если правительство продолжит свою протекционистскую политику и будет повышать налоги.
Возобновить финансовые отношения с Россией Ротшильдов убедило назначение С. Ю. Витте министром финансов. И снова главным вопросом стало отношение к евреям. В октябре 1892 г. немецкий посол в Париже граф Мюнстер оценил ситуацию, и его оценка оказалась довольно точной: «Хотя ранее я… всегда полагал, что его величество император России никогда не сблизится с демократической республикой и не войдет ни в какой договор или альянс, я уже не уверен в том, не заключили ли какие-то договоры. Ротшильды, которые, хотя до последнего времени всегда считали, что ничего подобного не существует, уже не так определенно это отрицают; и они внезапно переменили отношение к России и обсуждают вопрос о займе в 500 млн [франков]. Ротшильды, которые до сих пор были роялистами, перешли на сторону республики и теперь весьма мягко обращаются с правительством, восстанавливая… свое влияние. Перспектива получить прибыль и, по словам Альфонса Ротшильда, надежда добиться лучших условий для евреев в России побудили здешний Дом вступить в переговоры о займе… Мне не кажется невероятным то, что жена нового министра финансов Витте, которую здешние русские дамы описывали мне как умную и весьма интересную еврейку, очень помогает добиться взаимопонимания с еврейскими банкирами. Парижская биржа боится, что Берлинская биржа ее затмит, а богатые евреи считают: если можно заработать деньги, они сумеют лучше помочь бедным евреям… в результате, хотя французский рынок насыщен русскими ценными бумагами, французы отдают свои хорошие франки за плохие рубли».
То, что Ротшильды частным образом ссылались на еврейское происхождение жены Витте, придает такой версии достоверность. Однако и здесь нельзя забывать об экономических соображениях. Заем, о котором слышал Мюнстер в 1892 г., не состоялся, и лишь в 1894 г. возглавляемый Ротшильдами синдикат выпустил облигации 3,5 %-ного займа примерно на 16 млн ф. ст. (400 млн франков). За ним в 1896 г. последовал трехпроцентный заем на такую же сумму; за этот заем Альфонса сделали кавалером Большого креста ордена Почетного легиона. К тому времени рост российских ценных бумаг начинал выглядеть устойчивым, хотя второй заем размещался среди инвесторов медленно — несмотря даже на весьма своевременный визит царя в Париж. Возможно, Ротшильдов также привлекла высказанная Витте цель перевести Россию на золотой стандарт, что сочеталось с их всемирными интересами в золотодобыче и аффинаже. Более того, в 1891 г. в Нью-Корте поговаривали об обращении к барону Гинцбургу, владельцу Ленских золотых приисков[205].
И все же кое-что кажется парадоксом. Судя по личной переписке Ротшильдов, Лондонский дом участвовал в займе 1894 г. и не был против займа 1896 г. Однако у Мюнстера и других сложилось стойкое впечатление, «что Лондонский дом не желает… иметь ничего общего» с российскими финансами. Такое впечатление подтвердилось пять лет спустя. Мюнстер получил лишнее доказательство того, «насколько коварны эти большие евреи. Они всегда оставляют приоткрытой заднюю дверь». Позже историки склонны были полагать, что британские Ротшильды чувствительнее относились к притеснениям их единоверцев, чем их французские родственники. Тем не менее, судя по архивным данным, в деле были задействованы более тонкие соображения. По сути, Ротшильды проводили различие между восстановлением дружеских отношений Франции и России, к чему они относились вполне благосклонно, и к восстановлению дружеских отношений Англии и России, к чему они относились отрицательно. Подобное отношение может показаться противоречивым, однако их подход во многом был рациональным, если исходить из принципа равновесия сил. По мнению Натти, союз между Францией и Россией был вполне приемлемым; но вследствие такого союза возникало некоторое взаимопонимание между Великобританией и Германией. Этим объясняется та враждебность, какую выражали он и его братья по отношению к России, когда Витте рассматривал возможность размещения займа в Лондоне.
Истоки такой инициативы — в «усталости» парижского рынка. Как мы видели, цена русских облигаций достигла пика в августе 1898 г., а когда в конце лета Витте приехал в Париж, Альфонс заметил, что ему не хочется думать о новом русском займе, несмотря на рост доходности на все подряд[206]. Об отказе он заявил после консультации с Натти, который, в свою очередь, обратился к Солсбери, заметив, что «лорд Ротшильд не испытывает ни малейшего интереса… поощрять Витте, если только в[аша] св[етлость] не сочтет желательным, чтобы он так поступил». В ответе, который замечательно иллюстрирует взаимодействие рынка облигаций и дипломатии, Солсбери соглашался: «…в нынешней ситуации не в наших интересах поощрять операции заимствования… Витте. Однако, в силу непредвиденных обстоятельств, дело может обернуться таким образом, поэтому не будет благоразумным слишком явно выражать свое нежелание помочь ему. Полезнее всего… убедить его в том, что у него еще есть возможность получить нашу помощь».
Намек был понят должным образом, и в январе 1899 г. русские внесли в Лондоне предложение о займе.
Чтобы понять реакцию Ротшильдов на такое обращение, необходимо помнить о роли Германии, чья политика по отношению к России в тот период постоянно менялась. Несмотря на антироссийские настроения, заметные в первые годы правления Вильгельма, министерство иностранных дел Германии поощряло немецкие банки принять участие в российских займах 1894 и 1896 гг., именно с целью не допустить французской монополии в российских финансах. Более того, к 1898 г. правительство Германии задумалось о возвращении к российско-германскому союзу. Таким образом, в 1899 г., когда в Лондоне обсуждали мысль о предоставлении займа России, займы тесно увязывали с возможностью дипломатического сближения России и Германии; подразумевалось, что, если Великобритания откажется предоставить России заем, она обратится к Берлину. Ротшильды столкнулись с дилеммой: с одной стороны, они были против восстановления дружеских отношений между Великобританией и Россией, но они не хотели и примирения Берлина и Санкт-Петербурга, после чего пришлось бы на некоторое время отложить их собственный любимый план, связанный с восстановлением дружеских отношений между Англией и Германией. Этим объясняется, почему предложение развело по разным сторонам лондонских партнеров, о чем Макдоннелл писал Солсбери:
«Возникает… вопрос, позволят или нет английскоу рынку разместить заем примерно на 15 млн ф. ст. … для России… Альфред Ротшильд, ярый русофоб, говорит: Нет, ни в коем случае.
Лорд Ротшильд не настолько решителен: он считает, что для его банкирского дома такой заем соответствует принципу „все или ничего“: если они разместят его, он не будет особенно прибыльным; и он склоняется к тому, чтобы отказаться от операции.
Но, если лондонский рынок останется закрытым, он боится, что Россия может осознать собственную финансовую силу… [В] виде последнего средства… Россия может найти деньги сама, хотя для этого придется опустошить военную казну».
Через три дня Натти с облегчением узнал, что предполагаемое российско-германское соглашение не состоялось — отчасти, как он утверждал, из-за желания Германии «сотрудничать с Англией (а возможно, с Америкой и Японией) в коммерческих целях в Китае». Неделю спустя подобная перспектива начала ему нравиться; он радостно сообщал, что «Германия тем временем, очевидно, встревожена недавним предложением России: она послала большой заказ на пулеметы „максим“… фирме „Виккерс“ в Шеффилд». В мае он уверял немецкого посла, «что здесь никто… не подумает ссужать им [русским] деньги, которые могут быть использованы на вооружения, направленные против Англии, и он считал дело решенным, что все усилия Витте и его местных агентов… не увенчаются успехом». Хатцфельдт приписывал это «антирусскому настроению семьи из-за еврейского вопроса» (отметив, что его не разделяют другие банкирские дома в Сити); но такую же, если не более, важную роль играли и дипломатические соображения. С августа 1899 по май 1901 г. русские снова обращались к Парижу, и Делькассе расширил условия союза «для поддержания равновесия сил в Европе», подкрепленного новым четырехпроцентным займом на 425 млн франков, размещенным в мае 1901 г. прежним консорциумом, возглавляемым Ротшильдами. И снова в мире, где дипломатия и финансы тесно сплелись с системой альянсов, стало символичным, что за визитом Делькассе в Санкт-Петербург в 1899 г. последовал визит Эдмонда в 1901 г. Доклад Хатцфельдта Гольштейну об этом займе весьма красноречиво свидетельствует о прежнем влиянии Ротшильдов в международных отношениях: «Нелегко понять, как, при лучших намерениях на свете, французы найдут необходимые суммы, ведь они уже вложили [столько] денег в русские облигации. Но если Ротшильд считает такое возможным, вероятно, это в самом деле возможно». Новый канцлер Германии князь Бернгард фон Бюлов приписал на полях: «Да».
Италия
Альянс между Россией и Францией был далеко не единственным дипломатическим достижением предвоенных десятилетий, которое имело финансовый подтекст. Случай Италии — единственной другой великой державы, которая так же полагалась на то, что зарубежные страны профинансируют ее дефицит, — не слишком отличался от России. Италия еще до своего объединения имела тесные связи с парижским рынком капитала благодаря той помощи, какую Джеймс де Ротшильд предусмотрительно оказывал Кавуру и Пьемонту, и благодаря его амбициозным планам связать север Италии с остальной Европой посредством железнодорожного сообщения. Однако к концу 1880-х гг. финансовое влияние Франции в Италии ослабевало по сравнению с влиянием Германии. И в Париже, и в Берлине такую тенденцию рассматривали в политических терминах: в то время Италия была тесно связана с Германией и Австрией посредством Тройственного союза и находилась в разногласиях с Францией из-за Средиземного моря и торговой политики. Так, в июле 1889 г. немецкий посол в Риме жаловался, что «так называемой группе Ротшильдов» (в которую, как обычно, входили Бляйхрёдер и «Дисконто-гезельшафт») «удалось представить себя основной группой» в итальянском бизнесе, несмотря на то что ее «отношения нужно назвать не немецкими, а скорее французскими». Он надеялся, что чисто немецкая группа банков, возглавляемая «Дойче банком» и «Берлинер-хандельс-гезельшафт», сумеет перехватить операции по выпуску итальянских облигаций, что и было согласовано с итальянским премьер-министром Франческо Криспи в сентябре 1889 г. Французское правительство, напротив, хотело, чтобы банкирский дом «Братья де Ротшильд» отвечал отказом на любые просьбы о финансовой помощи из Рима. В октябре 1890 г. на набережной Орсе царила радость, когда Альфонс сообщил о следующей беседе Падуа, агента Ротшильдов в Риме, с итальянским министром финансов, который, очевидно, пришел в замешательство из-за условий немецкой группы по поддержанию цены итальянских облигаций: «Министр не скрывал расстройства, в каком находится итальянское казначейство. Он с горечью говорил о тяжелом положении немцев и их недобросовестности. Он настоятельно требовал, чтобы представитель Ротшильдов сам решил тайно выкупить на 6 млн [лир] итальянских пятипроцентных рентных бумаг [то есть на 120 млн лир по номиналу] в правительственном пенсионном фонде. Ответ Ротшильда… был негативным… [Его письмо] объясняет, что для него невозможно участвовать в тайной операции и что, к сожалению, восстановление дружеских отношений, которое как будто происходит между двумя странами, продвигается недостаточно для того, чтобы открытая операция стала возможной».
Естественно, французский министр иностранных дел Рибо «поощрил… Ротшильда в таком отношении. Наша политика… должна строиться на том, что мы дружески настроены по отношению к Италии, не создаем ей трудностей, избегаем без нужды оскорблять ее, но вместе с тем не делаем нашу биржу доступной для нее и не открываем для нее наш рынок, пока она основательно не усвоит урок, который она усваивает сейчас, о преимуществах Тройственного союза».
После того как в 1890–1894 гг. обменный курс лиры резко упал, французы имели все основания злорадствовать над затруднительным положением итальянцев. Однако разорвать связь между Римом и Берлином оказалось труднее, чем представлялось Рибо. В 1891 г., после выхода Криспи в отставку, была предпринята совсем не тонкая попытка подольститься к его преемнику маркизу Рудини. Когда последний обратился к Падуа с просьбой о займе в 140 млн лир, ему ответили: заем состоится, если Италия изменит свою политику в Северной Африке и свои тарифы в благоприятном для Франции смысле. По воспоминаниям Рудини, когда он услышал такое предложение, его первым побуждением было «схватить грязного еврея за шиворот и спустить его с лестницы», но он сдержался, вовремя решив, что подобное поведение «не приличествует маркизу ди Рудини». Через три месяца Тройственный союз с Германией и Австрией был продлен, и вплоть до 1896 г. роль Германии в итальянских финансах росла за счет французов. Отчасти по этой причине утверждение Альфреда в 1897 г., что Италия собирается выйти из Тройственного союза, скептически рассматривалось Макдоннеллом и Солсбери.
Англо-германская дружба
Если Франция и Россия могли сблизиться отчасти на основе того, что царские облигации имели хождение на Парижской бирже, стоит задаться вопросом, какие экономические факторы способствовали сближению Англии и Германии. Казалось, хороший прецедент заложен соглашением 1890 г. между Великобританией и Германией, по которому Великобритания получала Занзибар в обмен на архипелаг Гельголанд в Северном море и узкую полоску земли, позволяющую Германии проникнуть в Юго-Западную Африку, к реке Замбези. Ни это, ни другие колониальные соглашения не привели к союзу, что, однако, вовсе не следует считать прелюдией к войне.
Казалось, что самые радужные перспективы для сотрудничества Англии и Германии открываются в Китае. Начиная с 1874 г., даты первого иностранного займа, предоставленного Китайской империи, главным источником зарубежного финансирования для китайского правительства стали два британских банка со штаб-квартирами в Гонконге, «Гонконгско-шанхайская банковская корпорация» и «Жардан, Матесон и Ко». Кроме того, правительство Великобритании в лице сэра Роберта Харта контролировало морскую таможню Китая. Однако в марте 1885 г. Альфонс услышал, что «великий господин мира» — Бисмарк — «намерен вмешаться в китайский вопрос». Вскоре сведения подтвердились: когда в Нью-Корт и «Гонконгско-шанхайский банк» обратился Ганземан с предложением разделить финансы китайского правительства и китайских железных дорог поровну между британскими и немецкими членами нового синдиката. Ротшильды против этого не возражали: по словам Альфонса, «весьма желательно, чтобы избыточный рост деятельности и амбиций Германии был направлен на Дальний Восток, и нам не должно быть не по себе из-за их завоеваний в том направлении». На том этапе беспокойство доставляло лишь то, что Ганземан может иметь своей целью нечто большее, чем партнерство 50:50. Узнав о визите в Германию китайского посла в Лондоне, Натти призывал министра иностранных дел лорда Иддесли предпринять «такие шаги, которые обеспечат английским промышленникам честную долю во всех будущих контрактах с правительством Китая». Однако они получили все необходимые заверения, когда Ганземан вовлек Вильгельма Карла в переговоры, окончившиеся в феврале 1889 г. созданием «Немецко-азиатского банка», совместного предприятия, в котором участвовали более 13 ведущих немецких банков, в том числе и Франкфуртский дом. Когда один из младших Оппенгеймов поехал в Китай, чтобы изучить экономические перспективы для новой группы, его поездку финансировали лондонские Ротшильды.
В 1888–1893 гг. произошел ряд важных кадровых перестановок в Берлине, в результате чего внешняя политика Германии пришла в замешательство, а вопрос об англо-германском сотрудничестве в Китае пришлось временно отложить. Первой переменой стало вступление на престол в 1888 г. кайзера Вильгельма II после запоздалой смерти его деда и преждевременной смерти его отца, проведшего на престоле всего 99 дней. Французские Ротшильды сочли произошедшее настоящим «кошмаром», учитывая нестабильную и воинственную репутацию нового кайзера. Более того, Гюстав даже сделал важное предсказание: «Если император Фридрих III умрет и на престол взойдет его сын принц Вильгельм, смены политики не будет, пока жив и работает… Бисмарк; однако, если он добровольно выйдет в отставку или умрет… ничто не помешает принцу Вильгельму преследовать свои воинственные цели, что означает мировую войну»[207].
На самом деле, как и предвидел Альфонс, уход Бисмарка не был добровольным: в марте 1890 г. разногласия между канцлером и новым монархом и во внешней, и во внутренней политике стали непримиримыми, и Бисмарк вынужден был подать в отставку. «Капризный, безрассудный и властный, уверенный в своей судьбе», Вильгельм, казалось, представлял угрозу сложившемуся европейскому порядку, хранителем которого Ротшильды привыкли считать Бисмарка. «В интересах мира во всем мире, — говорил Альфонс Бляйхрёдеру, — мы глубоко сожалеем о его уходе, потому что мы убеждены, что поддержание мира в последние годы было в большой степени его заслугой». Их замешательство усилилось через три года, когда умер сам Бляйхрёдер.
Заманчиво считать их беспокойство проявлением проницательности. Бесспорно, после 1890 г. немецкая внешняя политика стала неуклюжей и часто оборонительной, какой она никогда не была при Бисмарке. Однако в контексте 1890-х гг. было бы точнее сказать, что Альфонс и Гюстав склонны были идеализировать Бисмарка — который всего за два десятилетия до того казался им олицетворением каприза и безрассудства — и демонизировать кайзера. Уже в сентябре 1891 г. французские партнеры признавали, что их опасения в связи с Вильгельмом были преувеличенными; по правде говоря, недостатки внешней политики Вильгельма можно приписать скорее влиянию заблуждавшегося Фридриха фон Гольштейна — «серого кардинала» в министерстве иностранных дел, — чем самому кайзеру, чей авторитет с самого начала был не таким высоким, как считал он сам. И смерть Бляйхрёдера не оказалась непоправимой потерей: как мы помним, Ротшильды всегда больше ценили Ганземана. Ну а ту во многом дипломатическую роль, какую играл Бляйхрёдер, тут же подхватил Пауль Швабах. Поэтому вскоре снова всплыл на поверхность замысел англо-германского зарубежного партнерства.
Как обычно, ключом стало имперское соперничество между Великобританией с одной стороны и Францией и Россией — с другой. После разгрома Китая Японией в 1894 г. проснулись прежние страхи, связанные с усилением российского влияния на Дальнем Востоке. Таким образом, появилась идеальная возможность для сотрудничества Берлина и Лондона; как прежде, движущими силами процесса стали Ротшильды и Ганземан. В сущности, Натти и Ганземан стремились создать компанию «Гонконгско-шанхайского банка» и нового «Немецко-азиатского банка». Они надеялись, что при соответствующей поддержке властей компания не позволит России получить избыточное влияние в Китае. Конечно, стремления банкиров были далеки от стремлений дипломатов и политиков. Так, Гольштейн хотел, чтобы Германия заключила союз с Россией и Францией, а не с Великобританией, и участвовала в их целях в аннексии Японией Ляодуна в Симоносеки в апреле 1895 г. Другие чиновники на Вильгельмштрассе ошибочно подозревали, что Ротшильды стремятся вытеснить немецкие банки с китайского рынка. И Юэн Камерон из «Гонконгско-шанхайского банка» не был убежден в необходимости делиться традиционной монополией своего банка на китайские финансы. Дальнейшие события показали проницательность Ганземана и Ротшильда. В мае 1895 г. было объявлено, что Китай будет финансировать выплаты по своей задолженности Японии с помощью российского займа в 15 млн ф. ст. — в противоположность многонациональному займу, в пользу которого высказывались Натти и Ганземан. Объявление стало, по выражению Альфонса, «горькой пилюлей» для правительств как Великобритании, так и Германии. Конечно, Россия не могла сама финансировать заем, ведь она была страной-должником; по сути, заем был французским, выпущенным «Париба», «Лионским кредитом» и банкирским домом Хоттингера, но прибыль делилась поровну между Россией и Францией: первая получала право продлить Транссибирскую магистраль через Маньчжурию, последняя получала железнодорожные концессии в Китае. Создали даже новый «Русско-китайский банк», основанный российским банкиром Ротштейном преимущественно на французские средства, а в мае 1896 г. был подписан официальный русско-китайский союзный договор. Единственным финансовым успехом Великобритании в тот период стал золотой заем на 1 млн ф. ст., выпущенный «Чартерным банком Индии, Австралии и Китая», организованным Эрнестом Касселем.
После такого поворота предложение Ганземана о том, чтобы «Гонконгско-шанхайский банк» объединил усилия с «Немецко-азиатским банком», выглядело гораздо привлекательнее, и в июле 1895 г. два банка подписали соглашение о сотрудничестве. Для Натти главной целью такого союза стало прекращение конкуренции между великими державами благодаря тому, что иностранные займы Китая помещались в руки одного многонационального консорциума. Примерно то же самое в прошлом делалось для Греции и Турции, хотя с полным англо-германским преобладанием. После многочисленных дипломатических маневров цели, наконец, удалось достичь, когда в 1898 г. был выпущен второй китайский заем (на сей раз на 16 млн ф. ст.). Судя по всему, трудности продолжались. Натти не удалось убедить Солсбери дать займу государственную гарантию; в результате британскую долю займа оказалось трудно разместить. Кроме того, дипломаты по-прежнему испытывали подозрения друг к другу из-за возможных территориальных притязаний, особенно когда показалось, что Великобритания готова рискнуть войной с Россией из-за Порт-Артура в марте 1898 г.[208] Через несколько месяцев разгорелся ожесточенный спор между Камероном из «Гонконгско-шанхайского банка» и Ганземаном из-за железнодорожной концессии в провинции Шаньдун. Однако в августе разногласия в значительной мере удалось разрешить — во многом стараниями Альфреда и Натти.
В марте, в разгар порт-артурского кризиса, Альфред устроил ужин, на котором присутствовали Чемберлен, Бальфур, Гарри Чаплин, Хатцфельдт и Экардштайн. За ужином немцы получили возможность высказать свои претензии из-за Китая «в дружеской, частной и совершенно неофициальной беседе… на строго нейтральной территории». Ужин состоялся в тот самый день, когда на заседании правительства большинство отвергло запрос Чемберлена по поводу Порт-Артура, согласившись довольствоваться «территориальным или картографическим утешительным призом» в виде порта Вэйхай (который находился напротив Порт-Артура)[209]. Такую же примирительную роль сыграл Натти по отношению к Ганземану, которого возмутил Камерон, обвинивший его в нарушении контракта «Немецко-азиатского банка» с «Гонконгско-шанхайским банком». В начале сентября на Лондонской конференции банкиров и политиков решено было разделить Китай на «сферы влияния» с целью распределения железнодорожных концессий. Долина Янцзы предназначалась британским банкам, Шаньдун — немецким, а маршрут Тянцзинь— Чжэньцзян предлагалось разделить. В ходе беседы с Макдоннеллом в январе 1899 г. Натти заверил премьер-министра в искреннем желании Германии «сотрудничать с Англией (а возможно, и с Америкой и Японией) в коммерческих целях в Китае».
Споры из-за железных дорог продолжались — Ганземан и Карл Майер скрестили мечи на эту тему в конце 1899 г., — но постепенно разработали план сотрудничества. После «боксерского восстания» и вторжения России в Маньчжурию в 1900 г. немцы отправили экспедицию в Китай. Через Ротшильдов они заверяли Лондон, что «русские не рискнут и не станут воевать». В октябре Великобритания и Германия подписали новый договор по сохранению целостности Китайской империи и торгового «режима открытых дверей». Несомненно, это стало высшей точкой англо-германского политического сотрудничества в Китае; но важно отметить, что деловое сотрудничество продолжалось еще несколько лет после того. Дальнейшие разногласия (ускоренные вторжением так называемого «Пекинского синдиката» в регион Хуанхэ) были разрешены еще на одной конференции банкиров, организованной Натти и Ганземаном в Берлине в 1902 г. Уже в 1905 г., после того как корреспондент «Таймс» в Пекине критиковал «удобное соглашение» между британскими и немецкими банками, Натти жаловался его редактору.
Ужин у Альфреда во время «порт-артурского кризиса» в марте 1898 г. показывает, как мелкие имперские вопросы могли стать основой для гораздо более амбициозных дипломатических предложений. Как ни легко отмахнуться от подобных «любительских переговоров», судя по отчету Бальфура, именно тогда замысел англо-германского альянса получил новый стимул для развития — через десять лет после того, как слухи о нем впервые распространил Бисмарк: «Между блюдами… бесконечно разговаривали, в туманно-дружелюбном духе… я по-настоящему понял очень мало, кроме того, что немцы… обижены на наш протест из-за шаньдунских железных дорог. Это происходило в пятницу, 25 [марта] — именно в тот день на послеобеденном заседании кабинета правительство набралось храбрости и (при несогласии Джо [Чемберлена]) согласовало политику по Вэйхаю. Затем… Джо сообщил мне: его пригласили встретиться с Хатцфельдтом в сходных условиях. Я не выдвинул возражений, и (снова, как я понимаю, у Альфреда) состоялась еще одна неофициальная и свободная беседа. Джо очень порывист: а дискуссия в правительстве в предшествовавшие дни привлекла его внимание к нашему изолированному и потому… иногда трудному дипломатическому положению. Он, конечно, далеко зашел в выражении собственных склонностей… к союзу с Германией; он отстаивал ту точку зрения, что, в силу нашей формы парламентаризма, такой союз не будет прочным (очевидно, данная мысль не дает покоя немцам), и, кажется, даже выдвинул смутное предположение относительно того, какую форму должно принять… соглашение между двумя странами».
Ответ от немецкого министра иностранных дел князя Бернгарда фон Бюлова, по воспоминаниям Бальфура, последовал «незамедлительно»: «В своем ответе по телеграфу (который был передан Джо в ходе второй беседы) он снова подробно останавливался на парламентских трудностях, — и… выражал со счастливой откровенностью немецкую точку зрения на положение Англии в европейской системе. Похоже, они считают, что мы весьма подходим для союза с Францией, но… не очень подходим для союза с Россией и Францией вместе. Вопрос такого противоборства был бы сомнителен. Они не могут себе позволить наши уступки — не потому, что они нас любят, а потому, что знают, что они станут следующими жертвами… и так далее. Общий смысл беседы (как мне ее пересказали) был в пользу более тесного союза между нашими странами».
Тем самым было положено начало долгому периоду езды туда-обратно между Берлином и Лондоном, в которой Ротшильды играли центральную роль. Важные встречи происходили не только «на нейтральной почве», в столовой особняка на Симор-Плейс; Хатцфельдт и его сын регулярно приезжали на выходные в Тринг, «чтобы оставаться по возможности в курсе новостей Ротшильдов». В то же время Бюлов вскоре начал считать Альфреда и Пауля Швабаха «безопасным и полезным… каналом» дипломатической связи.
Принято считать, что Хатцфельдт и Чемберлен имели в виду разные вещи. В то время как первый хотел, чтобы Великобритания примкнула к Тройственному союзу Германии, Австрии и Италии, второй ставил целью более ограниченный «договор… между Германией и Великобританией на несколько лет… оборонительного характера, основанный на взаимопонимании относительно политики в Китае и других местах». Но, видимо, одно могло вести к другому, как произошло с англо-французским союзом, который заключили позже. Еще одним привычным доводом «против» служит то, что восстановлению англо-германских дружеских отношений мешали колониальные диспуты — например, из-за португальского Мозамбика и островов Самоа. Но такой довод неубедителен по той же причине: отношениям Великобритании с Францией столько же, если не больше, вредили колониальные «точки воспламенения». Как станет ясно позже, почти все разногласия по данному вопросу между Лондоном и Берлином были вполне дружески разрешены к 1903 г.
Многие историки считают главной проблемой, вызвавшей «рост англо-германского антагонизма», немецкую военно-морскую программу, к которой приступили в 1897 г. Так, Бюлов, по слухам, хотел сохранить «свободные руки». На практике это означало, что он хотел построить флот, способный бросить вызов превосходству Великобритании на море. Конечно, не приходится сомневаться в том, что военно-морской флот А. Тирпица в Лондоне считали прямой угрозой. И, как мы увидим, даже такой сторонник хороших отношений с Германией, как Натти, не остался равнодушным к «мании дредноутов» того времени. Однако нельзя забывать, что гонку вооружений на море выиграла Великобритания. Уже в 1905 г., с завершением первых военных реформ первого морского лорда (начальника главного морского штаба) «Джекки» Фишера директор военно-морской разведки мог с уверенностью назвать «подавляющим» «военно-морское превосходство» Великобритании над Германией. Данная им оценка оказалась довольно верной: количество немецких линкоров в 1898–1905 гг. с 13 увеличилось всего до 16, в то время как количество кораблей британского военно-морского флота выросло с 29 до 44. Такое количество противоречило установленному по договору 1889 г. равновесию, но было достаточным, чтобы сдерживать только немецкую угрозу. Хотя морские «страхи» впоследствии вернулись, на самом деле немцам так и не удалось достичь цели, заданной Тирпицем: построить достаточно большой флот, чтобы сделать англо-германскую войну на море рискованной для западной державы. К 1912 г. военно-морская гонка вооружений была по сути закончена, потому что немцы — сильные с экономической, но слабые с финансовой точки зрения — не могли себе позволить угнаться за британскими темпами строительства. В свете всего этого проект англо-германского союза был далек от праздных мечтаний.
Важно помнить: британские и германские интересы дополняли друг друга не только в Китае. Продолжительная борьба с Португалией из-за будущего ее африканских колоний (особенно залива Делагоа, или Мапуту) наконец вылилась в договор 1898 г., по которому Великобритания и Германия совместно ссужали деньги Португалии под залог ее колониальных владений. Однако в договоре имелся тайный пункт, по которому португальская территория разделялась на сферы влияния. Ротшильдов отнюдь нельзя упрекнуть в отрыве от реальности. Они призывали к компромиссу в Лондоне по отношению к германским притязаниям в Западной Африке: там не было настоящего конфликта интересов. «Самоанский кризис», который разразился в апреле 1899 г., удалось разрешить к концу года, причем Альфред и Швабах выступали в роли неофициальных посредников. В 1902 г. две страны даже сотрудничали в вопросе внешнего долга Венесуэлы.
Еще одним более стратегически важным регионом, где казалось жизнеспособным англо-германское сотрудничество, была Османская империя. Немцы начали демонстрировать интерес к турецким финансам еще до 1889 г., когда кайзер нанес первый из своих визитов в Константинополь. За год до того Гюстав слышал, что правительство Германии хочет учредить турецкое управление государственным долгом, «такое же, как в Египте, однако с преобладанием Германии». Пока Россия представляла угрозу для проливов — во всяком случае, Ротшильды были в этом убеждены, — перспективы англо-германского сотрудничества в том регионе оставались неплохими. Так, две страны тесно сотрудничали после военного поражения Греции от Турции в 1897 г., продумывая подробности нового финансового контроля над Афинами. Натти довольно красноречиво убеждал Макдоннелла, что «правильная политика для Англии в настоящий момент заключается в том, чтобы договориться с Германией по греческому вопросу; мы должны рассматривать факты во всей их полноте, у нас имеется признанный франко-русский союз, и, хотя в настоящее время, возможно, и не стоит поднимать египетский вопрос, мы должны играть по правилам тех, чьи чувства, если не действия, враждебны по отношению к нашей стране. Я ни в коем случае не германофил, и я не верю в божественное право королей, но убежден, что сейчас будет правильным разрешить греческий вопрос как можно скорее и договориться со стариной Хатцфельдтом».
Более известная возможность для сотрудничества наступила в 1899 г. — через год после второго визита кайзера на Босфор, — когда султан согласился на предложение построить Багдадскую железную дорогу, задуманную Георгом фон Сименсом из «Дойче банка» (поэтому магистраль часто называли «Берлин — Багдад»). Сименс и его преемник Артур фон Гвиннер намеревались заручиться не только французским, но и английским участием в предприятии. Трудность представляло отсутствие интереса в Сити, где по большей части утратили веру в будущее Османской империи. Помня Суэцкий канал, Натти советовал самому правительству «взять пакет обычных акций», но министр иностранных дел лорд Лансдаун отнесся к предложению скептически, предпочитая соблазнять частные финансы субсидиями. В марте 1903 г. подготовили проект договора о продлении линии до Басры, что давало бы британским членам консорциума — возглавляемого сэром Эрнестом Касселем и Ревелстоком — 25 %; но то, что у немецких инвесторов должно было остаться 35 % акций, породило волну критики в таких правых органах печати, как «Спектейтор» и «Нэшнл ревью», и Бальфур, который к тому времени стал премьер-министром, решил отказаться от участия. Для тех, кто еще помнил 1870-е гг., решение показалось странным: при подобном отношении следовало оспорить покупку Дизраэли принадлежавших хедиву акций Суэцкого канала, потому что большая часть акций оказалась в руках французов.
Следует подчеркнуть, что во всем происходящем Ротшильды действовали откровенно беспристрастно. У них не было никаких дел ни на Самоа, ни в Венесуэле, ни в Западной Африке. Их участие в финансировании Китая также было ограниченным и совсем прекратилось к 1911 г., когда в результате революции свергли последнего императора (хотя Карл Майер оставался полезным источником сведений, так как по-прежнему состоял в правлении «Гонконгско-шанхайского банка»). Даже Османская империя в тот период не слишком занимала Ротшильдов, если не считать вопроса о колонизации Палестины. Эдуард Гамильтон считал, что Натти не входит в предлагаемый багдадский консорциум из «робости»; но ссылки Натти на «ужасного турка» и «турецкий беспорядок» в переписке с Парижем отражают неподдельный (и вполне оправданный) скептицизм относительно стабильности османского режима. «Я всегда с ужасом отношусь к возобновлению любого восточного вопроса», — писал он в мае 1906 г. Всякий раз, когда возникала перспектива такого возобновления, он, как и большинство других банкиров из Сити, старался держаться от Константинополя как можно дальше. «Если правительство [Великобритании] призовет нас с конкретной целью, — объяснял Натти кузенам год спустя, — мы всегда будем готовы рассмотреть любую операцию, которую нам предлагают, и приложим все силы, чтобы довести ее, по возможности, до успешного конца, но мне будет очень жаль услышать, если волей-неволей нашу фамилию будут отождествлять с… требухой, которая в изобилии встречается в Османской империи… [Ни] одному здравомыслящему человеку особенно не захочется одобрять всю османскую требуху». Хотя в 1908 г. Натти воодушевленно приветствовал революцию младотурок, его энтузиазм не доходил до того, чтобы давать новому режиму взаймы: попытки Эрнеста Касселя «направлять политику Османской империи» финансовыми средствами становились объектом язвительных замечаний в Нью-Корте. Может быть, дело было в том, что Ротшильды считали изначально неустойчивым тот англо-германский союз, который должен был скрепить основы нового государства.
Впрочем, имелся один регион потенциального конфликта Англии и Германии, где у Ротшильдов имелись вполне определенные интересы: Южная Африка. Если не считать убытков, которые несли владельцы акций золотодобывающих компаний, особенно возмутительным «рейд Джеймсона» в глазах Ротшильдов делал тот ущерб, какой вылазка нанесла англо-германским отношениям. Телеграмма Вильгельма II, в которой кайзер поздравлял Крюгера с тем, что тот дал отпор захватчикам, «не прибегая к помощи дружественных держав», надолго испортила англо-германские отношения. Важно, что в попытке умиротворить Крюгера Ротшильды полагались на Варбургов как на посредников. В 1897 г., когда Альфред принял участие в продолжительных дебатах о предоставлении уитлендерам прав голоса и гражданства, он предложил привлечь Германию к переговорам с Крюгером — правда, его предложение было тут же отклонено Чемберленом. Новым поводом для напряжения между Лондоном и Берлином стало сочувствие бурам, выражаемое Германией во время войны Великобритании с Трансваальской республикой. Можно ли считать, что именно из-за Южной Африки потерпел неудачу замысел англо-германского союза?
Возможно, важной частью возражений Ротшильдов против войны было то, что «определенное лицо в Берлине» — они имели в виду кайзера — «очень рассердится», если нападут на буров. Целью договора 1898 г. с Германией по Португальскому Мозамбику отчасти являлось то, что договор должен был помешать Германии встать на сторону Крюгера. Впрочем, перспектива войны ставила все подобные соглашения под сомнение. Во время кризиса Альфред постоянно поддерживал связь с Хатцфельдтом. В сентябре Альфред уверял его: несмотря на то что в Сити ждут войну, пока «нет оснований для паники». Однако это были пустые слова. Возобновившиеся в Германии разговоры о «континентальной лиге» против Великобритании в конце 1899 г. и перехват Великобританией немецких почтовых пароходов в южноафриканских водах в январе 1900 г. несомненно препятствовали англо-германскому взаимопониманию. Более того, нападки на политику Великобритании в немецкой прессе стали столь ожесточенными, что Альфред вынужден был выразить протест Экардштайну по поводу, как он выразился, «булавочных уколов» — «и, хотя булавка не слишком внушительное орудие, повторные уколы способны ранить…». В то же время Альфред пытался оказать давление на «Таймс», чей берлинский корреспондент Сондерс занимал все более резкую германофобскую позицию. В июне 1902 г. Альфред пригласил управляющего газетой Чарльза Моберли Белла к себе на ужин и поведал ему, что сам король озабочен тоном репортажей Сондерса. Когда Белл передал содержание беседы своему корреспонденту, Сондерс взорвался; его выражения свидетельствуют о том, что германофилия Ротшильда могла показаться непатриотичной — и даже хуже: «Я знаю мощь немецкого влияния — династическую, расовую и т. д., включая Ротшильдов. Это не бизнес. Это ужины, охота, тосты, финансы, почести, браки, династическая дружба. Это не закаленная сталь, как Джо Чемберлен или даже Лансдаун, это не по-английски… Сожалею, что вы обещали Альфреду Ротшильду передать ему свое решение в письменном виде… Все, что вы напишете, попадет к кайзеру. Он хочет исследовать ваших советников… Они хотят привязать к себе и Англию, и вас»[210].
Англо-бурская война не так сильно повредила англо-германским отношениям, как боялся Альфред. Такие немецкие банки, как «М. М. Варбург», не испытывали никаких угрызений совести, когда в 1903 г. подали заявку на участие в Трансваальском займе[211]. Что еще важнее, подрывая самоуверенность Великобритании, война укрепляла доводы за окончание дипломатической изоляции[212]. Более того, именно во время Англо-бурской войны — в самом начале 1901 г. — Альфред участвовал в возобновлении переговоров, готовивших встречу Чемберлена и нового министра иностранных дел Лансдауна с представителями Германии на основании (выражаясь словами Чемберлена) «сотрудничества с Германией и верности Тройственному союзу».
Территорией, ставшей предметом серьезных переговоров — впервые Чемберлен поднял о ней вопрос в 1899 г., — стало Марокко. Из-за более поздних событий легко предположить, что разногласия между Великобританией и Германией из-за Марокко были неизбежными; но в 1901 г. такие предположения казались маловероятными. Более того, планы Франции на всю Северо-Западную Африку (подкрепленные в 1900 г. тайным соглашением с Италией), как казалось, требуют каких-либо совместных действий. Великобритания уже высказывала озабоченность из-за испанских крепостей в Альхесирасе, которые могли представлять угрозу для Гибралтара, стратегической позиции на Средиземном море. Более того, Бальфур попросил Ротшильдов в 1898 г. отказывать Испании в любых просьбах о займе. Возможность совместной франко-испанской «ликвидации» Марокко была вполне реальной. Очевидной альтернативой виделось разделение Марокко на британскую и германскую сферы влияния, причем Великобритании достался бы Танжер, а Германии — побережье Атлантического океана. Такой была главная тема проекта договора, который обсуждался в мае и позже, в декабре. Переговоры спорадически продолжались весь 1902 г. Гольштейн снова использовал «безопасный и полезный… канал Швабах — Ротшильд». На самом деле подобным планам помешало отсутствие интереса Германии в Марокко — как недвусмысленно заявили и Бюлов, и кайзер в начале 1903 г.
И все же, почему замысел англо-германского союза окончился неудачей? Почему в апреле 1904 г. Великобритания все же заключила широкомасштабное колониальное соглашение не с Германией, а с Францией? Один довольно простой ответ связан с самими участниками событий. Время от времени вспоминают о франкофилии Эдуарда VII, в то время как Экардштайн огульно возлагал вину за «то, что „высокие финансы“ были ближе к Франции и России» в «предположительно невежливом обращении… е[го] в[еличества] [кайзера] с Альфредом Ротшильдом» во время государственного визита в Великобританию. Главным камнем преткновения, возможно, стала полная незаинтересованность и даже подозрительность Солсбери, которую разделял его личный секретарь Макдоннелл. Последний весьма скептически реагировал, когда Альфред и Натти сами начали агитировать за англо-германский союз против России, сказав Солсбери, что Альфред «страдает манией величия» после того, как кайзер предложил ему орден за его вклад в дело англо-германской дружбы. Альфред принял почести (орден Короны 1-го класса), хотя счел себя обязанным написать Солсбери длинное письмо, в котором уверял (пожалуй, слишком пылко), что любые «оказанные услуги… явились результатом… единственного желания сделать то, что, по моему мнению, было в интересах моей страны, и потому я приложил все усилия к тому, чтобы вызвать лучшие чувства между Англией и Германией в нескольких случаях, когда отношения между двумя этими странами были серьезно напряжены»[213]. В июле Макдоннелл сообщал об инициативах Альфреда в форме остроумных сценических ремарок:
«ГЕРМАНСКИЙ ИМПЕРАТОР
Собирается разыграть обычный осенний фарс
Акт I
Экардштайн, серьезный друг Англии, должен сказать Альфреду Ротшильду, что кайзер убежден: война между нами и Трансваалем неизбежна… Через два дня Экардштайн вновь выходит на сцену и говорит Ротшильду, что кайзер в ярости, потому что королева проявила к нему неуважение, не пригласив его в Виндзор: его императорское величество ничего так не желает, как подружиться с нами; но, если мы в самом ближайшем будущем не предоставим ему доказательств нашей доброй воли на деле, а не на словах, он вступит в союз с Россией и Францией, поскольку все предварительные переговоры для такого союза уже провели».
Когда Экардштайн в октябре повторил свою угрозу, Солсбери сухо записал: «По-моему, все это я уже слышал». Очевидно, немцы угадали скептицизм премьер-министра. Когда Альфред попросил его представить «короткий меморандум по насущным вопросам (Самоа, Марокко), который он мог бы передать Бальфуру», Хатцфельдт сообщил в Берлин, что он сомневается, «способен ли он повлиять на вопросы внешней политики, во всяком случае успешно. Мне кажется, что лорд Солсбери настроен решительно и в настоящее время не собирается заключать с нами никаких особых договоров». И только после ухода Солсбери Гольштейн решил, что Альфреда «снова можно использовать в политических вопросах», сказав Бюлову в июле 1902 г.: «Он в хороших отношениях с Бальфуром и Чемберленом; Солсбери обычно выделял его».
И темперамент Чемберлена тоже не соответствовал политике примирения. На публике он высокопарно рассуждал о «следующем Тройственном союзе между тевтонской расой и двумя великими ветвями англосаксонской расы»; но он, судя по всему, не представлял себе тех пределов, в каких Бюлов мог ему ответить. В своей речи в рейхстаге 11 декабря 1899 г. германский канцлер выразил готовность и желание «на основе полной взаимности и взаимопонимания жить [с Англией] в мире и гармонии». Однако Чемберлен по неясным причинам расценил эти слова как «холодный прием», и хотя, как жаловался Экардштайн, «большая масса народу не заметила в них ни резкости, ни холодности по отношению к Англии… мне пришлось несколько дней выдерживать нападки владельцев газет, членов правительства, Ротшильдов, а также членов королевской семьи». Когда возникли трудности, Чемберлен потерял терпение и обиженно признался Альфреду: «Если они настолько близоруки и не могут понять, что дело касается восхода нового созвездия… им уже ничем не поможешь». Поэтому заманчиво прийти к выводу, что возможность англо-германского союза, сравнимого с тем, что был заключен с Францией в 1904 г., была без нужды отброшена прочь. Однако имелись другие факторы, которые не имели отношения к личным слабостям.
Логическое обоснование Антанты
Имелось несколько причин, почему союз с Францией в конечном счете показался предпочтительнее союза с Германией. Во-первых, Франция могла пойти на большие и лучшие уступки для Великобритании, чем то, что могла предложить Германия. Речь идет об окончательном признании положения Великобритании в Египте. После двадцати с лишним лет трений Делькассе сделал крупную дипломатическую уступку. Нетрудно понять, почему Лансдаун поспешил зафиксировать ее на бумаге. С финансовой точки зрения к тому времени Кассель являлся гораздо более важной силой в Египте, чем Ротшильды, — именно Кассель после 1897 г. добывал деньги на строительство Асуанской плотины и других объектов инфраструктуры, завоевав тем самым доверие лорда Кромера. Однако Ротшильды добавили свой голос к спору об англо-французском компромиссе по Египту, когда сын Натти Уолтер сказал Кромеру, что «наши парижские кузены» готовы поддержать его планы по погашению части египетского долга только «при согласии правительства Франции». Ценой такого согласия стало то, что Франция приобретала право «сохранять порядок в Марокко и обеспечивать помощь с целью всех административных, экономических, финансовых и военных реформ, которые могут потребоваться». Французы сочли такую уступку равнозначной признанию их фактической власти в Марокко — примерно такой же, какой Великобритания обладала в Египте с 1882 г. В последующих спорах из-за Марокко немцы часто оказывались правы; но Великобритания выбрала Францию и потому склонна была поддерживать французские притязания, даже когда они выходили за пределы официального статус-кво.
Вторая (и, возможно, более важная) причина, почему возник союз с Францией, — резкое нарушение баланса сил в Азии. Если бы Великобритания по-прежнему ощущала российскую угрозу на Востоке, если бы Россия, например, победила в Русско-японской войне в 1904 г. — тогда, скорее всего, возобладали бы доводы в пользу союза с Германией. Но появление Японии в качестве эффективного противовеса для амбиций России в Маньчжурии ввело в уравнение новую переменную. Правительство Германии всегда испытывало сомнения относительно перспективы соглашения с Великобританией, которое предположительно означало бы, что Германии придется воевать с Россией ради защиты британских интересов в Китае. Этим объясняются заверения в нейтралитете Германии, данные Бюловом и кайзером в 1901 г. на случай англо-русского конфликта на Дальнем Востоке. Япония же имела все основания искать для себя европейскую страну-союзницу. Когда правительство России отказалось пойти на компромисс в Маньчжурии, Токио с готовностью обратился к Лондону, и в январе 1902 г. был подписан оборонительный союзный договор. Наступил настоящий водораздел, который знаменовал собой конец изоляционизма Великобритании: на том этапе политика Франции по-прежнему строилась на необходимости военной и финансовой поддержки России в Азии против Англии.
Историки иногда гадают, почему Ротшильды не поспешили воспользоваться удачной возможностью ссудить деньги Японии, самой динамичной державе с экономической точки зрения, обладающей к тому же самым «западным» самосознанием из всех азиатских стран. Конечно, «Н. М. Ротшильд» и банк Парра в 1872 г. совместно гарантировали заем для сооружения первой японской железной дороги между Эдо и Йокогамой, но впоследствии связи ослабли, и, когда Япония в 1898 г. вернулась в Сити, главную роль в отношениях с ней играли Бэринги. Когда, после заключения англо-японского альянса, японское правительство попросило о займе в 5,1 млн ф. ст., Натти подчеркнуто сообщили, что Лансдаун считает «вопросом политической важности, чтобы Япония получила нужные ей деньги в нашей стране, а не в другом месте… и на разумных условиях». Но Натти отказался играть ведущую роль, и инициатива вернулась к Бэрингам и «Гонконгско-шанхайскому банку». Выпуск имел успех. Учитывая прежнюю антипатию Ротшильдов к России, кажется странным, что Натти упустил свой шанс: в конце концов, в 1903 г. произошел кишиневский погром, во время которого погибли 45 евреев, и немцы с полным основанием ожидали, что событие усилит русофобию Ротшильдов. Новая волна антиеврейского насилия в 1905 г. побудила Натти как одного из четырех членов Русско-еврейского комитета написать в «Таймс». В своем письме он возмущался из-за «…непередаваемых бедствий, [которые] выпали на долю евреев в России. Они снова стали жертвами вспышек, которым, возможно, нет параллелей в истории. Во многих местах их убивали, устраивали резню. Злодейская дикость характеризовала отношение свирепых толп, которым официальные защитники жизни и имущества граждан позволяли убивать, наносить увечья и грабить».
Для того чтобы начать процесс сбора средств в помощь жертвам погромов, Нью-Корт внес 10 тысяч ф. ст. — столько же, сколько Джейкоб Шифф из нью-йоркской компании «Кун, Лёб и Ко». Вдобавок Натти просил Бальфура, который к тому времени сменил Солсбери на посту премьер-министра, протестовать от имени «еврейских жертв закона и беззакония в России» и призвать правительство России «положить конец чудовищным преследованиям евреев».
Ротшильды могли проявлять нерешительность в начале отношений с Японией по трем причинам. Во-первых, англо-японский союз стал бы ударом по планам восстановления дружеских отношений с Германией; более того, можно даже сказать, что такой союз делал подобные планы ненужными. Во-вторых, Ротшильды не верили, что Япония способна самостоятельно одолеть Россию: в декабре 1903 г. Лео поспорил с герцогом Девонширом, что войны между Россией и Японией не будет — к изумлению японского посла Хаяси, который уверял Экардштайна, что герцог выиграет пари. Даже примерно за месяц до начала военных действий, когда Хаяси обратился к Альфреду, Ротшильды по-прежнему отказывались связывать себя какими-либо обязательствами. В-третьих, когда началась война, парижским Ротшильдам пришлось сдерживать российские облигации, которые, естественно, стали падать в цене. После поражения России цена на них обрушилась[214]. Поэтому Ротшильды проявили интерес к Японии только после того, как началась война. Они приняли участие в новом займе на 5 млн ф. ст., войдя в консорциум, возглавляемый банкирскими домами «Кун, Лёб и Ко» и «М. М. Варбург». Это совпало с «полным» отказом «иметь какое-либо отношение к российскому займу», как Уолтер сообщил Герберту Гладстону. Даже французские Ротшильды теперь отказывали в помощи Санкт-Петербургу, хотя и не столь категорично. Как говорил Альфонс послу Германии в Париже в августе 1904 г., «Парижский дом Ротшильдов враждебно настроен к России и в настоящее время старается держаться в стороне от российских операций… Россия обещала улучшить положение его единоверцев, если он даст денег, но… он считает, что это пустые слова. Однако, поскольку он, как хороший француз, считает, что более или менее обязан поддержать союз с Россией (а именно это я подразумеваю), он, возможно, смягчится и в конце концов откроет свой кошелек, каким бы неблагоприятным он ни считал нынешнее положение».
Победы Японии в Порт-Артуре, в Мукдене и решающая победа в Цусимском сражении в мае 1905 г. оправдали решение поддержать Японию против России не только на религиозной, но и на экономической основе. После войны новые связи между Великобританией, США и Японией укрепились не только на дипломатическом, но и на финансовом уровне. В 1906 г. и Лондонский, и Парижский дома участвовали еще в одном займе на 25 млн ф. ст., который на сей раз привлек подписчиков также во Франции и в Германии; а через год они совместно разместили еще один заем на 11,5 млн ф. ст. К тому времени Натти уверял своих изначально более скептически настроенных парижских родственников, что «их плотное и умное население, их верноподданность и ум скоро выведут их в первые ряды как в торговле, так и в промышленности». С другой стороны, он не отрицал, что «успех японских финансовых предприятий произошел благодаря… посредникам, которые познакомили мир с ценностью японских облигаций в такое время, когда на них и смотреть не желали». «Желанным и весьма почетным гостем в Токио» стал Джейкоб Шифф, которому «курили фимиам»; и «его дорогой племянник Варбург из Гамбурга», который, после успеха в Гамбурге японского займа, «напоминал лягушку из басни и… раздулся от тщеславия и веры в свою власть контролировать европейские рынки и вовлекать все крупные дома во все и всяческие синдикаты». Они вместе с Ревелстоком оценили потенциал Японии задолго до того, как это поняли Ротшильды. Поэтому утверждение Натти в мае 1907 г., что «мы всегда питали большую веру в Японию, веру в их военную и морскую доблесть, которые в изобилии подтвердила последняя война, веру в ресурсы страны и еще большую веру в мудрость правителей Японии», — не совсем верно.
Не все дипломатические последствия победы Японии всецело подходили Ротшильдам. Дискредитировав Россию как империю и ввергнув страну в революцию — Русско-японская война разом стала одним из сильнейших доводов в пользу восстановления англо-германской дружбы. Однако она не заставила Францию (как надеялись немцы) «выбирать между Россией и Германией или Англией». Сам Натти считал японский заем 1907 г. способом скрепить колониальный союз Франции и Японии. «Я никогда ни на миг не считал, что у японцев есть какие-то планы на французские колонии или их наполняют амбициозные мечты, которые им приписывали, — объяснял он в двух красноречивых письмах кузенам. — Но, само собой разумеется, чтобы приобрести то, что имеет в виду правительство Франции, было необходимо предложить правительству Японии одно вместо другого… можете похвалить себя, причем похвалить по праву: предложив два займа французским капиталистам, вы приблизили желанное завершение… политика и финансы часто идут рука об руку, и если капиталист прямо заинтересован в ценных бумагах какой-то страны, он, естественно, следит за тем, чтобы эта страна процветала и развивалась… что возможно лишь во времена мира и безмятежности».
Восстановление дружеских отношений между Францией и Японией, которое случилось после англо-японского союза, подразумевало слияние британских и французских интересов; последнее оказалось почти невозможно примирить с более ранней целью Ротшильдов: англо-германским союзом.
На самом деле ярче всего это противоречие проявилось не на Дальнем Востоке, а в Марокко, где ранее перспективы восстановления гармонии между Англией и Германией казались вполне благоприятными. «Вчера лорд Ротшильд сказал мне, что с нашей стороны глупо верить, будто у Англии воинственные намерения, — сообщал Бюлову посол Германии граф Меттерних в январе 1905 г. — Таких намерений никогда не было, и его правительство особенно хочет поддерживать хорошие отношения с нами. Бальфур… сказал ему об этом несколько дней назад». Но сам факт, что необходимо было давать такое заверение, служил доказательством того, как стремительно расходились две страны. Новая профранцузская ориентация политики Великобритании подтвердилась 31 марта, когда кайзер прибыл в Танжер и потребовал созыва международной конференции, на которой бы подтвердили независимость Марокко. Не собираясь поддерживать доводы Германии в пользу «политики открытых дверей» в Марокко, Лансдаун беспокоился, что кризис может свалить Делькассе и окончиться тем, что Франция откажется от своих обязательств. Теперь казалось, что Великобритания стремится поддержать позицию Франции по Марокко, чтобы исключить требование Германией порта на побережье Атлантики. Профранцузская позиция стала еще более выраженной после победы Либеральной партии на выборах в январе 1906 г., когда к власти пришел Генри Кэмпбелл-Баннерман. Для Натти это означало конец германской политики в Марокко: «Ни один здравомыслящий человек… не верит, что германский кайзер пожелает противостоять желаниям и чувствам объединенной Европы, — писал он парижским кузенам 3 января, — и еще менее он может надеяться на какой-либо успех вообще после того, как либеральное правительство в Англии всецело одобряет англо-французский союз». Натти смутно надеялся на «компромисс, который устроит обе стороны и не заденет ничье тщеславие» и пытался успокоить возникшие на улице Лаффита опасения в том, что Бюлов, возможно, думает о военном решении спора. Но когда речь заходила об отдельных вопросах — о реорганизации марокканской полиции и о создании в Марокко банка, — он считал, что Германия находится в изоляции; как он писал Эдуарду в конце февраля 1906 г., «наше… правительство поддерживает ваше по различным вопросам, связанным с Марокко, и на самом деле я смело… могу утверждать, что они считают французские предложения и разумными, и умеренными… ваше правительство пользуется решительной поддержкой нашего, и… пожелания Рувье находят теплый отклик в голове Эдварда Грея. И, несомненно, чувство идеального союза значительно поможет принять решение, и, возможно, ощущение этого союза больше всего раздражает… тех, кто руководит политикой на Вильгельмштрассе».
Натти заявлял, что считает предложения Германии, касающиеся полиции, «самыми опасными и… обреченными на неудачу», поскольку «здесь их ни за что не одобрят». Однако, когда Меттерних передал его слова в Берлин, кайзер записал: он твердо уверен, что «не собирается уступать в вопросе о полиции». Такая непримиримость действовала Натти на нервы, особенно непримиримость «его тевтонского (или сатанинского) величества». «Если самое мягкое отношение, какое теперь заняло ваше правительство, не возымеет желаемого действия, — писал он французским кузенам, — только по единственной причине, что в банках на Шпрее настроены решительно, они не будут стремиться к примирению». «Позиция, занятая в Берлине, точнее, официальный язык Вильгельмштрассе, — писал он две недели спустя, — несколько уклончив: говорят, что Германия принесла столько жертв и так явно выказала добрую волю, что право протянуть оливковую ветвь мира и пойти на уступки переходит к Франции… но они не говорят нам, какие жертвы понесла Германия». Если необходимо прийти к «временному соглашению», добавлял он, оно должно «удовлетворять надменности тевтонцев, не нарушая права галлов». В конце Натти приветствовал результаты Алжирской конференции, назвав их «благоприятными для французских политических интересов, а также для финансовых интересов вашей страны». Вдобавок к тому, что удалось избежать войны, добавлял он, конференция «доказала ценность англо-французского союза и… продемонстрировала солидарность франко-русского альянса; лично я очень сомневаюсь в желании германского кайзера воевать с Францией без всякой причины». Он выражался уже совсем не так, как принято было в Нью-Корте за десять лет до того.
Улучшение международного положения Франции было не только дипломатическим явлением. Как время от времени повторял Натти, оно было прочно основано на финансовой мощи. Союз с Японией, упомянутый выше, был не единственной дипломатической инициативой Франции, подкрепленной выпусками облигаций на парижском рынке капитала. После Русско-японской войны настал краткий миг, когда казалось, что «монархическая дипломатия» способна разрушить достижения целого десятилетия внешней политики Франции. Вильгельм II и Николай II встретились у балтийского острова Бьёркё в июле 1905 г. На встрече два императора подписали секретный русско-германский оборонительный союзный договор — он значительно преобразил бы международную сцену, если бы был официально ратифицирован. Но, как выразился А. Дж. П. Тейлор, «Парижская биржа привлекала больше монархической солидарности». Россия, которая после Цусимы находилась в крайне тяжелом финансовом положении, отчаянно нуждалась в новых займах, способных помочь ей воссоздать свою военную мощь, а парижский рынок был еще способен привлечь больше сбережений для иностранных займов, чем берлинский. В то же время в Германии на первое место ставили ненасытные нужды промышленности и правительства.
Так же можно было уговорить и Италию. Реструктуризация итальянских рентных бумаг летом 1906 г. была предпринята консорциумом, возглавляемым французскими Ротшильдами, и хотя в синдикат входили и семь берлинских банков, доля Германии из операции на 1 млрд франков была меньше, чем доля Франции, что дипломаты как в Париже, так и в Берлине истолковали как успех Франции. Соглашение было подписано лишь 26 июня, после того как закончилась Альхесирасская конференция; в ходе конференции Италия последовательно вставала на сторону Франции, фактически положив конец Тройственному союзу, который связывал ее с Германией и Австро-Венгрией.
Вышеуказанные подробности довоенной финансовой дипломатии довольно хорошо известны. Менее очевидна та роль, которую сыграли финансы в укреплении англо-французского союза. Судя по архивам Ротшильдов, сотрудничество Лондона и Парижа в период после 1905 г. было довольно тесным, особенно в области денежной политики. Как и в прошлом, Ротшильды выступали в роли частных помощников Английского Банка и Банка Франции, способствуя сотрудничеству между двумя финансовыми центрами, столь важному для сохранения довоенного золотого стандарта. Иногда роль, которую они играли, имела прямое политическое значение, как когда Ротшильды выступали посредниками в тайной покупке Английским Банком акций компании CQC (Constantinople Quays Company) в 1906–1907 гг. (совместная англо-французская операция по приобретению контрольного пакета концерна). Для Натти само собой разумелось, что — хотя они были в первую очередь дипломатическими по своему воздействию — такие сложные операции нельзя было предоставлять чиновникам министерства иностранных дел. «Хотя они, может быть, и дипломаты, — язвительно заметил он, — [они]… совсем не деловые люди».
Однако чаще роль Ротшильдов по обе стороны Ла-Манша сводилась к уравниванию золотого запаса двух центральных банков и стремлению к тому, чтобы денежная политика Великобритании и Франции не вступала в противоречие. Так, в ноябре 1906 г., когда банковская учетная ставка держалась на 6 % и большие количества золота уплывали из Лондона в Бразилию, Индию и к другим крупным держателям стерлинговых авуаров, Натти и Эдуард устроили краткосрочные займы золотыми соверенами на 600 тысяч ф. ст. из Банка Франции. Такая «политика вежливости и помощи» особенно приветствовалась в Лондоне. Как заметил Натти, «очень важно сознавать, что в будущем, если в любое время сочтут необходимым и настоятельным, рука помощи с готовностью протянется с другой стороны Ла-Манша для спасения „Старушки с Треднидл-стрит“». Не успел он отослать это письмо, как Английский Банк попросил Натти найти еще одну партию соверенов на 400 тысяч ф. ст. Просьба была исполнена немедленно; в течение месяца он поставил еще одну партию на 600 тысяч ф. ст. Обмен золота на векселя — на общую сумму 1,4 млн ф. ст. — возможно, предотвратил дальнейший рост учетной ставки и позволил Английскому Банку к апрелю 1907 г. постепенно вернуться к учетной ставке в 4 %. Важно подчеркнуть, что Ротшильды вышли на сцену после того, как прямые переговоры между банками окончились неудачей.
Большим испытанием для англо-французского денежного сотрудничества стала вторая половина 1907 г., когда грянул кризис, который давно назревал в Соединенных Штатах. Волны от кризиса разошлись по всему миру. Уже в марте, после решения Банка Франции поднять учетную ставку, Натти и Эдуард обменивались необычно резкими словами: Эдуард довольно неприязненно реагировал на просьбу своего родственника о еще «2 или 3 миллионах» французского золота для «Старушки с Треднидл-стрит». «Мне очень жаль, — написал в ответ Натти, — что ты считаешь нас такими глупцами, которые полагают, будто Банк Франции выйдет на передний край и бросит вызов депрессии, порожденной, скорее всего, чрезмерной спекуляцией в Америке». Натти понимал, что оказался в сложном положении: в течение апреля и мая он безмолвно соглашался с требованиями Франции, чтобы соверены, заимствованные в декабре предыдущего года, вернулись в Париж. Но в августе положение в Лондоне начало ухудшаться. Натти предупредили заранее (и потому он смог предостеречь кузенов) о решении банка снова поднять учетную ставку до 4,5 %, но позже он жаловался, что его совет еще больше ужесточить политику проигнорировали. К концу октября, когда кризис в Америке был в полном разгаре, пришлось снова поднимать учетную ставку, и Натти в очередной раз поручили просить у французов золото, чтобы пополнить запасы Английского Банка. На сей раз он не стал терпеть уклончивые ответы кузенов: возражения Роберта на повторную просьбу о займе были, как он раздраженно написал, «откровенно ошибочными». Французским Ротшильдам казалось, что кризис, который (по их мнению) коренился в ложных нападках президента Рузвельта на Уолл-стрит, не касается Банка Франции. «С таким же успехом, — парировал Натти, — можно положить за правило: ни в коем случае не вызывать пожарную бригаду на тушение пожара, если пожар изначально стал результатом поджога».
4 ноября управляющий Английским Банком Уильям Кэмпбелл поднял учетную ставку до 6 % и послал за Натти, тем самым подтвердив, что на денежном рынке Ротшильды по-прежнему играли ключевую роль. Как Натти писал кузенам, «было единогласно решено просить меня телеграфировать вам и просить вас приложить все усилия, чтобы возобновить с Банком Франции прошлогоднюю операцию, которая тогда имела такой успех». Просьба была тут же исполнена, на сей раз в размере 3 млн ф. ст., из которых сами Ротшильды представили 400 тысяч ф. ст. Хотя учетная ставка 7 ноября поднялась еще на один процентный пункт — и оставалась таковой до Нового года, — операция снова в значительной мере способствовала стабилизации лондонского рынка. Как писал Кэмпбелл Парижскому дому, их помощь «позволила мне не принимать еще более решительных мер по защите нашего золотого запаса». Еще одним доказательством ценности связи Ротшильдов по обе стороны Ла-Манша стало то, что, когда Дж. П. Морган напрямую обратился к Банку Франции за помощью американскому рынку, ему отказали, подтвердив мнение Натти, высказанное в прямой телеграмме Моргану от 6 ноября, что американцам следует самим привести свой дом в порядок. Кэмпбелл же мог рассчитывать на дальнейшие поставки золота из Парижа через Ротшильдов, если запасы банка еще больше истощались. И наоборот, его коллега в Париже в январе 1908 г. тактично намекал, что снижение учетной ставки будет приветствоваться, как только закончится кризис; он мог положиться на то, что Ротшильды заранее предупредят его о грядущем снижении.
Кризис 1907 г. стал самым серьезным финансовым кризисом до Первой мировой войны. Он в полной мере подтвердил экономическую составляющую англо-французского союза. Сотрудничество не прекратилось и после того, как рыночные условия улучшились. Так, в июле 1908 г. Банк Франции купил через Нью-Корт консолей на сумму свыше 1 млн ф. ст. Позже в том же году Английский Банк консультировался с Натти по поводу возможности крупных изъятий золота с лондонского рынка французскими банками. Когда лондонский денежный рынок снова сжался в конце 1909 г., Ротшильды привычно обсуждали возможность еще одного обмена векселей на французское золото.
В разгар кризиса 1907 г. Натти написал нехарактерно длинное, полное размышлений письмо своим парижским родственникам, в котором он разъяснял действие золотого стандарта, как он его понимал, и подчеркивал решающую роль англо-французских отношений. Главное, писал он, что «вся мировая торговля ведется векселями, выписанными на Лондон». В Лондоне всегда «ходят тратты на сумму от 300 до 400 млн ф. ст., из которых больше половины… на зарубежных счетах». В соответствии с классической теорией, «когда банк обязан поднять учетную ставку из-за утечки золота… обменный курс автоматически повышается и золото возвращается в Английский Банк». Но это имело глубокие последствия для всего остального мира — и особенно для Банка Франции. Натти делал вывод, с которым наверняка согласятся современные специалисты по истории золотого стандарта: он писал, что сотрудничество центральных банков является ключевым для стабильности системы: «Наш превосходный зять Альфонс часто обсуждал со мной этот вопрос… Он всегда боялся, что, если Банк Франции и другие не будут великодушны в таких случаях, обменный курс в Лондоне поднимется на такую высоту, что большие количества золота в обращении найдут свой [так!] путь в Лондон и… это породит еще большее неудобство и будет гораздо хуже, чем любые шаги, которые Банк Франции или другие крупные учреждения сочтут правильными во время кризиса. Я обеспокоил вас… подробностями, так как хочу как можно нагляднее объяснить вам… как тесно и неразрывно связаны все страны».
Иными словами, главные страны-кредиторы, Франция и Великобритания, были «связаны» общим стремлением к денежной стабильности. Вклад Ротшильдов в эту систему был тем более важным, что, как считал Натти, Английскому Банку не удавалось нарастить свой золотой запас до уровня, соизмеримого с его глобальной ролью. Таким образом, Натти и его французские кузены по-прежнему считали себя помощниками центральных банков в своих странах, даже если они сами уже не являлись, как в прошлом, кредиторами для последних кредиторов в критической ситуации.
Англо-российские противоречия
Однако было бы неверно заключать, что окончательное политическое и военное утверждение англо-французского союза в 1914 г. было в каком-то смысле предрешенным с точки зрения экономики. Несомненно, финансовые соображения помогали возвысить англо-французские отношения в сравнении с англо-германскими отношениями в глазах Великобритании; но это далеко еще не означало оборонительного союза, который гарантировал бы вмешательство Великобритании в случае войны в континентальной Европе. Более того, до 2 августа 1914 г. не было гарантии, что Великобритания поддержит Францию в военном смысле, если начнется война (хотя военный министр сэр Эдвард Грей давал личные заверения, которые позволяли французам надеяться на такую поддержку). В июне 1908 г. сам Натти чувствовал себя обязанным указать своим парижским кузенам, что «вопроса о союзе, наступательном или оборонительном… нет, и ничто не будет столь неразумным, как употреблять такое слово». Конечно, он был «равным образом уверен, что внезапное нападение Германии на Францию возбудит сочувствие… которому ни одно правительство не сможет противостоять»; но он настаивал, что «Германия… не думает о неожиданном нападении».
В связи с этим возникает важный вопрос. Обычно историки считают, что сравнительно быстрый экономический рост Германии до 1914 г. подразумевал такой же рост влияния Германии на международной арене. Осведомленные современники придерживались другого мнения. Из-за сочетания децентрализованной федеральной системы и сравнительно демократического имперского парламента Германскому рейху было крайне трудно финансировать свои растущие расходы на вооружение после 1897 г. путем роста налогов. Этим объясняется относительно высокий уровень государственного долга Германии в довоенный период, хотя на самом деле почти все долги были сделаны отдельными государствами в составе империи и местными властями для финансирования невоенных расходов. Высокий уровень заимствований в государственном секторе сам по себе ослаблял немецкий рынок капитала; все до какой-то степени компенсировалось тем, что государственные займы совпали с высоким уровнем частных инвестиций (главным образом для финансирования стремительного роста электротехники и химической промышленности). Возникшее в результате противодавление на ставки процента в Германии — очевиднее всего проявившееся в росте прибыли по немецким облигациям — современниками в основном расценивалось как признак финансовой слабости Германии.
К тому времени Натти больше не сочувствовал «немецкому осьминогу» (иногда он называл это Deutschland über alles). Он, как он писал кузенам в апреле 1907 г., «не поклонник немецкой государственности, и мне никогда не нравилась их политика, как я не доверяю и тому, что они предпочитают называть Weltpolitik». Особенно враждебно он относился к стремлению адмирала Тирпица уменьшить разрыв между флотами Великобритании и Германии. Впрочем, он быстро понял пределы власти Германии. «Несомненно, — писал он, — внешняя политика Германии окончилась ее изоляцией, и кроме того, они потерпели неудачу… стараясь политическими средствами добиться того, что эвфемистически называется „торговым и промышленным предприятием“ и что лучше определить термином „финансовые концессии“ [за рубежом]». Более того, Натти прекрасно понимал, что Германия не может себе позволить длительную гонку вооружений на море, и ее финансовая слабость делала «паникерство» по поводу немецкой угрозы для Великобритании по сути необоснованным. «Правительство Германии очень сильно нуждается», — писал Натти в апреле 1906 г., когда на рынок выпустили облигации еще одного государственного займа Германского рейха. Понимал он и трудности, какие испытывал Рейхсбанк в 1907 г. Они во многом были серьезнее, чем те, что испытывали в Лондоне. «Немцы техничны и симметричны во всем, — писал он (лишь с тенью иронии), — и их Закон о банках поддерживают, к восхищению всего мира, те спекулянты, которые жалуются на здешнюю высокую процентную ставку; они называют Закон чудом научной простоты и гибкости». Но хотя «гибкие условия… позволили им взвинтить цены на свою валюту… предел их [привязи?] был достигнут, когда правительству Германии пришлось выпускать долгосрочные казначейские облигации и казначейские билеты». Особенно Натти поразила необходимость для Германии продавать облигации на зарубежных рынках капитала. К подобному приему в мирное время не приходилось прибегать ни Великобритании, ни Франции.
Конечно, Ротшильды понимали, что финансовые ограничения могут толкнуть правительство Германии на агрессивную внешнюю политику, потому что, «бряцая мечом в ножнах», кайзер и Бюлов надеялись «помешать осуществлению многих социалистических мечтаний». Однако такое «бряцание мечом» могло лишь «вызвать новые военные и военно-морские расходы в большом масштабе» и таким образом ухудшить международное положение. Вот почему Альфред обновил прежние связи с немецким двором, когда кайзер в декабре 1907 г. посетил Англию. Как проницательно заметил Натти, «маловероятно, чтобы император Германии проявил неуступчивость… [когда] у него полные руки… социалистов». Впечатление, что Германия страдает от излишнего напряжения, вскоре подтвердилось крупным выпуском прусских облигаций в апреле 1908 г. Бюджет Германского рейха продемонстрировал «большой дефицит… из-за амбициозной военно-морской программы, вплоть до необходимости увеличить выплаты всем их государственным служащим, и до того, что они практически признали „просчеты“ в прежней пенсионной схеме». Ничего удивительного, что Ротшильды, как и гамбургские Варбурги, ожидали, что правительство Германии будет стремиться к тому или иному соглашению, ограничивающему строительство флота. Второй марокканский кризис 1911 г. — когда правительство Германии послало в Агадир канонерку «Пантера» — подчеркнул уязвимость берлинского рынка по отношению к утечке иностранного капитала. Банкирам Германия казалась слабой, а не сильной.
Нельзя считать самим собой разумеющимся и то, что правительство либералов всегда желало сражаться в войне на одной стороне с Россией. И здесь Ротшильды стремились противостоять европейской тенденции разделяться на «вооруженные лагеря» из-за своего враждебного отношения к идее англо-русского союза. Возможно, они поменяли бы свое отношение, если бы революция 1905 г. в России привела к устойчивой либерализации. Лидер французских социалистов Жорес надеялся, что Ротшильды воспользуются своей финансовой властью, чтобы заставить Россию пойти по пути парламентаризма. Он вспоминал, как «в 1848 г. Ротшильды, будучи кредиторами короля Пруссии, с целью спасения своих займов навязали ему бюджетный контроль ландтага и дарование конституции». В январе 1906 г. Натти в самом деле выражал надежду, что «в Санкт-Петербурге прислушаются к мудрым советам и учредят либеральный режим». Однако Ротшильды скептически отнеслись к обещаниям реформ, с которыми послереволюционное правительство обратилось к Парижскому дому в надежде заручиться его финансовой помощью. Желая преодолеть враждебность английских партнеров, некий доктор Брандт предпочел неформальный подход. Брандт был мелкой фигурой в посольстве России в Лондоне (Натти называл его «уродливым горбатым русским евреем… исполненным чувства собственной важности»), который «явился сюда, чтобы объяснить нам положение евреев в России и указать нам, как можно улучшить их судьбу»: «Евреи, сказал доктор Брандт, являются предметом ужаса и отвращения для всех в России. Император и двор ненавидят их; эту ненависть разделяют Витте и министры, русский народ ненавидит евреев, а дума, которую вот-вот изберут, будет отражать желания двора и точку зрения русского народа. Невозможно отправить 5 миллионов русских евреев в эмиграцию, и если вы чего-то не предпримете, возможно, скоро наступит… „кровавая суббота“, вторая Варфоломеевская ночь, и почти все еврейское население России падет жертвой ярости и ортодоксальности священного русского народа. Насколько я его понял, средство спасения очень простое. Дайте России большой заем, и тогда для евреев можно будет что-то сделать!»
Натти и прежде слишком часто слышал такие сказки: «Я ответил ему не точно теми словами, которые употребляю сейчас, но смысл был такой: он ставит телегу впереди лошади. То есть, когда у евреев в России будут свобода и равные права, финансы России выправятся и трудностей у казначейства будет значительно меньше».
То же самое произошло через месяц, когда Альфред описывал визит более значимой фигуры — Артура Рафаловича, агента министерства финансов России в Париже: «Он сказал, что 6 месяцев назад его хозяин Витте и император выразили свою озабоченность, серьезную озабоченность улучшением судьбы еврейского населения России, но теперь общественное мнение в России возбуждено, и император вместе с царской семьей, а также министры… опечалены тем фактом, что русские евреи пытались сопротивляться справедливому и отеческому правительству, что еврейское население… стоит за социалистическим и революционным движением и что, когда в России все начало успокаиваться, только евреи из всех его многочисленных подданных не послали поздравительные адреса с выражением своей верности и преданности трону и любви к стране, которая так хорошо с ними обращается! Он, естественно, ожидал, что мы пожелаем улучшить положение наших единоверцев, и намекал… что есть только один способ это сделать, а именно… встать во главе международного синдиката, который будет готов предоставить царю бесчисленные миллионы, что-то между 60 и 120 млн ф. ст.! Если мы согласимся на это предложение, он давал нам слово чести, что реформы, о которых мы думаем, будут немедленно проведены в жизнь… от нашего ответа зависит судьба наших единоверцев, и ответственность за них лежит на нас, а не на правящих кругах в Санкт-Петербурге!»
Натти снова продемонстрировал свою несгибаемость. Такие же обещания он выслушивал в те дни, когда Парижский дом устраивал большие займы для Вышнеградского, однако ничего не было исполнено. И Витте не давал Эдмонду и Эдуарду никаких оснований верить в истинные перемены политики в Санкт-Петербурге, когда они в последний раз виделись с ним в Париже. «Учитывая… все обстоятельства, — ответил Натти, — мы не можем и не хотим помогать России в ее нужде до тех пор, пока она не сделала наших единоверцев… счастливыми и довольными подданными царя и процветающими гражданами Российской империи». Для верности он добавил, что «нелепо полагать, будто еврейское население ненавидит царя. Большое количество иностранных эмигрантов [молились?] о возвращении домой и проживании у себя на родине… а еще я сказал ему, что, когда родился цесаревич, как ни странно, в гетто Лондона и Нью-Йорка пили за здоровье царя и просили о благословении новорожденному». Рафалович воспользовался возможностью и составил черновик послания, какое можно было бы отправить в Россию. Натти «слегка подправил» его, так как «я выражал особое желание, чтобы он лишь подчеркнул еврейский вопрос». Последняя попытка кого-то из русских говорить от имени «наших единоверцев» была сразу же отвергнута: «[Мы] не должны… отождествлять себя с ними, пока участь наших единоверцев в этой стране не будет гарантирована. Из всех надежных источников нам известно, что их нынешнее положение так же плохо, как и всегда, а возможно, гораздо хуже. Еврейское население живет в страхе новых погромов, которые могут произойти в любой момент, особенно когда состоится наш праздник Пасхи. Либеральная партия в России также озабочена, и мысль о большом займе, который сделают в Париже или Берлине, ужасает ее представителей. Они считают, что эти деньги, которые часто называют „средствами для ведения войны“, станут в данном случае новым символом подавления».
«Мы не можем прямо или финансово быть заинтересованы в российском займе», — таково было последнее слово Натти.
Видимо, для разъяснения своей позиции для улицы Лаффита Натти присовокупил финансовые возражения: он подозревал, что Россию ждет финансовый кризис; возможно, ей даже придется отменить конвертируемость рубля. Трудность здесь, как он сам признавал, составляло то, «что в мире очень много людей, которые смотрят на российские финансы совсем другими глазами, чем мы. Один мой знакомый, который был у меня в воскресенье, видный радикал в нашей стране… уверял… что правительство России активно использует все свои трудности и беспорядки. Он признавал, что их финансы в настоящее время в ужасном состоянии; но, усмехнувшись, добавил, что время и средства страны помогут им преодолеть трудности». И Ревелсток, и Морган побывали в Петербурге до революции 1905 г.; можно было предсказать, что, как только порядок восстановится, они возобновят переговоры о займе для России. С благословения и Асквита, и Грея они договорились разместить на лондонском рынке 13 миллионов из огромного (на 89 млн ф. ст.) выпуска российских облигаций. Конечно, главным источником финансовой поддержки для России оставалась Франция: как, наверное, понимал Натти, французские банки и держатели облигаций уже вложили в Россию слишком много, чтобы рисковать крахом валюты и обесцениванием собственных инвестиций. Но и в Берлине имелись желающие помочь России, возглавляемые Мендельсоном. Хуже того, в финансовой прессе широко сообщалось, что Ротшильды тайно подписались на заем[215].
Иногда Натти уверял, что он против займов для России «из чисто финансовых» соображений, не считая религиозных угрызений совести. Он был твердо убежден в том, что новый заем для России окажется откровенно провальным, а те, кто подписался на него, вскоре понесут убытки в результате «возобновления недовольства [и] беспорядков, которые могут быть сейчас спорадическими в разных местах, но вскоре станут всеобщими». Он предупреждал, что политическое положение в России остается «весьма критическим и опасным», и предсказывал «периодические вспышки… насилия, бомбометания и убийств». Он дошел даже до того, что сравнил выборы в 1-ю Думу с созывом Генеральных штатов в 1789 г. Хотя в среднесрочной перспективе Натти оказался прав, предсказав еще одну, гораздо более масштабную революцию в России, можно подумать, что по крайней мере в краткосрочной перспективе он принимал желаемое за действительное. Хотя он делал пессимистические прогнозы, он не скрывал зависти к «великолепной прибыли», которую, как он считал, получают Бэринги. Впрочем, скоро стало очевидным, что Ротшильды правильно поступили, отказавшись от займа чисто на финансовом основании: хотя вначале цена на новые облигации оставалась сравнительно твердой, к июлю она просела, и у Ревелстока осталось большое количество в убыток. «Поскольку нам хватило мудрости довольно долго держаться подальше от российских финансов, — злорадствовал Натти, — и повезло в том, что нас не обманули ложные обещания и мы не приняли участия в российском займе, падение российских ценных бумаг влияет на нас лишь косвенно и только постольку, поскольку [оно] затрагивает… цены на другие ценные бумаги… Естественно, нас больше трогает участь наших несчастных единоверцев в России и те варварские действия, которые снова там совершаются».
Тем не менее продолжительная политическая нестабильность в России не означала, как надеялся Натти, что «все эти прекрасные подробные отчеты в газетах о взаимопонимании между Англией и Россией — мифы и выдумки». В июне 1906 г., когда до Лондона дошли известия об «ужасной резне» евреев в России, Натти отправился к министру иностранных дел, чтобы «спросить, нельзя ли предпринять международные действия… хотя бы из тех соображений, [что] продолжение этой чудовищной политики побудит сотни, если не тысячи человек бежать в те страны, где их не ждут и где и без них много безработных». Но Грея, очевидно, не слишком тронул этот довод; он придавал куда больше значения укреплению дипломатических связей между Великобританией, Францией и Россией. Последнее он считал существенным для того, чтобы сдерживать амбиции Германии. Самое большее, что он готов был предложить Натти, — «неофициальные и устные консультации, которые дадут понять, что повторение таких зверств оттолкнет общественное мнение и помешает добрым чувствам, которые должны существовать между двумя странами». Хотя Натти испытал удовлетворение оттого, что «его друг» как будто «очень нервничал по поводу будущего России», это был самообман. Грей был так нацелен на создание англо-русского союза, что положение евреев в России не могло сбить его с курса.
Из-за улучшения англо-российских отношений Натти с братьями приходилось подчас усмирять свою русофобию. Они пожертвовали тысячу гиней в Российский фонд помощи, основанный Ревелстоком в 1907 г., не оговаривая, чтобы их вклад пошел только в помощь евреям. Они не предпринимали никаких решительных действий, направленных на финансовое ослабление России, ибо, как сказал Лео, «какую бы нелюбовь мы ни испытывали к великой северной державе, никому не захочется становиться свидетелями финансовой катастрофы на берегах Невы». Отдельные высказывания Натти даже позволяли предположить, будто он верит, что послереволюционные реформы выдержат испытания. В сентябре 1907 г., узнав об официальном заключении англо-русского союза, он отнесся к известию прохладно, но беспокоился, что излишняя критика в радикальной прессе усилит у русских мнение, что газеты находятся в руках евреев и поэтому они «весьма предвзято относятся к судьбе наших российских единоверцев». «Некоторые наши единоверцы не будут очень довольны таким сближением, — признавался он через несколько недель, — но я всегда говорю им, что положение евреев в России не улучшится, если они и дальше будут сеять враждебность между Англией и Россией». Казалось даже, что он готов обдумать мысль о российском займе на лондонском рынке (хотя в конце концов займами 1907 и 1909 гг. занимались Ревелсток и Кассель).
И все же то были минутные колебания. Воспользовавшись случайной встречей на скачках в Эпсоме в июне 1908 г., Лео побеседовал с королем накануне его визита в Санкт-Петербург. Результатом той встречи стало длинное, тщательно составленное письмо, подписанное всеми тремя английскими Ротшильдами. Возложив вину за недавние погромы на такие организации, как октябристы и «Союз русского народа», — хотя и не отрицая участия «некоторого количества евреев… в анархистском движении», — Ротшильды жаловались, что почти ничего не сделано для наказания преступников и что поэтому произошел «рецидив гонений на еврейское население, замаскированный… законными орудиями. Еврейское население снова запугано… и в России, и повсеместно возродились опасения, что начнется эмиграция в крупном и беспрецедентном масштабе, которая, с одной стороны, лишит Россию трудолюбивых и квалифицированных работников, а с другой стороны — дополнительный приток иммигрантов дезорганизует положение и условия труда всех рабочих во многих частях света».
Через своего личного секретаря сэра Фрэнсиса Ноллиса король «обещал серьезно обдумать вопрос и… проконсультироваться с сэром Чарльзом Гардинджем, который сопровождает его, и с английским послом в Санкт-Петербурге, каков наилучший курс действий». В конце концов решено было, что послу (сэру Артуру Николсону) следует затронуть данный вопрос с новым российским премьер-министром Столыпиным[216]. Натти счел ответ последнего «совершенно неудовлетворительным»: «Да, верно, он обещает через год или два принять законы, но это будут очень мягкие законы, и более того, г-н Столопин [так!] не только обвиняет во всем произошедшем самих евреев, но и недвусмысленно дает понять: если… дать евреям равные права, скоро они скупят в России всю землю и станут хозяевами страны… и что погромы на самом деле были восстаниями несчастных должников против современных Шейлоков».
Король (или «Мейлах», как условно называл его Натти, вспоминая прежние дни, когда они обменивались шифрованными посланиями на древнееврейском языке) придал больше глянца этому ответу, настаивая, «что в кратчайшее время что-то будет сделано для евреев, и он уверен, что в этом году не будет займа для России, что он считает добрым знаком». Но когда в 1912 г. повторились обвинения в ритуальном убийстве во время процесса в Киеве, рухнули все надежды на прогресс в «еврейском вопросе» и Натти пришлось возобновить свою кампанию. Он вел публичную переписку на данную тему с кардиналом Мерри дель Валем и составил официальное письмо протеста, которое подписали различные политические «тяжеловесы», в том числе Розбери и Кромер. Натти по-прежнему считал, что англо-русский союз обречен на неудачу — если не из-за обращения с евреями, то из-за какого-нибудь обычного яблока раздора вроде черноморских проливов. Однако он недооценил желания Грея умиротворить царский режим и желания Сити разместить новые российские облигации. С самой низшей точки (71,5) в августе 1906 г.
российские четырехпроцентные облигации выросли до пика в 96,25 в декабре 1910 г., обеспечив хорошую прибыль, которая компенсировала Ревелстоку и другим русофилам их потери на первом послереволюционном займе.
Австрия
Заманчиво сделать вывод о том, что направление потоков капитала в Европе до 1914 г. сделало Тройственный союз с Францией и Россией самым вероятным дипломатическим сочетанием для Великобритании. В этом смысле Ротшильды плыли против мощного экономического течения, высказываясь в пользу англо-германского союза или пытаясь развести Великобританию и Россию. Тем не менее они не сдавались. Оставалась еще одна возможность, к которой не прибегали с 1850-х гг., а именно возобновление финансовых связей между Лондоном и Австро-Венгрией. Конечно, Лондонский дом в 1870-е и 1880-е гг. принимал активное участие в венгерских финансах, поэтому когда-то жизненно важная связь между лондонским рынком капитала и режимом Габсбургов не совсем выветрилась из памяти. Но к рубежу веков финансы Австро-Венгрии больше сосредоточились на внутреннем рынке, отражая во многом самостоятельный характер экономики империи после 1867 г., который выразился в протекционистских центральноевропейских таможенных пошлинах и денежном союзе. Как мы видели, после смерти Ансельма связи между Венским домом и другими домами Ротшильдов ослабели: более того, судя по сохранившимся архивам Австрийского банка, к 1900 г. эти связи практически прекратились. Более того, в высшей степени децентрализованная финансовая система означала, что военные расходы Австро-Венгрии оставались низкими по сравнению с расходами других великих держав. Поэтому теоретически Австро-Венгрия меньше нуждалась в иностранных займах, чем Россия. Тем не менее стагнация в государственных доходах от налоговых сборов, рост военных расходов из-за строительства флота, аннексия Боснии и Герцеговины, а также растущие расходы на управление растущего многоэтнического конгломерата приводили к повторяющимся дефицитам бюджетов как Австрии, так и Венгрии. «Несмотря на все новые налоги, — сообщалось в одном докладе Гольштейну в конце 1880-х гг., — выравнивание бюджета, как известно, остается pium desiderium (благим пожеланием). Тем временем они с радостью продолжают занимать у Ротшильдов».
В 1890-е и начале 1900-х гг. новые выпуски австрийских и венгерских рентных бумаг были более или менее монополизированы консорциумом, который возглавляли Ротшильды. Кроме них, в консорциум входили «Кредитанштальт», «Боденкредитанштальт» и «Венгерский кредитный банк». Более того, даже после 1900 г. данная группа — самостоятельно или в партнерстве с другими — участвовала в выпусках австрийских и венгерских облигаций примерно на 2,8 млрд крон (около 120 млн ф. ст.). Эта так называемая «группа Ротшильдов» предлагала, пусть даже не всегда предоставляла, доступ к зарубежным рынкам капитала. Можно ли было остановить поляризацию европейской политики, увеличив долю Великобритании или Франции в австро-венгерских рентных бумагах? Вопрос не такой праздный. В 1907 г. и позже, в 1910 г., всерьез обсуждалось предложение выпустить крупный венгерский заем в Париже, хотя в конце концов замысел провалился из-за сильной политической оппозиции. В 1914 г. лондонские Ротшильды в партнерстве со Шрёдерами успешно разместили два отдельных выпуска облигаций для Австрии и Венгрии на общую сумму в 19,5 млн ф. ст.
Существуют четыре причины, почему займов 1914 г. было слишком мало и они появились слишком поздно, чтобы вывести Австро-Венгрию из Двойственного союза с Германией (Австро-германского договора 1879 г.). Во-первых, несмотря на неоднократные попытки расширить международный рынок для австрийских и венгерских рентных бумаг, парижские и лондонские инвесторы проявляли к ним заметно меньше интереса, чем берлинские. В течение почти всего периода все внешнее финансирование, какое требовалось, поступало из Германии, особенно от банкирского дома Мендельсона, «Дармштадтского банка» и «Дойче банка». Более того, связи между венскими Ротшильдами и этими берлинскими банками были такими тесными, что в 1910 г. британский генеральный консул в Будапеште считал «группу Ротшильдов» «цепью, которая… волей-неволей приковывает двойственную монархию… к Германии». Во-вторых, «группа Ротшильдов» начала распадаться. Ранее главенство Альберта почти никем не оспаривалось: как вспоминал Александер Шпитцмюллер из «Кредитанштальта», хотя он не имел «абсолютно никакого четкого влияния», трудно было не обращать внимания на его советы, когда принимались важные решения. Такая ситуация отражала отчетливую систему взаимосвязанного управления, что было важной чертой бизнеса в Австро-Венгрии. Как позже вспоминал Шпитцмюллер, Альберт был «представлен на совете директоров многими личностями из мира бизнеса, которые были близки к нему… Он… обычно проявлял свое влияние через назначения в совет директоров, своего рода тиранию… [и] всегда казался мне странной смесью джентльмена и жестокого властелина». Сходным было положение и в «Боденкредитанштальте», где Альберт «не играл определяющей роли, но его слово имело вес».
И Юлиус Блюм считал, что Альберт всегда был хозяином в «группе Ротшильдов». Но под руководством Теодора фон Тауссига и его преемника «Боденкредитанштальт» все больше стремился к независимости, как и «Кредитанштальт», когда в 1910 г. бразды правления в нем взял Шпитцмюллер. В 1911 г., после смерти Альберта, группа прекратила свое существование.
В-третьих, и отчасти из-за такой разъединенности, правительствам Австрии и Венгрии удалось освободиться от преобладания «группы Ротшильдов» благодаря тому, что они нашли новые источники финансирования внутри своих стран. После 1897 г. долю во всех новых выпусках рентных бумаг необходимо было передавать «Почтовым сберегательным банкам». Шесть лет спустя австрийский министр финансов Бём-Баверк позволил крупным банкам, не принадлежащим Ротшильдам, таким как «Винер банкферайн», принять участие в крупной операции по реструктуризации; а в 1908 г. и Австрия, и Венгрия в конце концов приняли систему открытой подписки на новые выпуски облигаций, которая к тому времени стала нормой в большинстве западноевропейских стран. Последние остатки монополии «группы Ротшильдов» исчезли в январе 1910 г., когда новый выпуск австрийских облигаций был продан исключительно «Почтовым сберегательным банкам», что привело к созданию нового, гораздо более широкого, консорциума. Несмотря на попытку Альберта бойкотировать новую систему, «Боденкредитанштальт» разорвал отношения с бывшими партнерами; и хотя Луису, сыну и преемнику Альберта, удалось создать новую группу, возглавляемую Ротшильдами, в которую входили «Кредитанштальт», «Винер банкферайн» и «Лендербанк», восстановить роль прежней группы в государственных финансах так и не удалось.
Четвертая причина, почему никто особо не надеялся на возрождение прежнего, основанного на финансах, партнерства между Великобританией и Австрией, была чисто политической. «Само собой разумеется, — писал Натти в Париж в апреле 1906 г., — что мы не знаем, разговаривает ли наш дорогой кузен Сальберт [Альберт] с новым правительством Венгрии». Крайне трудно стало действовать в условиях такой децентрализованной и шаткой политической системы, как Австро-Венгрия. Натти посетил Вену в 1907 г., но, похоже, его визит окончился безрезультатно. И последующие сообщения от Альберта в кризисный год были успокаивающими — иногда он даже забывал делиться с родней важными финансовыми новостями. Хотя посол Австрии в Лондоне надеялся, что влияние Ротшильдов на «Таймс» и «Дейли телеграф» поможет умерить реакцию Великобритании на аннексию Боснии в октябре 1908 г., он преувеличивал степень влияния Натти и возможность роста проавстрийских симпатий. По правде говоря, и в Лондоне, и в Вене политическое влияние Ротшильдов убывало. «Открыто признаю, — писал Альберт Зигхарту в 1910 г., — что я переоценил влияние эрцгерцога Франца-Фердинанда». Его признание весьма красноречиво; оно предполагает, что Альберт разделял враждебность Франца-Фердинанда по отношению к политике компромисса с Россией на Балканах, которую одобрял граф фон Эренталь, министр иностранных дел Австрии в 1906–1912 гг. На самом деле Вена сделала правильный выбор: чем больше политика окрашивалась враждебностью по отношению к России и подчиненностью Германии, тем ближе Австро-Венгрия двигалась к катастрофе войны великих держав из-за Балкан. Ротшильды, которые никогда особенно не интересовались этим беспокойным регионом, почти ничему не могли помешать.
Поэтому в конечном счете можно признать, что одни комбинации великих держав стали более вероятными, чем другие, в силу экономических причин. Проще говоря, существовала важная разница между странами, которые можно назвать чистыми кредиторами (Великобритания и Франция), странами, жившими на самофинансировании, но не экспортировавшими капитал (Австро-Венгрия и, до некоторой степени, Германия), и теми, которые вынуждены были много занимать за рубежом (Россия и Италия). Финансовые факторы влияли на дипломатию. Из всех великих держав до 1914 г. Россия больше всех полагалась на иностранные займы. Из-за того что главным источником внешнего финансирования России была Франция, стало возможным налаживание дипломатических отношений между двумя этими странами, несмотря на то что в их внутренней политике было меньше общего, чем между любыми другими великими державами, и несмотря на то что почти весь XIX в. характеризовался дипломатическими разногласиями России и Франции. Франко-русский союз стал одним из определяющих дипломатических достижений 1890-х гг., и Ротшильды играли в нем центральную роль — несмотря на их неприятие антиеврейской политики царского режима. Такое же финансовое притяжение сблизило Италию и Турцию с Германией (хотя притяжение оказалось недостаточно сильным, чтобы в 1914 г. добиться лояльности со стороны Италии).
Однако Великобританию и Германию такие финансовые отношения не объединяли, несмотря на сильное желание (особенно у Альфреда) создать некий англо-германский союз. Невозможно оказалось и восстановить прежние финансовые узы Великобритании и Австрии. Откровенно говоря, ни Германии, ни Австро-Венгрии не требовалось много капитала из-за рубежа; они могли справиться вместе, как они и поступили. Лондон и Париж, несмотря на разногласия из-за колоний, после 1900 г. постепенно сближались, не только на почве германофобии, но и благодаря общему интересу международных финансовых центров к денежной стабильности. И здесь Ротшильды играли ключевую роль как посредники между Английским Банком и Банком Франции. Неопределенным оставался размер военных обязательств Великобритании перед Францией, не говоря уже о размере ее дипломатических обязательств перед Россией.
Задним числом понятно: с точки зрения Ротшильдов, идеальным дипломатическим сочетанием была бы «Крымская коалиция» Великобритании и Франции против России, при относительном нейтралитете Австрии и Пруссии, которые, однако, поддерживали Запад;но возврат такой коалиции стал возможен лишь почти через 100 лет после Крымской войны, в совершенно иных обстоятельствах холодной войны. Комбинация же, которая в конце концов образовалась в 1914 г., оказалась почти наихудшей из всех возможных.