— Я на повозке никогда не ездила, — говорит она. — Даже не представляю, каково это.
Талия наконец справилась с прической Друзиллы и протягивает госпоже зеркало. Проверив, хорошо ли служанка выполнила свою работу, Друзилла кивает ей в знак того, что можно идти.
— Это ни с чем не сравнимо, — произносит Друзилла, когда они с Амарой остаются вдвоем. — Ты почувствуешь себя богом.
Женщины встают, чтобы в последний раз поправить друг другу наряды. Друзилла нежным движением приглаживает полоску красного шелка на плече у Амары. Руфус дал им поразительные платья. Они сшиты не из прозрачного шелка, но, прилегая к телу, выглядят отнюдь не так скромно, как предполагала Амара. Она заявила, что хочет непременно надеть подвеску с янтарем в серебре, первый подарок Руфуса. Его этот жест очень тронул, но он, однако, сделал все, чтобы каждый, взглянув на Амару, понял, как богат ее патрон: в ушах у нее жемчужные серьги, которые Руфус позаимствовал в семейной мастерской, на руках — серебряные браслеты, а тугие завитки волос усыпаны блестящими шпильками.
Но, несмотря на все это, Амара знает, что ее затмевает Друзилла. Первая куртизанка Помпеев облачилась в желтый шелк и подвела глаза золотой краской, которая ярко сверкает на фоне смуглой кожи. Амаре становится больно, но не столько от укола зависти, сколько от горечи за любовника. «Не будь я такой тощей, — думает она, — мы с Друзиллой были бы на равных».
Звуки труб, разливающиеся по жаркому полуденному воздуху, возвещают приближение процессии. Амара с Друзиллой сбегают в атриум и останавливаются у дверей. Шум становится все громче, к трубам добавляются пение и крики, и сердце Амары трепещет от нетерпения. Наконец гомон становится почти оглушительным: шествие, вероятно, остановилось прямо у дома Друзиллы. К удивлению Амары, Друзилла хватает ее за руку.
— Не волнуйся, — произносит Друзилла. Глаза ее открыты так широко, что Амара начинает сомневаться, не обращается ли подруга к себе самой.
Шум сходит на нет, но тишину тут же прерывают два трубных сигнала. Иосиф, эконом Друзиллы, открывает дверь. За ней возникает багряного цвета повозка, возвышающаяся на четырех золоченых колесах почти с Амару ростом. В повозку запряжена пара гнедых лошадей: бока их покрыты пеной, ноздри раздуты. Одна из них бьет по мостовой копытом и мотает головой так, что Амаре становится не по себе. Наверное, лошадь напугана окружающей суматохой.
Амара делает шаг навстречу толпе, и страх уступает место восторгу. Улица, наводненная женщинами, напоминает ей о Виналиях. Впереди, смешавшись с музыкантами, стоят изящно одетые, обвешанные венками горожанки; одна из них смеется, запрокинув голову, и горло ее на солнце отливает белым. За повозкой тянется вереница женщин победнее. Кто-то из них во все глаза смотрит на богатых куртизанок, кто-то болтает и посмеивается с подругами. Амара знает, что все они проститутки: Флоралии — один из немногих праздников, когда шлюх чествуют прилюдно. Над толпой витает запах пота, смешанный с ароматом дешевых духов. Амара в мыслях о Дидоне рассматривает море лиц, но вдруг понимает, что где-то в толпе стоит, быть может, брошенная Бероника, и быстро отводит взгляд.
Друзиллу первой усаживают в повозку. Амара дожидается своей очереди; ее внимание привлек железный медальон на спинке сиденья. На нем выгравированы искореженные голые тела: сатиры обнимают нимф, которые, извиваясь, пытаются вырваться. Под наплывом гнетущих воспоминаний Амара на мгновение теряется. У нее подкашиваются ноги, и слуга подает ей руку. Амара вцепляется в его ладонь, и он помогает ей взобраться на сиденье рядом с Друзиллой. Амара отгоняет мысли о борделе прочь. Флоралии — праздник половых удовольствий, и женщины здесь для того, чтобы услаждать. Этого от Виктории, Фебы и Лаисы будут ждать гости Корнелия, для этого Амара их и отправила в его дом. Такой же негласный договор она заключила с Руфусом — потому-то ей и оказывают такие почести.
Когда повозка трогается, Амара вздрагивает, хотя и была к этому готова. Ухватившись за сиденье, Амара изумленно смотрит по сторонам. Они с Друзиллой оказались очень высоко — почти вровень с окнами верхних этажей, — и улица предстала перед ними совершенно в ином обличье. В зазоре между ставнями одного из окон Амара мельком замечает мальчишеское лицо. Разговаривать под грохот колес, звуки труб и песен почти невозможно, но Амара поворачивается к Друзилле и улыбается, увидев, что та охвачена столь же сильным ликованием. В руках у Друзиллы охапка колосьев и роз, взглянув на которые Амара вспоминает, что у нее на коленях тоже лежат цветы, и успевает схватить свой букет до того, как он скатится на пол.
Под обжигающим послеполуденным солнцем процессия медленно движется по виа Венериа. Повозку потряхивает: хотя она едет очень медленно, колеса находят каждую выбоину на дороге. Амара с Друзиллой смотрят на людей, которые высыпали на улицу поглазеть. Мужчины разглядывают игрушки богачей не без интереса, но Амаре больше льстит внимание женщин. Она впервые оказалась предметом всеобщей зависти, и это новое чувство напоминает ей о том, чего она добилась, и о том, как много ей дал Руфус. Она мысленно переносится в день их первой встречи, думает о том, с какой радостью Руфус подарил ей подвеску, которая теперь красуется на ее шее. Как бы ей хотелось вновь увидеть Руфуса таким — куда более бесхитростным, чем он есть на самом деле.
К тому времени, когда процессия оказывается у театра, Амаре становится нехорошо от жары, но все же, пересиливая себя, она выходит из повозки. Они с Друзиллой попадают в гущу женщин и музыкантов: теперь, очутившись на земле, они вдруг стали равны окружающим. Подталкиваемая со всех сторон, Амара печально смотрит вслед удаляющейся повозке. На празднике Флоралий нет места стеснению, и какая-то женщина с помятыми цветками в волосах уже целует одного из музыкантов, прижавшись к Амаре. На бесплатное представление в театре приглашают далеко не всех жителей Помпеев: большинству из них придется довольствоваться гулянием на площади. Друзилла берет Амару за руку, и они вместе начинают проталкиваться ко входу в театр. Высокую Друзиллу трудно не заметить, и люди сразу же расступаются, вспоминая, что она прибыла в театр на повозке.
В проходах и на лестницах людей почти нет; едва ли не все зрители уже расселись — не хватает только Руфуса и самых почетных гостей. Чтобы не привлекать лишнего внимания, Друзилла с Амарой поднимаются к верхним рядам амфитеатра, но до Амары все равно доносится шепот, она все равно чувствует на себе взгляды. Перед ней высится крутой изгиб театра, стена из любопытных лиц. У Амары начинают гореть щеки. Она давно уже занимает достойное положение в обществе, но от стыда избавиться не так-то просто: Амара знает, что на женщину с дурной славой всегда смотрят косо. И все почести, что есть у нее благодаря Руфусу, — это обоюдоострый меч, ведь ей на самом деле нечего терять. Амару охватывает ярость. Она вспоминает о Британнике, о ее стойке, о вызове во взгляде и смотрит на собравшихся в ответ. «Пускай глазеют».
— Постарайся не слишком упиваться вниманием, — весело шепчет Друзилла.
Они осторожно спускаются по каменным ступеням, направляясь к пустой ложе для почетных гостей, что находится у самой сцены. Амара в шелковом платье чувствует себя не слишком уютно: ткань при каждом шаге подчеркивает изгибы тела. Друзилла выбирала наряд сама, и ей приходится легче: под складками желтой материи почти ничего нельзя разглядеть. Наконец подруги подходят к отведенным им местам. Руфус говорил Амаре, что они будут сидеть у стены, отделяющей простых зрителей от почетных гостей. Руфус окажется по другую сторону — так близко и так недосягаемо.
Амара с удовольствием отмечает, что на твердом камне разложены подушки. Она устраивается поудобнее, расправляет платье и чувствует, как под грохот аплодисментов ее снова охватывает восторг. В театре появились Руфус и Гельвий со своими сподвижниками. Все знают, что представление устроили на деньги Руфуса. Амара, быть может, сомневается в том, как сильно привязана к любовнику, но совершенно точно им гордится. Она вытягивает шею, чтобы все рассмотреть, и вдруг ощущает на своей руке прикосновение Друзиллы.
— Ты, наверное, еще никогда не была ему так рада, — шепчет она.
Руфус поднимается к ложе, и Амара безуспешно пытается поймать его взгляд. Вслед за Руфусом идет его отец, Гортензий, который, в отличие от сына, смотрит в сторону куртизанок. На Амару он не обращает никакого внимания, а вот Друзиллу одаряет полуулыбкой. Вскоре он вместе с Руфусом исчезает из виду.
— По Гортензию всегда понятно, как сильно он увлечен тобой, — произносит Амара, стараясь скрыть огорчение от холодности Руфуса.
Друзилла поджимает губы:
— Он должен подарить мне золотые горы, чтобы я стала терпеть такой нрав.
— Он жесток?
Друзилла пожимает плечами:
— Не так, как его отец, если верить слухам. Тебе повезло, что Руфус добродушнее отца и деда.
— Это ты о Теренции? — Голос Амары звучит громче, чем она рассчитывала. Она поражена тем, что Друзилла, возможно, знала человека, который причинил так много боли Филосу.
— Потом. — Друзилла скашивает взгляд в знак того, что их могут услышать.
Амара видит, что на сцену из ярко окрашенных дверей выходят музыканты. Руфус рассказывал, как будет проходить представление: сперва небольшая пантомима, посвященная Флоре, затем выбранная Руфусом пьеса и еще одна пантомима подлиннее. Амара откидывается на спинку сиденья, пытаясь полностью сосредоточиться на театральном действе и ненадолго забыть о собственной жизни. Все происходящее на сцене сливается в цветном потоке, лица актеров становятся неразличимы. Амара мысленно переносится в дом Корнелия, где год назад они с Дидоной выступали у фонтана с золочеными нимфами. У нее перед глазами встает вдохновенное лицо поющей подруги. Амара закрывает глаза, погружаясь в воспоминания.
В реальность ее возвращает знакомое слово. Хремет. Даже исковерканное латинским акцентом, это греческое имя неприятно поражает Амару. Так звали ее первого хозяина — мать продала ему Амару в Афидне, — который сначала сделал рабыню своей любовницей, а потом отправил в бордель. Но здесь, на сцене, стоит совсем другой Хремет — старик, встревоженный тем, что его сын спутался с проституткой. Амара, чувствуя, как потеют ладони, пытается следить за сюжетом. Руфус не знает, что для нее значит это имя; она никогда не говорила с ним о Хремете.