а кого мы не можем никак протрезветь и начать работать!»
Даже Ильич, глядя на это угрюмо-светлое воинство, наложил на себя неловкое крестное знамение.
– Чего будем делать? – шепнул он Точилину, также отжатому к стене. (Пара гоблинов мимоходом обнюхала их на предмет родства крови и оттеснила в чёрную тень, – «на сторону света».) – Если узнают, что мы менты, зачислят в евреи, – напомнил Ильич.
Ничего не отвечая, Арсений увязался вслед за «рыцарской свиньей». И, как только раздался первый поощрительный вопль: «Гаси чернозадых!» – почему-то во множественном числе, хоть предмет их преступной страсти был одинёшенек, – Арсений встрепенулся. Чуть подскочив на месте, он влепил такого пинка в один из кожаных задов заднего ряда, что встряска волной передалась к изголовью «свиньи». Та даже недоуменно хрюкнула, подалась и с трудом, будто толкаясь самоё в себе, развернулась.
– Чё за?!. – невнятно промычал щербатый предводитель.
– Центральное РУВД! – провозгласил Арсений, воздев над головой красную книжечку. – Предупреждаю… – О чём он там её предупреждал, «рыцарская свинья» вслушиваться не стала. Несколько секунд она посовещалась хрюкающим ропотом, опять-таки сама в себе, и удар в глаз оборвал декларацию старшего оперуполномоченного: – В случае… Будете задержаны…
– Гаси ментов! – вскинулся над «свиньей» новый лозунг. Завязалась кровавая битва… Но после первой же пары выстрелов в ходе сражения «свинья» утратила гордое звание «рыцарской». Растерянно замерла и даже звучно пукнула где-то в тылу.
– А ну, на выход, тать! – сурово скомандовал Кононов, демонстративно дунув на ствол «макарова», из которого всё ещё вился сизый дымок.
Испуганное хрюканье прокатилось по отпрянувшей «свинье». Утратив боевую монолитность, она мгновенно приобрела вид поросячьей толпы, которую шугнула от кормушки пьяная свинарка. Сначала, с визгом и давясь друг через друга в странном желании каждого оказаться в заднем ряду, толпа ринулась в обратную от Кононова сторону – в глубь склада. Но там каким-то образом оказался Точилин, щедро раздававший зуботычины направо и налево одной левой. «И слава богу, что не правой», – здраво оценила толпа глянцевый блеск пистолета в его правой руке. Слегка помявшись в нерешительности, недавняя «рыцарская свинья» пристыженно последовала за пастухом Кононовым на выход.
Эту картину и увидели два бомжа, мирно беседующие на помойке близ склада «Абреков». Один оперуполномоченный вёл за собой понурую толпу, другой, неутомимо и со злым вдохновением, подгонял её сзади пинками. Ярость его была вполне понятна, ведь у капитана Точилина под глазом красовался приличный – в смысле изрядный, – сине-багровый синяк. Пинками же Арсений распределил задержанных вдоль стены. Как водится: руки на стену, ноги шире, зад отставить, чтоб удобней было шарить по карманам и поддерживать дисциплину.
Наверное, именно это построение и было зря. Привычные к подобному итогу большинства своих мероприятий, скинхеды быстро очухались. Это тебе не две неожиданные вспышки с грохотом в подземелье, где и бежать-то особо некуда. Тут мысли о побеге явно стали затёсываться в кожаные головы. Скинхеды начали переглядываться из-под рук, упёртых на стену, зло коситься по сторонам, зловеще перемигиваться. Дело явно клонилось к массовому побегу, не столько из расчёта, что всех не перестреляют, сколько из чувства сохранения собственного достоинства… какое ни есть.
– Ну-ка, без фантазий! – пресловутым оперативным чутьём почуял неладное капитан Точилин, начавший повальный обыск с одного края шеренги. Лейтенант Кононов потвёрже расставил ноги, словно на огневой позиции тира, пересчитывая стволом «макарова» бритые головы.
Но главными действующими лицами оказались не они…
Глава 15. Бас, тенор и одноглазый Кузя
Михалыча – приятеля своего и сожителя, в невинном смысле этого слова, то есть разделяющего ночлег в комнатёнке, пропахшей псиной, – Роберто не видел уже дня три. И тут…
– Вильгельм! – порицал вожака своих воспитанников отставной оперный бас не окончательно угасшим оперным басом. – Не ешьте эту гадость, Вильгельм. Во-первых, что за пример вы подаёте стае. А во-вторых, эта гадость непременно испортит вам печень – и что я потом скажу попечительскому совету? Ладно бы, Кристофф, он безнадёжно испорчен, но вы-то…
Но Вильгельм только стыдливо жмурился. А отставной йоркширский терьер Кристофф, выдворенный в отставку в связи с замужеством хозяйки, продолжал неутомимо грызть «эту гадость», то ли и в самом деле не слыша обидных слов давно не стриженными ушами, то ли игнорируя воспитателя. И тут слева от терьера, на россыпи консервов с маслянистыми этикетками «тушенка свиногов.», выросла знакомая тень, но не столь же обширная, что и тень справа, – то есть не такая, как тень самого мэтра Роберто.
– А-а, молодой человек! – живо, насколько это возможно при его весе, обернулся к хозяину новой тени «собачий пастух». – Вот уж не знаю, радоваться ли вашему тут появлению! Ну да всё равно рад.
На отставного оперного гранд-баса из-под кустистых бровей смотрело его же отражение, разве что чуть перефразированное и уменьшенное. Та же иерейская борода за пазухой такого же чёрного пальто, та же одутловатость лица, пропечённого улицей, как луковица на сковороде, тот же сплин в очах. Разве что рыхлость Михалыча была характера воскового, болезненного, да шляпа на нём была не легкомысленно соломенная, а совковая, пронзительно знакомая всякому участнику происходивших во времена оны, сиречь недавно, первомайских демонстраций, – если кому охота была смотреть на трибуну.
– Что это вы – то рады, то не рады, – буркнул Михалыч.
Ещё одним отличием от оперного баса был его тенор, то и дело срывающийся в плаксивый фальцет.
– Вы не ночевали, Михалыч, – развёл пухлыми ладошками Роберто. – И я, грешным делом, уже решил, что вы, известный ловелас, вернули себе и жену, и положение в обществе. И в её обществе сейчас нежитесь на лазурных берегах Гондураса.
– Смейтесь, смейтесь, – это был как раз тот случай, когда ворчливый тенор сорвался на рыдающий фальцет. – Вам бы всё издеваться, старый вы Мефистофель.
– Нисколько, нисколько, – замахал пухлыми ладошками отставной оперный бас Роберто. – Я совершенно искренен.
– Бросьте, «вам скучно, бес», – также замахал, в свою очередь, уменьшенный двойник, изображая протест. – В этой стране только в рождественском кино случается ренессанс: «Кто был никем, тот станет всем…». Снова и опять.
– Чтоб снова стать никем, – соглашаясь, покачал соломенной шляпой Роберто.
Покачал фетровой шляпой и Михалыч:
– Увы, «не ту страну назвали Гондурасом».
Они синхронно вздохнули. У обоих было более чем достаточно поводов для вздохов. Равно как воспоминаний о временах сладостных и недавних, в сущности.
– Так куда ж вы подевались из нашего славного подвала «отходов партии»? – очнувшись от ностальгического забытья, живо напал с расспросами Роберто. Как водится у них, у итальянцев, и даже не у совсем прирождённых, придвигаясь лицом к лицу, так что педикулёзная живность в обеих их бородах оживилась, готовясь к переселению.
– Не могу сказать, – отпрянул, выдерживая номенклатурную дистанцию, Михалыч. – Не обессудьте, товарищ. Но, что могу сказать, так это…
Он не успел сказать даже то, что мог. Железные двери склада, которому помойка была обязана своим рождением и процветанием, вдруг с замковым лязгом отворились.
За выходом из бомбоубежища «русских людей» в сопровождении знакомых оперов они, большой и малый бомж, наблюдали спокойно. Вплоть до момента, когда у выстроенных вдоль стены скинхедов не началось брожение. Намерение толпы скинхедов уловил «собачий пастух», наверное, оперным чутьём. В том смысле, что пресловутое «ружьё на сцене» уже закачалось, готовое к обязательному выстрелу.
– Вильгельм, оформи! – негромко скомандовал он вожаку своей стаи.
Собачья орда, доселе наблюдавшая за движением человеческой массы с незаинтересованным любопытством, мгновенно преобразилась. Вздыбив холки и угрожающе опустив головы, псы мягким крадущимся шагом двинулись в сторону обыска. Так что, когда громила, на дальнем краю от Точилина, завопил с присвистом сквозь щербатые зубы: «Ломим!» – и несколько задержанных отпрянуло от «стены плача», взорам скинхедов предстала совершенно лагерная картина. Даром, что вместо однородно злобных немецких овчарок их окружало выставочное собачье ассорти. Потенциальной угрозой они явно превосходили иную конвойную роту времен дедушки Сталина. Злобная такса, добродушные ротвейлеры, невменяемый бультерьер с одним глазом, флегматичная борзая, психованный фокстерьер и с десяток решительно непредсказуемых дворняг. А во главе – громадный дог с выражением такого заскорузлого голода на морде…
– Это что же, товарищ, ваши друзья? – спросил нервным шёпотом Михалыч.
Надо понимать, не про стаю спросил, с каждым членом которой был знаком хотя бы шапочно, а про полицейских. Не в обыкновении у бомжей заводить подобного рода дружбу.
– Не поверите, сударь, это опера Центрального райотдела и при этом вполне приличные люди, – также шёпотом отозвался Роберто. – Я бы даже рискнул сказать, интеллигентные. Этот лысоватый, кажется, даже ваш коллега. Цитирует Ленина ни к селу ни к городу…
– А другой кого цитирует?
– Себя. И тем более оригинален.
И всё-таки попытка побега состоялась. Всё тот же щербатый предводитель, видимо, поняв, что за организацию побега ему светит по меньшей мере по печени, вдруг с истошным, но нечленораздельным воплем ринулся-таки прямо на собачье оцепление. Причиной переоценки им своих возможностей был допотопный «наган», который щербатый вырвал из-за пояса джинсов.
Но воспользоваться им вполне не успел. Несмотря даже на то, что опешивший от грома выстрела, хотя и нисколько не раненный Вильгельм с ребёрным хрустом выкатился из-под его ботинок. Кто же знал, что бультерьер Кузя не только слеп на один глаз, но и глух на оба уха? Так что сопеть он хотел на всякую вашу пальбу. Ему б только руку с пистолетом увидеть, а там дело инстинктивное. Поскольку инвалидность свою героическую пёс Кузьма приобрел, будучи любимцем одноименного криминального авторитета, почившего в бозе на очередной «стрелке» в конце 90-х.