мара не может избавиться от ощущения, будто Феликс наблюдает за ними. Ее словно затягивает в прошлое, в те дни, когда их отношения только начинались, и Амара подозревает, что, не будь Филос таким терпеливым и любящим, она бы вообще потеряла способность испытывать какое бы то ни было удовольствие.
Те редкие моменты, когда Амара чувствует, что окружающий их мрак слегка рассеивается, наступают, когда Филос купает или пеленает ребенка, совершенно растворяясь в любви к дочке. Его спокойствие передается Амаре, хоть она и ненавидит то, благодаря чему Филос способен сохранять подобное спокойствие. Она знает, что его стоицизм подкреплен прожитой жизнью, над которой у него практически никогда не было никакой власти: с детских лет он усвоил, что эмоции — это единственное, что ему дозволено контролировать.
По настоянию Филоса Амара все больше времени проводит с Юлией, чтобы их отношения отбрасывали на Руфину защитную тень. Проходят недели, и Амара бывает по вечерам у Юлии и Ливии чаще, чем у себя дома. Юлия всегда представляет ее гостям как вольноотпущенную адмирала и озвучивает полное имя: Гайя Плиния Амара. Ей неприятно это признавать, но Амаре начинают нравиться эти вечера, которые она проводит вне собственных мрачных комнат, вдалеке от бесконечных и утомительных криков дочери. Она возлежит в столовой Юлии в саду вместе с другими гостями, где ей не надо беспокоиться ни о расходах на еду, ни о стоимости вина. Здесь ее единственная обязанность — быть очаровательной, а с подачи Ливии она снова начинает играть на лире, радуясь, что не продала этот свой инструмент.
Когда ночью Амара приходит домой и аккуратно ложится в кровать рядом с Филосом, он расспрашивает ее о гостях, которых пригласила Юлия. В темноте трудно что-либо понять по его лицу, но она чувствует, как напрягается его тело, и слышит, как натянуто звучит голос. Они никогда не говорят об очевидном, но Амара знает, что Филос не настолько наивен, чтобы не понимать, каким был бы самый простой способ выйти из финансовых тисков и отвести угрозу, нависшую над их ребенком. Им не нужно обсуждать ее прежнюю жизнь, жизнь конкубины богатого человека. Но прошлое остается между ними в постели, точно чье-то осязаемое, молчаливое присутствие.
Амара не оставляет Валентину в покое, и ее поиски работы приносят свои плоды. Обращение с ней Валентины становится чуть мягче после того, как Амара приходит к ней с ценным свитком Плиния о растениях, а также несколькими травяными лекарствами от плохого самочувствия, рецепты которых передал ей отец. Но, несмотря на все свои заискивания, Амара понимает, что обучение новому ремеслу будет отнимать много времени и вряд ли ей удастся в краткие сроки заработать такую сумму, которая бы удовлетворила аппетиты Феликса.
Уже в мае, вскоре после Лемурий, Амара видит знакомое лицо среди гостей ее арендодательницы. Страх, который она испытывает в тот момент, связан не столько с появлением Деметрия, которого Амара давно боялась, сколько с тем, что Юлия и не подумала предупредить ее. Амара понимает, что ее загнали в угол. Юлия делает жест Деметрию, несомненно, сообщая таким образом о приближении жертвы, и он оборачивается. Вольноотпущенный императора выглядит старше, чем в ее воспоминаниях, однако его темные глаза смотрят всё так же пристально.
— Поздравляю с рождением дочери, — говорит он, поднимаясь с места, чтобы поприветствовать Амару. Его взгляд скользит по ее теперь уже соблазнительной фигуре, но он слишком вежлив, чтобы задерживать его на ее груди. — Материнство вам к лицу.
— Руфина просто прелесть, — замечает Ливия. — Мы все ужасно ее любим.
Амара кладет руку на сердце в знак признательности за комплименты, но испытывает облегчение, когда Деметрий не выказывает желания увидеть ее дочь. Она не уверена, что выдержит все это, если Филос принесет ее.
— Вы приехали, чтобы посетить свои поместья?
Они все садятся, Юлия отходит к дивану на противоположной стороне, где уже лежит Ливия.
— Помимо других обязанностей. — Деметрий смотрит на Ливию. — Всегда приятно повидаться со старыми друзьями.
— Вы долго пробудете в Помпеях?
— Зависит от того, насколько радушно меня здесь примут.
Слова обращены к хозяйке дома, однако сам ответ предназначается Амаре. Она чувствует, как кровь приливает к лицу, и знает, что со стороны кажется, будто она краснеет от удовольствия, а не от страха.
— Как будто нужно об этом спрашивать, смешной вы человек. — Юлия игриво взмахивает рукой в сторону Амары. — Дорогая, ты не сыграешь нам что-нибудь? Извини, что прошу без обиняков, особенно когда ты только что пришла, но у меня был такой тяжелый день, а твой голос так расслабляет.
Юлия даже не пытается проявлять деликатность, и не будь она в таком напряжении, Амара бы даже посмеялась над ее бесстыдством.
— Конечно, — тихо говорит она, и не успевает Амара подняться, чтобы принести свою лиру, как одна из служанок Юлии уже подает ей инструмент. В этот момент Деметрий смотрит на Амару и вскидывает бровь. Он забавляется, но по-доброму, без насмешки, и Амара невольно улыбается в ответ.
— Надеюсь, вы не ко всем гостям настолько требовательны, — говорит он Юлии. — Заливаться соловьем для вас я уж точно не стану, хоть убейте. Слишком много лет утекло с тех пор, как мне нужно было петь, чтобы поужинать.
Амара бросает на него удивленный взгляд. Не станет же Деметрий вот так запросто говорить о своем рабском прошлом? Вольготно развалившись на диване, он улыбается Юлии и Ливии, которые прильнули друг к другу, точно пара довольных кошек. Ничто в поведении Деметрия не свидетельствует о том, что этот человек только что сделал постыдное признание. Может, это просто фигура речи и в его словах не было подтекста, что когда-то он обязан был развлекать других.
Амара касается пальцами струн и чувствует, как туго они натянуты: инструмент хорошо настроен. Она начинает играть гимн Сапфо к Афродите, песню, которую она всегда исполняла перед Дидоной и Друзиллой и которую она знает так хорошо, что у нее почти нет шансов ошибиться. К облегчению Амары, Деметрий продолжает болтать с Юлией, а не удостаивает ее своим безраздельным вниманием.
Амара слушает, как он рассказывает о своих поместьях, и подозревает, что Юлия задавала эти вопросы, чтобы он похвастался своим богатством, как перед этим просила Амару поиграть, чтобы она продемонстрировала свое мастерство. Из беседы становится ясно, что Деметрий владеет не только виноградниками и оливковыми рощами, но и большим рыбным промыслом на побережье. Амара пытается сосредоточиться на выступлении, прилагая все усилия, чтобы не слушать эти бесконечные дифирамбы богатствам.
Юлия и Ливия заставляют Деметрия рассказать и о его жизни в Риме, но о подробностях своей службы императору Веспасиану он ни словом не упоминает, ограничившись пространной похвалой своему господину. Своей скрытностью он напоминает Амаре Филоса, чем-то даже Секунда. Служба всегда оставляет свой след. Вопреки себе, Амара задается вопросами о том, как Деметрий попал к императорской семье, как он получил свободу, оказался ли он в рабстве в Греции и был ли он, как и она, рожден свободным.
Тема, которая, судя по всему, не может ему наскучить, — это преображение его второй родины, Рима. Деметрий во всех красках описывает новый храм Мира и текущее строительство амфитеатра Флавия.
— Внутри можно уместить, наверное, десять помпейских стадионов, — поясняет он Юлии. — Все богатства из Великого храма в Иерусалиме пошли на это строительство.
При этих словах Амара сразу же вспоминает свою бывшую служанку, Марту. «Спроси у адмирала, почему от Иерусалима остался лишь пепел». Амара перебирает струны лиры и больше не поет, чтобы следить за ходом беседы.
— Вы, может, и не узнаете этот город, где когда-то бывали, — продолжает Деметрий, кивая Юлии и Ливии. — Я и вообразить себе не мог, что стану свидетелем такого величия. И я это говорю как человек, который вырос в тени храма Зевса.
— Вы из Олимпии? — вопрос сам собой срывается с губ Амары. — Вы выросли в священном городе?
Деметрий кивает; по нему нельзя сказать, что интерес Амары ему неприятен, но мысль он не продолжает.
— Мой отец всегда хотел совершить туда паломничество, — продолжает Амара. — Чтобы увидеть статую Зевса до того, как умрет.
— Ты из Аттики, — говорит Деметрий по-гречески. Это утверждение, не вопрос, и Амара не знает, догадался ли он по ее акценту или узнал об этом от Плиния. — Говорят, Афина Паллада всегда оставляет свою метку на тех, кто родился в ее землях. Мне любопытно, так ли это в твоем случае.
Мысленным взором Амара видит стеклянную статуэтку покровительницы Аттики, которая стояла в доме ее родителей. Афину Палладу, богиню мудрости и военного дела, в городе, где Амара родилась, любили больше всех иных богинь и богов. Богиня, которую Амара оставила ради Венеры, покровительницы Помпеев. Может быть, Деметрий тоже когда-то оставил богов, которых почитали его предки.
— Я слышала, — отвечает Амара на латыни, — что храм Минервы в Риме превосходит все святилища Аттики.
В этот момент они понимают друг друга.
— Так же, как Рим во всех аспектах превосходит Афины, — отвечает Деметрий.
В тот миг Амаре кажется, что она будто бы смотрит на своего отца. Знакомая, ехидная улыбка, которой он улыбался всегда, когда говорил о мощи Рима. «Все, что у них есть, они заимствовали у нас, Тимарета. Никогда не забывай об этом».
— Греки, — говорит Ливия, закатив глаза. — Все вы просто невыносимы со своими насмешками. Как будто мы не понимаем, что вы имеете в виду.
— Раз уж превосходство Рима над Афинами не подлежит сомнению, — отвечает Деметрий, в его голосе звучат веселые нотки, — думаю, вы можете простить нам наши безобидные шуточки.
Он улыбается Амаре:
— И ты права насчет храма на Капитолии. Хоть это лишь одно из многочисленных чудес этого города.
Амара склоняет голову, ей вдруг становится тревожно, и она не хочет, чтобы он и далее продолжал звать ее с собой в Рим.