Скучно Кириллу одному дома. Мама с бабушкой ушли в школу — в сельской школе учителям всегда находится много дел даже в летнее время.
Папа — на пчельнике. Анюта с Гришей и Тимошей и те на работе. Только Кирилл оказался без дела.
Обидно Кириллу: младшие брат и сестра сторонятся его. Совсем ещё недавно он захлопывал перед ними дверь своей комнаты и кричал: «Уходите отсюда, вы мне мешаете!» А теперь держит дверь распахнутой: лишь бы заглянули к нему близнецы. А они не идут. И ничего не просят у него.
И папа на него обиделся. Утром не сказал «до свиданья», когда уходил на работу. И к себе его не позвал. К Каллистратычу тоже не пойдёшь после случая с Тимошей.
И почувствовал Кирилл себя в родном доме посторонним, не понимая, как это всё произошло. Эх, и правда получается: пропал человек не за синь-порох. Грустно Кириллу. Никогда в жизни ещё не было так грустно.
— Кирилл, ты дома? — сначала послышался голос Афоньки, потом показался и он сам. Как всегда, он не входил в этот дом, а подкрадывался, чтоб не встретиться с учительницами.
— Афонька! — обрадовался Кирилл. — Один ты у меня друг. Здравствуй!
— Чегой-то ты… — смущённо пробормотал Афонька, не понимая, отчего Кирилл так расчувствовался.
Раньше он так вот сильно ему не радовался. И не здоровался. Не было у них у обоих такой привычки. А тут «здравствуй» говорит. Чудно прямо. Он не стал расспрашивать, что произошло с Кириллом, а быстро проговорил:
— Пошли в деревню! Нынче там цирк приехал. Я видел, машины стоят со зверями. Идём, а то места все займут. Где мы тогда сядем?
— У, — обрадовался Кирилл, — бежим скорей!
И побежал вслед за Афонькой, хотя времени до начала представления было ещё много.
Летом в Медвежьих Печах концерты устраивались прямо под открытым небом в сельском парке. Там был когда-то просто лес, а теперь сельский парк, где по праздникам и в выходные дни можно было посмотреть представление или покачаться на качелях.
Иногда из города приезжали настоящие артисты. Они пели и ставили спектакли. Каждый вечер показывали в сельском парке кино.
А вот цирк ещё никогда к ним не приезжал. Поэтому смотреть представление зверей собрался народ даже из окрестных деревень. Взрослых-то почти не было — они ещё не управились с делами, — зато ребят, и маленьких и больших, было много.
Кирилл с Афонькой устроились прямо перед самой сценой, нетерпеливо дожидаясь, когда начнётся представление. Неожиданно подул сильный ветер, завихрился, закружился на открытой сцене, будто вздумал развлечь публику своим танцем. По небу поползла туча.
— Хоть бы скорей начинали, — пробормотал обычно не очень разговорчивый Афонька. — А то, того и гляди, дождь хлынет. Всех разгонит.
Из боковой комнаты на сцену выходили артисты, с беспокойством поглядывая на небо. Публика выкрикивала:
— Начинайте! А то гроза найдёт!
Небо потемнело, но Кирилл думал, успокаивая себя: «Может, посветлеет, и звери начнут выступать».
На сцену вышел директор цирка и сказал:
— Представление отменяется, потому что испортилась погода.
Когда же публика стала возражать: нельзя, мол, отменять, у нас никогда не выступали звери, пусть они выступают, — директор сказал:
— Наши звери не могут выступать, когда начинается гроза. Они хоть и дрессированные, а всё равно нервные. Может быть, оттого и нервные, что дрессированные, — пошутил он сам. — На них вредно действует гроза, — объяснил он. — Да и вам не захочется сидеть под дождём.
— Ничего, мы дождя не боимся, — стали успокаивать его зрители. — Что мы, разве сахарные?
— Не боимся, пусть звери выступают! — громче всех кричал Кирилл.
Но директор заявил решительно, что представление отменяется, и обещал приехать в Медвежьи Печи в хорошую погоду. А сейчас цирк торопится в город.
Он ушёл со сцены. Вслед за ним стала расходиться и огорчённая публика.
— Подождём ещё немного, Афонь, — остановил своего друга Кирилл. — Тучи уйдут, и звери перестанут нервничать.
Но тучи не собирались уходить, и скоро пошёл дождь.
— Я ухожу, — сказал Афонька. — Что я, из-за зверей под дождём буду мокнуть как дурак? Или я твоих зверей не видел?
— Таких не видел, — уговаривал его Кирилл. — Ты ж не видел обезьяну или учёного медведя? Вот уйдёшь, а тут начнут их показывать.
Но Афонька продолжал повторять:
— Что я, дурак какой-нибудь — сидеть под дождём?
— Не уходи, — упрашивал его Кирилл, сам понимая, что безнадёжное дело — уговаривать Афоньку.
У него такой характер: что задумает, сразу делает. Никогда не удаётся его уговорить сделать то, чего ему не хочется. Он не спорит, а молча поворачивается и убегает со всех ног так же неожиданно, как появляется.
Кирилл стоял под деревом. Он ждал. Но ему крикнули со сцены:
— Иди домой, мальчик! Мы уезжаем.
— Я подожду ещё, — вздыхая, сказал Кирилл и продолжал стоять под деревом.
Загудели машины. Это уезжал цирк. Теперь ждать было нечего.
Вскоре небо над Медвежьими Печами очистилось и выглянуло солнце. Кирилл подумал с обидой: «Я всё ждал, а они уехали. Если бы они остались, тогда б и представление не надо было отменять». Он уходил из сельского парка грустный. Как нарочно, всё для него плохо складывается, и дома и тут. Один раз в жизни приехал цирк и на вот тебе — уехал!
Домой возвращаться ему не хотелось. Было далеко еще до вечера, можно пойти куда-нибудь. И Кирилл решил пойти проведать ещё одного своего друга — дядю Егора, который живёт на разъезде в лесу, за Медвежьими Печами.
«Пойду на поезда погляжу», — решил Кирилл, чтобы найти себе какое-нибудь интересное занятие.
На разъезде, где живёт дядя Егор, поезда не останавливаются, а лишь замедляют ход. И тогда можно заглянуть в вагонное окно и увидеть за столиком незнакомых людей. Они все куда-то едут, торопятся. И покажется вдруг, что ты сам тоже куда-то уезжаешь. Может быть, в Москву, а то на Курильские острова, где вулканы и где растут необыкновенные растения, которых нет в здешних Брянских лесах.
Дядя Егор работает обходчиком на дороге. Живёт он в маленькой избушке, в лесу. Один. С виду он кажется хмурым. Но это только с виду. На самом же деле он любит, когда кто-нибудь забредёт к нему в его одинокую избушку, перекинется с ним словом.
Так вот однажды в грозу забрёл в его избушку и Кирилл. С тех пор, он приходит время от времени навестить дядю Егора и поглядеть на проходящие поезда.
Дядя Егор приветливо поздоровался с Кириллом и сказал:
— Сейчас скорый пройдёт на Москву.
— Я подожду, посмотрю, — обрадовался Кирилл.
Он тоже был немногословен с дядей Егором, который любил короткие разговоры — так, чтобы сказать только самое существенное. А не то лучше помолчать, если не находится поговорить ни о чём серьёзном.
Кирилл уселся на насыпи. На железнодорожном полотне суетились птицы, выискивая, что бы нм поесть. Здесь всегда можно найти что-нибудь съедобное: то кусок хлеба выбросит из окна пассажир, то остатки другой еды. Птица тут же налетит, выберет, что ей по вкусу.
Важно ступают вдоль дороги голуби дяди Егора. Они чувствуют себя хозяевами. Рядом прыгают всегда голодные воробьи. Они заискивают перед крупной птицей и при случае выхватывают у неё из-под клюва разные крохи.
Голуби едят неторопливо, не оглядываются поминутно. А воробьи суетливы, насторожены, им повсюду мерещится опасность. Они оглядываются, вскрикивают, бросаются с места на место.
Между рельсов бегает с открытым ртом воробьёныш, какой-то растрёпанный, непричёсанный, как Афонька, и очень неловкий. К нему то и дело подлетает воробьиха, маленькая, подтянутая, как физкультурница, и впихивает что-то съедобное в его раскрытый клюв. Конечно же, это мама. Ни у кого другого не хватило бы терпения всё кормить и кормить ненасытного воробьёныша. Он клюва' не закрывает. Где уж тут самой есть!
— Ну и обжора! — удивился Кирилл.
Но воробьёныша не сконфузили слова Кирилла. Он считал, что так и полагается жить. Откроешь клюв, а мама что-то вкусное положит. Тебе только и остаётся проглотить. Вот и не закрывай клюва, жди маму. Воробьёныш-растрёпыш ждал.
Тем временем мама-воробьиха накинулась на краюху подсохшего хлеба. Над краюхой уже трудилось с десяток воробьёв. Каждый отщипнёт по крошке и отлетит в сторону, пока не проглотит. И снова набрасывается на краюху, большую и общую.
Мама-воробьиха решила отнять общую краюху. Она бойко растолкала всех и вцепилась в краюху, пытаясь оттащить ее своему растрёпышу. До чужих ей дела нет.
Воробьи возмутились. Разве им тоже не хочется есть? Кусок большой, всем хватит. Они так распалились, расшумелись, что даже забыли, кто настоящий виновник. Все совестили друг друга, доказывая свою правоту, толкались. А один воробей наступил другому на ножку!
И никто не заметил, что на них надвигается чудовище, которое пыхтело, звенело, грохотало и было похоже сверху на великанскую гусеницу.
Воробьёныш-растрёпыш раньше всех услышал грохот и побежал. Размахивая крылышками, неловко и неуклюже бежал рядом с рельсами, забыв, что хотя и не очень хорошо, но всё-таки умеет летать. И что было бы безопасней отлететь в сторону, чем бежать по соседству с бегущим по рельсам чудовищем.
Вдруг всё стихло. Воробьёныш остановился, усталый и ошеломлённый всем происшедшим. К нему подлетела перепуганная воробьиха, которая думала, что больше никогда не увидит своего сына.
«Чуть-чуть он меня не догнал! Ох, я чуть жив! Но я жив! Жив!» — поняв, что он жив, обрадовался воробей.
«Жив, сынок! Жив! — подтвердила счастливая мама, оглядывая его со всех сторон. — Жив, и все пёрышки целы».
Налетели другие воробьи. Забыв про раздоры из-за краюхи, они сочувствовали, ахали, расспрашивали:
«Жив? Ты жив?»
«Жив! Жив!» — отвечает за него радостная мама.
«Сам не верю», — ликует воробьёныш. И рассказывает, ужасаясь, как чуть-чуть не догнало его чудовище.
«Чив! Чи-во такое он выдумывает, — посмеялся старый воробей. — Ни-чи-во! Ничего особенного не случилось. Гусеница бежала по рельсам, — рассудительно говорил он. — Она только и умеет бегать по рельсам, а летать не умеет. Разве она может догнать настоящего воробья?»