– Пресненский Совет рабочих, солдатских и извозчичьих депутатов, – саркастически ответила на его вопрос фигура в извозчичьем тулупе, образовавшаяся в дверях.
Шатуров рефлекторно защёлкнул замки саквояжа и двумя руками прижал его к манишке на груди. Замер. Алевтина где-то в прихожей пискнула и зашуршала юбками, уползая на четвереньках на кухню.
В дверях стояли те самые «тёмные типы», о которых Шатуров говорил только что. Или такие же. Разношерстная публика. Этой, например, предводительствовал…
Иван Фиодорович невольно открыл рот для удивлённого возгласа, но не смог даже выдохнуть. В извозчичьем, подбитом сукном тулупе ухмылялся местный полицмейстер. К тому же сосед Ивана Фиодоровича по лестничной площадке, пропавший невесть куда с первых дней бунта. С ним был ещё какой-то ресторанный холуй, нелепый в солдатской шинели. Третий же был усач с унтерской выправкой, двумя «наганами» в руках, но, напротив, в гражданском пальто. Пролетариата не было никакого, даже для приличия. Зато все были с февральскими, вышедшими из моды, красными бантами, явно для усиления революционного впечатления. Но мандат в лайковой перчатке «извозчика» производил впечатление куда менее деловое, чем два револьвера унтера и дамский браунинг холуя. Впрочем, на мандат никто особенно и не ссылался.
– Пресненскому Совету рабочих, солдатских, а также извозчичьих депутатов необходимы средства для революции в Германии, господин Шатуров, – с заученной строгостью продекламировал полицмейстер. – Конечно, вы могли бы и сами завезти их в Берлин по дороге, – на секунду оживилось его лицо усиками, дрогнувшими в ехидной улыбке. – Но с нами будет надёжнее.
Он переглянулся с товарищами, и, кажется даже, подмигнул им. Ресторанный холуй шагнул вперёд, радушно, будто для прощальных объятий, раскинув руки – и вдруг вырвал ими саквояж у Шатурова, и перебросил его назад. Полицмейстерские усики расползлись ещё шире, пока он плотоядно щерился, лязгая замками саквояжа, но, впрочем, несколько сникли, когда бывший полицмейстер заглянул в кожаную утробу.
– Что за макулатура, господин миллионщик?.. – раздражённо проворчал он. – Векселя, акции… Вы бы ещё царских ассигнаций напихали. Это у вас с перепуга всё в голове перепуталось? Золотые империалы где, брильянты?
– Одну минуточку, господа, – с лакейской угодливостью вдруг засуетился мануфактурщик, недавно ещё полный самомнения и барства. – Я мигом, я сейчас. – И, подхватив брошенный саквояж, он улепетнул назад, за гардину, в глухой будуар.
– И впрямь угорел в пламени революции, – хмыкнул унтер. – Эй, давай подсоблю, купчина?! – Он помедлил немного, дожидаясь ответа, и, не дождавшись, двинулся следом за Шатуровым. И уже через мгновение, вздыбив гардину с тяжёлыми кистями бахромы, выскочил обратно: – Пропал!
– Как пропал? – недоверчиво перекосил тонкие усики экс-полицмейстер.
– Сгинул! – не слишком пояснил унтер.
– Да полно чушь пороть, – раздражаясь, зарычал экс-полицмейстер и оттолкнул унтера в сторону. – Там же некуда! Там…
Глава 19. День третий
Их бег по кругу, наверное, продолжался бы бесконечно долго. По кирпичной дороге, вдоль кирпичных стен и под кирпичными же сводами. Под аккомпанемент зловещего эха, что несмазанным железным стоном сопровождало их неотступно и отзывалось во всех, самых укромных уголках подземелья. Как по каменной ленте Мёбиуса. Бесконечно – если бы грузноватый и подслеповатый Крыс не врезался с разбегу в чугунную гирю с двуглавым орлом и маркировкой «10 пудовъ», возникшую на его пути внезапно, прилетев откуда-то сбоку, точно часовой маятник.
Крыс рухнул на широкий зад и сложил ладошки между ног, точно уселся на пляжном песочке полюбоваться закатом. Он устал. Словно паровоз, застоявшийся на запасном пути, разбуженный от векового сна, он взял разгон с того места, где непокорная задвижка оживила-таки подземелье страшными звуками. Пронёсся экспрессом. И вот теперь пар стравлен, поршни, качнувшись напоследок, замерли, зашипел медный котёл и потёк кипятком…
Он устал. А гиря, свисавшая из чёрной дыры шурфа, завертелась на стальном тросе и, увлекая за собой взгляд изумлённого диггера, с механическим скрежетом поплыла куда-то вверх. Попутно взвизгнули, сцепившись зубьями, какие-то шестерни, выступавшие из стены, с лязгом толкнул маятник рычаг шатуна, загрохотала, опускаясь навстречу гире, якорной толщины цепь…
– Ты что сделал? – нервным шёпотом спросил его из-за спины Горлум.
Он порядком запыхался, пока нагнал Крыса, развившего прямо-таки невозможную для его конституции прыть, но теперь, озираясь, тоже затаил дыхание.
Что-то менялось в страшном подвижном мраке, будто невидимые сценические механизмы с лязгом меняли декорации: «кухня ведьмы» на «пыточный подвал», и наоборот. Будто шмыгали среди декораций чёрные, неуловимые духи тьмы – работники сцены. И красные зрачки их вспыхивали тут и там, но стоило только глянуть в их сторону – в неверном пятне света лишь дрожащие тени, тени шипов, зубьев, когтистых лап.
– Да я ничего… – вздрогнув, тоскливо пробормотал Крыс.
Он всё ещё надеялся, что вот-вот, вот сейчас наконец угомонится страшное эхо, прекратятся эти железные стоны и скрежет, и снова оцепенеет в вековом сне неведомый механизм, который они запустили, толкнув эту проклятущую задвижку. Остановится процесс. Потому что, кто его знает, что это за процесс? Может, они сорвали рычаг гигантской механической мясорубки и, в конце концов, она отрыгнёт из железного раструба где-нибудь на поверхности их кровавый, исходящий паром фарш? Может, они свели шестерни огромной механической мельницы, и она через пару минут ссыплет в лоток розоватую муку из их перемолотых костей? А может…
Крыс, как и положено крысу, пронзительно пискнул. Горлум сильнее стиснул его плечо.
Вытянутый прямоугольник света упал на каменный пол прямо им под ноги. Точно открылась долгожданная дверь жилья среди враждебной и непроглядной ночи, полной чёрных волков ночных страхов.
«Электрический свет!» – дёрнулся навстречу ему Горлум, пнув коленом Крыса, мол, «Смотри! Закончились наши мытарства!».
Но тут же отпрянул. «Нет. Не закончились…» – почувствовал он, как ухнуло в порожний желудок сердце, застрявшее на радостях в горле.
В баре «Королева Гондураса»
– Но, судя по всему, было куда деться Ивану Федоровичу, – продолжила своё повествование Аннушка, сменив тон романтический на приземлённый. – Сколько ни пытали оставленного на шухере, то есть на входе, привратника Трофима, сколько ни вглядывались в булыжную мостовую под окнами, ни простукивали потом стены квартиры рукоятками револьверов, – ни купца I гильдии Шатурова, ни тем более сокровищ его не обнаружили.
– А они были? – оживлённо поёрзал в плетёном кресле Арсений.
– Кто?
– Что, – уточнил капитан. – Сокровища, естественно. Были?
– Нет, ну ты посмотри! – фыркнула Аннушка. – Куда подевался сам купчина в пустой квартире, значит, – дело десятое?
– И даже одиннадцатое, – с бесстыдством ростовщика подтвердил капитан Точилин. – Без золота это даже не городская легенда, а так…
– Семейная, – задумчиво закончила за него девушка.
– Вот как? – заинтригованно вскинул бровь капитан Точилин. – И в чём же суть семейной легенды? В чём мораль-то?
– В коллекции бриллиантов редкого цвета, – как-то не сразу решившись, что не ускользнуло от внимания опера, сообщила Аннушка. – Цвета шампань. Коллекция… Ожерелье из бриллиантов цвета шампань, – неохотно выговорила Анна, сумрачно глядя на капитана Точилина и его изрядный синяк.
– Шампань? – переспросил Арсений, поощряя к продолжению. – И даже коллекция?
– Вернее, разобранное ожерелье, – уточнила Аннушка. – Которое жена Шатурова не успела забрать у ювелира до отъезда в Берлин.
– Всего одно ожерелье? – с сомнением нахмурился капитан.
– Но стоимостью в родовое поместье, – закончила Анна задумчиво.
– Это как?
Девушка вновь посмотрела на него сумрачно. «Как с древнеегипетской фрески…» – подумал Арсений.
– Был 1880 год. Без малого двадцать лет, как отменили крепостное право. Усадьба вдовствующей княгини Голынской пришла в полный упадок, когда она выходила замуж за купца Шатурова, отца нашего миллионщика, – начала она повествование.
«Как-то уж слишком привычно рассказывает, – отметил капитан. – Словно в тысячный раз».
– Пошла княгиня на сей мезальянс…
– С тем, чтобы поправить дела поместья, – вклинился он нарочно, чтоб убедиться.
И Аннушка действительно запнулась, сбитая с толку, как ребёнок, из-под которого во время декламации заученного стишка выбили табуретку.
– Чего ты лезешь?.. – буркнула она недовольно и продолжила только после того, как закурила тонкую сигаретку: – Ну да поправить дела… Однако Шатуров-старший, Фиодор Терентьевич, то ли не захотел себе этакой головной боли, то ли, напротив, захотел прекратить все эти дворянские мерехлюндии, как тогда говорили сами продвинутые дворяне. Он уговорил, а может, и вынудил жену продать поместье. – Аннушка слабо, краем рта, улыбнулась. – Та же в отместку, – или чтобы супруг не выпачкал память о родовом гнезде этой своей мануфактурой, – на все вырученные деньги купила ожерелье работы какого-то старинного французского мастера.
– Теперь верю, что и впрямь семейная легенда, – задумчиво покачал головой Арсений.
Девушка посмотрела на него непонимающе.
– Если б ты имя мастера, год изготовления и каратный вес драгоценностей назвала, – прищурился капитан. – Я б не удивился. Скрупулезная архивная работа, не более. А вот так, сквозь мутные очки старческого склероза…
– А вдруг маразма? – недовольно фыркнула Аннушка, очевидно пытаясь увильнуть фамильной ответственности. Но Арсений отрицательно покачал головой.
– Это семейное предание. Так ты у нас, значит, Шатурова, – констатировал он с торжествующим лязгом зажигалки. – Что ж, будем требовать право наследования? Пока что на одноименный дом, а там, глядишь…