Он позвонил ей три недели назад. Вот так просто. Она взглянула на экран сотового — и села. «Паша Истомин звонит».
— Да, я слушаю, — голос срывался, язык пересох и здоровой неповоротливой тряпкой ворочался во рту.
— Здоро́во, Синицына! Чё делаешь?
— В музыкалку собираюсь, — честно призналась она, так как, кажется, мозг тоже высох и тоже ворочался в черепной коробке здоровой неповоротливой тряпкой.
— Прикольно, — хохотнул Истомин. — Чё завтра после уроков делаешь?
Она запнулась. Завтра они во вторую смену учатся, и, по-хорошему, ей ещё на репетицию успеть. Но язык с мозгом уже реабилитировались:
— Ничего.
— Круть, — опять хохотнул Истомин. — И не планируй. В кино пойдём.
Сердце сделало тройное сальто назад, с четверным тулупом. Если вообще бывает такая комбинация в фигурном катании.
— Ты меня в кино приглашаешь?
Истомин издал звук, больше похожий на хрюканье, чем смех:
— Типа того. После химии сразу не убегай, ага? Буду ждать тебя у выхода. Ну, бывай, Синицына.
И нажал «отбой».
Внутри всё клокотало. Щёки загорелись румянцем, уши, кажется, светились от счастья. Срочно позвонить! Рассказать! Прокричать!
Но — кому?
Эту тайну она будет лелеять как младенца. Она не позволит в ней копаться, оценивать, сомневаться.
Это её личное пространство. В котором она — не очкастая дура, а королева. И у неё завтра свидание с парнем её мечты!
Она бросила в портфель ноты, что-то и как-то играла на репетиции. Кажется, хормейстер осталась ею недовольна — она заметила её укоризненное поглядывание из-за круглых как у стрекозы очков, — и весь вечер и утро следующего дня провела как во сне.
— Даш, тебя ждать? — с урока химии она собиралась усиленно медленно, проверяя каждую тетрадь, и Машка нетерпеливо топталась у выхода из кабинета. — Ты копаешься, а мне на автобус надо.
Даша встрепенулась:
— Ты иди, Маш! Я не могу тут кое-что найти, — и рассеянно повела плечами, снова увлечённо копаясь в недрах школьной сумки.
Афанасьева недовольно рыкнула и помчалась по коридору.
Дарья вышла из кабинета последней, химичке даже пришлось её подгонять.
«А, что, если это шутка? Розыгрыш? И Паша не ждёт меня на выходе?» — мелькнула острой спицей отчаянная мысль.
Мимо неё бежали школьники. Но Истомина нигде не было видно.
Молниеносное движение справа заставило её пискнуть от неожиданности. Горячая ладонь на локте, мощный толчок в сторону туалета для мальчиков, и она оказалась лицом к лицу с Пашей.
— Тиш-тиш-тише, — шептал он ей на ухо, прижимая жёсткой ладонью рот. — Это же я… Ты так долго собиралась, что мне пришлось тебя идти искать.
Он потянул её за рукав, затащив в кабинку, тесную и вонючую.
Истомин оказался гораздо выше, чем она думала, на голову выше её. Сильные, накаченные руки поставили её к стене, прижав горячим телом так, что ей стало неловко дышать. Она дёрнулась, попробовав высвободить руки.
— Тиш-тише, — повторил Истомин, с силой надавив ей на плечи. Руки скользнули под её волосы, оголив тонкую шею, притянули к себе, накрыв пересохшие губы мягким и требовательным поцелуем.
Руки скользили по телу, замедляясь на бёдрах, привлекая их плотнее к сильному мужскому телу, ловкое движение пальцев, и синяя шерсть школьной юбки смялась, оголив испуганное колено.
Даша ахнула, дёрнулась, но Истомин ещё плотнее прижал её к стене. Свет в коридоре погас с хлопком.
— Не паникуй, Синицына, мы с тобой одни в школе, все ушли. Вон, видишь, охранник свет потушил.
Он подхватил её за талию, увлёк в узкое пространство за кабинкой, к широкому окну. Приподняв её, словно пёрышко, он уверенно подсадил на подоконник, жарко целуя её и торопливо поднимая подол юбки.
Всё произошло быстро, как весенняя гроза, неистовая, яркая и безжалостная. Острая боль перекрыла вонь из кабинок, замерев в ушах тонким и жалобным звоном. Стыд, тогда и сейчас, при взгляде на жарко обнимающуюся парочку, покрывал леопардовыми пятнами шею и щёки, прикосновения его рук саднили, словно прижжённые калёным железом.
Даше не помнила его лицо. Кажется, она всё время сидела, зажмурившись, и сейчас ей нестерпимо захотелось увидеть его глаза — что в них было в ТОТ момент. Она приблизилась, стараясь не шуметь и не привлекать внимание, боясь, что и эта парочка повернёт к ней свои неживые фарфоровые лица без глаз.
Тонкий бело-лунный луч скользнул по плечам Истомина, осветив на миг пушистые волосы его спутницы, собранные в высокий хвост.
Стоп.
У неё не такая причёска была. И волосы у неё не вьются.
Дыхание замерло.
Округлив глаза, не веря им, не веря самой себе, она приблизилась ещё на шаг.
Из-за Истоминского плеча выглянуло бледное лицо. Взгляд в упор сухой и колкий.
— Машка! — в ужасе отшатнулась она, узнав подругу. — Как ты могла! Машка! Ты же знала, что я его люблю!!! Ты же всё знала.
Афанасьева отпрянула от кавалера, легко отодвинув его в сторону. Облизнув припухшие от поцелуев губы, она оправила блузку, разгладив белоснежные рюши, отдёрнула юбку. Повела бровью, и Истомин послушно подставил широкую ладонь, чтобы помочь ей спуститься с подоконника.
— Ненавижу, — коротко прошептала Дарья, делая шаг назад.
Машка и Истомин одинаково зло ухмыльнулись:
— Да кому это интересно?
— Ненавижу, — повторила как приговор Дарья, выбегая из комнаты в затхлые трущобы коридора.
Не оглядываясь, она мчалась вперёд, смазывая с окровавленных щёк сухие солёные слёзы, и задыхаясь.
Злоба горячей испепеляющей волной накрывала её, всё глубже унося сознание.
В глубине мелькнула тень — неясное сочетание света и тьмы проскользнуло через проход из одного тёмного провала в другой.
Она скорее почувствовала, чем увидела в чернильной темноте ближайшего дверного проёма быстрое движение. Зрение выхватило из мрака светлые глаза, Машкино лицо, неестественно белое, всё в мелкой паутине сизых, как на старой эмалированной керамике, трещин.
— Ненавижу! — надрывно заорала она, узнавая.
Почерневшие губы сложились в кривой и равнодушной усмешке. Холодная рука схватила за шиворот и, резко потянув на себя, с силой ударила об острый угол косяка.
Перед глазами вспыхнул, многократно отражаясь, сине-зеленый, ослепительно яркий круг, и тут же погас.
Последнее, что почувствовала Дарья, падая, это острые когти, немилосердно вцепившиеся в её плечи и потянувшие её тело по пыльному, покрытому стеклянным песком полу.
Дарья приходила в себя медленно и мучительно.
Сквозь тугую пелену обморока, звон в ушах, она слышала завывание метели, ощущала сырость и грязь помещения, в котором находилась. Руки, насквозь исколотые и изрезанные, кровоточили и зудели.
А рядом, в метре от неё, она непрестанно чувствовало чьё-то присутствие: короткий смешок, бормотание, хруст стекла под чьими-то ногами.
— Что, не сдохла ещё? — сильный пинок под рёбра мгновенно привёл в чувство.
Маша, неестественно бледная, с посиневшими губами, низко склонилась над подругой.
— Что, счастлива? — злобно прошипела она, отворачиваясь. — Победу свою празднуешь?!
Дарья огляделась. От удара о косяк очки треснули, но в целом толстая оправа оказалась неожиданно крепкой. Даже сквозь треснувшее стекло, девушка поняла, что снова оказалась в спальне, между трюмо и завалившейся на бок и разбитой рамой от напольного зеркала. Только вместо аккуратного уюта — обшарпанные стены в лохмотьях истерзанных временем обоев.
Маша отошла от неё к пустой раме, из которой, словно хищные зубы, торчали острые осколки. Она их внимательно, по-хозяйски, оглядывала, некоторые, чем-то привлекавшие её внимание, осторожно вытаскивала и складывала аккуратной стопкой.
Дарья подскочила. Голова кружилась. От нестерпимой вони тошнило.
— Афанасьева, как ты могла? — решила прояснить, наконец, Дарья. Та только хихикнула. — Чего ты ржёшь?!
Подруга коротко на неё глянула сквозь зияющую пустотой деревянную раму, наклонила голову, неуклюже, по-кукольному, положив её на плечо:
— Ты лучше не обо мне думай, а о себе. Ведь ты сейчас умрёшь.
Дарья поправила очки. Трещина на стекле мешала ориентироваться, разделяя пространство неловкой тёмной полосой.
— С чего бы это? Или ты меня решила убить? — Дарья расправила плечи.
И одним молниеносным выпадом она схватила Марию за рукав, встряхнула и резко потянула к себе.
Тщедушная, никогда не отличавшаяся спортивными достижениями Афанасьева, легко подалась вперёд, и, вывернув локоть, резко обрушила на Дарью, точно ударив по запястью. Та вскрикнула и разжала пальцы.
От неожиданности она качнулась и с визгом повалилась на усыпанный зеркальной крошкой пол. Но Мария не дала ей упасть.
С ловкостью кошки она перехватила её за плечи, одним мощным движением подняв с пола и приблизив к себе испуганное лицо:
— Не смей… Не смей ко мне прикасаться, — шипела она.
Находясь так близко от неё, Дарья чувствовала её тяжёлое дыхание, непривычно едкий запах пота, видела расширенные зрачки, тёмные и ничего не выражающие.
Неведомая прежде решимость накрыла её волной. Руки перестали дрожать, сердце — судорожно, из последних сил биться. Она прошептала:
— Ошибаешься. Это ты сейчас сдохнешь, как собака.
Дарья оттолкнула от себя хищно улыбавшуюся Машу, не спуская с неё настороженных глаз, сделала шаг назад. Афанасьева скривилась.
Дарья медленно, выверяя каждое движение, наклонилась, подняла с ковра длинный, словно нож, острый осколок зеркала. Удобнее перехватив его, она направила остриё на подругу. Страх прошёл. Осталась неистовая, шальная ярость.
— Я для тебя всегда была никем. Ещё бы! Рядом с такой умницей и красавицей, как ты, должна быть страшненькая и недалёкая подруга, чтобы оттенять твои прелести, — шипела она, подходя ближе к Марии. — Я не имела право иметь своё мнение. Я всегда должна была подстраиваться под тебя: когда Машеньке вздумается выйти из дома, когда она соизволит явиться, — всё только так, как хочешь ТЫ! Тебя никогда не было рядом, когда ты мне была нужна! Ни разу… НИ РАЗУ за все семь лет в музыкальной школе, ты не была на моём экзамене, концерте, конкурсе, как бы важен он не был для меня. Всё время идиотские отговорки — мама заболела, брат в больнице, уехала в отпуск… Никогда тебе было не интересно, что со мной! О чём я думаю! О чём мечтаю! Один — единственный раз я рассказала тебе о том, что мне нравится Павел, ты и здесь поспешила напакостить! — она исступлённо шептала, как проклятие, захлёбываясь собственной ненавистью и обидой, а Маша холодно, не мигая, смотрела на неё.