Чему и дивилась. Иное дело – деликатный ночной стук в ворота, от которого зажигались огни по всей Рублёвке и из-под всех кроватей доставались чемоданчики со сменным бельём, мылом и махоркой. «А чтобы этак, с матюгами, давкой кур и стрельбой?!» – удивлялась девочка.
Удивлялась, потому как не знала, что это далеко не арест. И хоть мчатся за «эмкой» самые настоящие сотрудники госбезопасности, и грозят автоматами не на шутку… Так ведь и в «эмке» сидит отнюдь не британский и даже не папуа-гвинейский шпион! Рулит в ней, мотаясь из стороны в сторону, как ни странно, прямой начальник своих преследователей полковник Жужелица Ф.Ф. А гонятся за ним оперативные его подчинённые: лейтенант Корин в гражданском пальто на трофейном БМВ полевой жандармерии и майор Радский в ленд-лизовском «додже», гружённом бойцами МГБ.
«Как так? – могла бы спросить маленькая девочка в платке и мамином каштановом шиньоне, напяленном для сугреву макушки. – Почему?»
Да потому, что не далее, как минут десять тому, на даче генерала N. Фердинанд Фёдорович взвыл, сначала от боли, но мгновение спустя уже от восторга. Тяжеленный фибровый чемодан с железными уголками и трафаретными штампами «Не кантовать! Не ставить в основание!» – грохнулся ему на ногу чуть ли не с потолка.
Ну, наконец-то! Где только не искала группа полковника Жужелицы этот таинственный «золотой чемодан», главную улику для обвинения генерала в мешочничестве и мародёрстве? Рыскали они в поисках проклятущего чемодана во всех жилищах и обиталищах заговорщика – от московской квартиры до дощатого клозета в богом забытых охотничьих угодьях. И нигде, и ничего. А Сталин серчал, а Берия выходил из себя, и Абакумов гневался, и мама Жужелицы ставила свечки в церкви: «Спаси и пронеси!» Они нашли уже: «4 тысячи метров шелка, парчи, панбархата и других тканей; 323 собольих, лисьих, котиковых, норковых и каракулевых шкуры. Нашли в конце концов шубу из павианьего меха…» А вот где чемодан с золотым компроматом – не выяснили. И вот наконец-то!
Хромированные язычки на замках чемодана отскочили, – и сверкнули золотом германские раритеты, вспыхнули радугой каменья, жемчужными червями поползли ожерелья, и злобно ухмыльнулась чья-то золотая погребальная маска…
Фердинанд Фёдорович обернулся.
Его подчиненные замерли. Один с томиком «Заратустры» на библиотечной лесенке, другой – в камине, где рылся в пепле липовых накладных на получение спирта рядовым Прорвой. Чекисты переглянулись. Одна и та же алчная мысль вспыхнула зелёными волчьими огоньками в их глазах. Как-то сами собой развеялись страхи. «Не так страшен Берия, как его малюют! Ну и что, что Сталин? Что он и впрямь сквозь кремлёвские стены видеть может?» Один выронил томик, другой на четвереньках полез из чёрного зева камина. Оба приближались с утробным рычанием голодных хищников.
И тут, сам не до конца понимая, что делает, полковник Жужелица, лязгнув замками чемодана, схватил его в охапку и головой вперед сиганул в ближайшее окно. Влетел в сугроб, оттуда – в стылую утробу служебной «эмки» и дрожащей рукой повернул ключ зажигания.
…«Эмка» едва не сшибла маленькую девочку, отбросив её в сугроб как тряпочную куклу; дверца машины на повороте распахнулась – и фигурку, замотанную в рыжий платок, накрыло обезьяньей шубой. Будто взаправдашний павиан набросился на невинного ребёнка.
Впрочем, детская невинность – понятие относительное. Практичная девочка тут же задумалась: «Вот что интересно, – совсем не так пахнет эта шуба, как мамин замызганный ватник? Не собачьим дустовым мылом, а такой парфюмерией… – девочка шумно потянула носиком-пуговкой, – что и слов-то не сыскать?!»
И через секунду, путаясь в полах серебристого меха, девочка Фрося бежала вслед за «эмкой», мчавшейся в неведомую страну шикарных одежд и дорогих духов, с колотящимся сердцем и одной только мыслью, бьющейся в висках: «Я буду, буду его домработницей! Только бы выжил!.. Потом я его и сама отравлю…»
…О том, что генерал каким-то нечистым путем завладел так называемым «золотым чемоданом», легшим в основание дела «генералов-мешочников», она знала так давно, что иногда казалось – всегда, с самого детства. Но в глаза чемодан никогда не видела.
«Почему?»
– Известно почему, Фердинанд Фёдорович его спрятал.
«А искала?»
– Ещё как! Всю квартиру вверх дном перевернула!
«Почему же тогда не искала в других местах, на даче, например?»
– Так ведь Фердинанд Фёдорович тоже не на даче искал, а в квартире…
«Это как понимать? Генерал-полковник искал собственный чемодан?»
– Ещё как! Всю квартиру вверх дном перевернул!
«А кто же его тогда спрятал, чемодан этот?!»
– Я же говорила, сам Фердинанд Фёдорович его и спрятал. А потом искал.
«Не понимаю… Ну-ка, поподробнее, пожалуйста?»
– Пожалуйста, чего уже терять-то… – И последовал рассказ, который совершенно неожиданно проявил и способность Ефросиньи к преувеличениям, и её склонность к фантазиям, и её самокритичность, и наблюдательность.
Рассказ Ефросиньи
…Перепрятывая из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день чемодан, набитый трофейными сокровищами, следователь по особо важным делам Жужелица приобрёл такое нервное расстройство, что со временем стал пугаться собственного отражения в зеркале, «бабайки» под кроватью, а хуже того, что и людей. Причём всех без исключения. Вплоть до преданной домработницы, неотступно следовавшей за ним и днем – с гвоздодёром на плече, и ночью – со свечкой в блюдце.
А как тут не начнёшь собственной тени шугаться? Когда, полезет, к примеру, кряхтя и сопя, полковник на чердак, прятать «золотой чемодан» среди бабушкиных баулов и шляпных картонок, а на чердаке нетопырём висит вниз головой не кто иной, как лейтенант Корин! Сунется на подкошенных от тяжести ногах в сарай, закопать в навозе богатства свои Кощеевы – ан глядь, – а коровенку-то в бабьем переднике доит не кто иной, как майор Радский… Даром, что коса вокруг бритой макушки узлом скручена. А кинешься бежать – сразу во Фросину материнскую грудь уткнёшься: «Ох, вы бы уже определились, Фердинанд Фёдорович, а то уж и я умаялась громыхать за вами, как та банка консервная за песьим хвостом…»
Ефросинью понять можно: «Сколько ж можно?» – придёт так ночью с мешком и лопатой к очередному тайнику, не далее, как сегодня утром устроенному, – огарок зажжёт, лопатой замахнется… А там уж и нет ни шиша?! Доски раскиданы, земля разрыта, – опять перепрятал, параноик хренов. Вот и начала она благодетеля своего укорять, де: «Совесть-де поимей, анафема! Для того ли я молодость свою по чекистским перинам истаскала, чтоб на старости лет довольствием III категории тешиться?!»
Да один раз так попрекнула, что и удавила подушкой, в которую полночи потом проплакала. Испугалась, ясное дело. Села объяснительную писать: «Так, мол, и так… Прознав о непартийном поведении генерала Ф.Ф. Жужелицы, которое выразилось в присвоении трофейного имущества и в попытке растления обслуживающего персонала, меня то есть, и, будучи комсомолкой в… (зачеркнуто) с… (зачеркнуто) с непрерывным стажем, – не выдержала мелкобуржуазных его домогательств и…»
Далее – многочисленные кляксы и разрыв бумаги дрогнувшим пером. Потому что далее Фердинанд Фёдорович захрипел и восстал из перины. Как лежал, так и восстал колом. Во весь рост, с простынями, зажатыми в судорожно стиснутых кулаках.
Постоял, сел, свесив курчавые ноги с кровати. Обернулся на Фросю. Та взвизгнула. И то, правда… Рот разинут, глаза выпучены. Ни дать ни взять карась на сковороде. И хрипит: «Где?! Куда?! А?! А-а!..» Забыл, напрочь забыл генерал Жужелица, куда в последний раз спрятал свои, вернее, утаённые от госказны богатства.
И не вспомнил, даже когда стал генерал-полковником. И даже друзья его закадычные не помогли, Май Радский и Харитон Корин, к тому времени – полноценные генералы. Сколько в баньке ни парили с водочкой и домработницами своими Аксиньей и Евпраксией, сколько ни пытали, макая вниз головой в колодец, сколько ни накручивали реостат «детектора лжи», усыпив гипнозом. Ни в какую… Даже когда нарядили Радского Берией. «Ей-богу, Лаврентий Палыч, не помню!» – подскочил генерал в кровати. И сам потом показывал бывшим своим сослуживцам, чего в квартире киркою крушить, а что колупать перочинным ножиком. Без толку.
…А спустя три десятка лет Фердинанд Фёдорович, откушав лечебного чаю, настоянного Фросей на тисовой коре, не врезал, как она надеялась, дуба, а мирно себе посапывал, качаясь в кресле-качалке, и поглядывал искоса, через полуопущенные веки, как его гражданская жена обеспечивает своё вдовье будущее. Кряхтя и неистово скрипя паркетом, Евфросинья пихала в сторону гостиной фисгармонию, на которой любил по утрам, выпив сырое яйцо, распевать куплеты Мефистофеля сам Йозеф Геббельс – готовился к выступлениям.
Вот только встать генерал не мог, – здоровье не позволяло проследить, как именно Фросе удается выволочь генеральское имущество из квартиры, минуя видеокамеры охраны и саму охрану.
А ей и не удавалось. Куда, в самом деле, попрёшь этакую бандуру мимо секьюрити, которых с тех пор, как поселился по соседству банкир, в подъезде полным-полно? Стоят, а морды такие, что пока пробежишь мимо в булочную, уже не в булочную бежишь, а за ближайший угол. Но надежды Ефросинья Апраксина не теряла. И были на то основания.
Как-то она совершенно случайно, обмахивая изразцы печки-голландки метёлкой из перьев страуса, сделала открытие, сколь испугавшее её вначале, столь и обрадовавшее в дальнейшем. Мела она себе пучком страусовых перьев по изразцам с синеватыми и аляповатыми копиями гравюр работы Дюрера, по монохромным переделкам картин кого-то из Брейгелей, по пухлым баварским крестьянам, рыгающим под стол «Деревенского праздника», и вдруг задела чугунную задвижку крючком для разорения паучьих гнёзд. Потянула – заслонка выдвинулась. А мгновение спустя, к суеверному ужасу Ефросиньи, бесшумно взмыл к высокому потолку портрет хозяина на лихом коне; с тектонической дрожью отползла в сторону часть стены в обоях и со скрежетом раздвинулись решётчатые двери потайной комнаты. Оббитой полинялым атласом «в подушечку», с резным диванчиком в коросте старинной позолоты. А на диванчике, понуро свесив пожелтелый череп на побуревшую манишку, сидел ужасный скелет, вроде того, что стоял в её детстве в кабинете ботаники.