Расспросили жильцов. Выяснилось, что вода есть в котле центрального отопления. Ее надо экономить. Только не все, к сожалению, это понимают…
«Котлом надо будет заняться», — решил про себя Павлов.
Калинин развел в плите огонь, достал казанок, тарелки, ложки.
…И вот уже готово кушанье: клецки из муки. Кто-то окрестил их «сталинградскими галушками».
А с наступлением темноты Калинин вторично отправился с донесением, хотя обстановка была не легче, чем вчера: все так же непрерывно трещали автоматные очереди, рвались мины. Фашисты беспорядочно обстреливали все вокруг и в том числе полосу, через которую Калинину предстояло во что бы то ни стало пробраться живым.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯГИБЕЛЬ ПЕРВОГО БАТАЛЬОНА
За Волгой появляется светлая полоска, и фронтовая ночь, словно рачительная хозяйка, начинает припрятывать свое огненное убранство: одну за другой она гасит звезды и постепенно перестает прочерчивать небосвод разноцветными линиями трассирующих пуль: с каждой минутой их след теряет красочный блеск. И даже всесильные пушки вынуждены считаться с волей уходящей хозяйки-ночи: с каждым артиллерийским залпом огненные сполохи бледнеют, и вот уже орудия дают о себе знать лишь одними громовыми раскатами.
Занимается новый день. Сегодня, как и вчера, как все эти дни, внимание всего мира по-прежнему будет приковано к узкой полоске земли на берегу великой русской реки. И впереди не одно еще такое утро. Впереди — четыре долгих месяца до того морозного февральского дня, когда в Сталинграде последний гитлеровец сложит свое оружие к ногам победителей.
Новый тяжелый день встает и над штольней в прибрежной круче. Он встает над изрешеченными стенами разрушенной мельницы, над развалинами тюрьмы, над двумя сталинградскими домами, которые вклинились в расположение немцев, захвативших площадь 9 Января.
Новый боевой день встает над «пятачком», где вгрызлись в землю, вцепились в каменные развалины гвардейцы сорок второго обескровленного и обессиленного, но не сломленного полка.
В штольню новый день вошел незамеченным, как незамеченной пролетела напряженная ночь.
Ни полковник Елин, ни комиссар Кокушкин, ни штабисты всю ночь не сомкнули глаз.
В штабе сорок второго гвардейского полка бодрствовали круглые сутки…
Фото Г. Зельма.
Ночь — это время, когда удается с меньшими потерями перевезти через Волгу то, без чего в бою не продержаться и часу. Именно ночью полк получает все, что щедрой рукой шлет советский народ: мины, снаряды, патроны, хлеб, бинты, газеты, махорку…
Ночь — время, когда с наименьшим риском можно переправить на «тихий» берег тех, кто уже пролил свою кровь и чьи раны нужно лечить в тыловых госпиталях.
Но тьма ночная покровительствует и врагу. Ночью удваивай, утраивай бдительность.
Вот совсем рядом со штабом начинают ложиться снаряды. Опытное ухо определяет: в общий артиллерийский хор включилась еще одна пушка и стреляет где-то поблизости.
Елин вызывает начальника артиллерии:
— Что за пушка? Почему стреляет?
Тот полушутя оправдывается:
— Немецкая, товарищ полковник. К сожалению, моему приказу не подчиняется…
— Подавить! — коротко бросает командир полка.
В эту хлопотливую ночь тревожные мысли беспокоили штаб полка: что с первым батальоном? Связь прервалась окончательно.
Последние вести о Федосееве принес ходивший в тыл к немцам сержант Павлов. По его словам, в здании универмага наших уже нет. Видимо, ни один человек из батальона не остался в живых. Так, по крайней мере, доложил начальник штаба майор Цвигун.
Ни сержант, ни начштаба не преувеличивали, говоря о судьбе первого батальона, хотя не могли знать того, что выяснилось уже к вечеру этого тяжелого дня, когда перед Елиным предстал живой старший лейтенант Драган. Он поведал командиру о последних днях и часах героического батальона.
…Бой на гвоздильном заводе длился несколько суток не переставая. Пришлось экономить боеприпасы. Давно кончилась еда. Но больше всего мучила жажда: два полных ведра неприкосновенны — это вода для пулеметов. Сперва воду умудрялись доставать по ночам — ее тайком брали из колодца во дворе, буквально под носом у немцев. Но потом гитлеровцы обнаружили этот колодец и стали при малейшем шорохе забрасывать гранатами все подходы к нему.
Командир первой роты Драган оказался теперь за старшего: на гвоздильном заводе никого больше из офицеров в строю не осталось. Последним выбыл командир третьей роты Колеганов.
Именно здесь, на гвоздильном заводе, были написаны пламенные строки известного донесения младшего лейтенанта Колеганова. Вот что написал он карандашом на обрывке бумаги:
«Вр. 11.30. Дата 20.9.42. Гв. ст. лейтенанту Федосееву. Доношу — обстановка следующая: противник старается окружить мою роту, засылает в тыл автоматчиков, но все его попытки не увенчались успехом. Гвардейцы не отступают. Пусть падут смертью храбрых бойцы и командиры, но противник не должен пройти нашу оборону. Пусть знает вся страна 3-ю стрелковую роту; пока командир жив, фашистская сволочь не пройдет. Командир 3-й роты находится в напряженной обстановке и сам лично физически нездоров. На слух оглушен и слаб. Происходит головокружение, и он падает с ног, происходит кровотечение из носа. Несмотря на все трудности, гвардейцы 3-й роты не отступают назад, погибнем героями за город Сталинград. Да будет врагам могилой советская земля! Надеюсь на своих бойцов и командиров…»
Свое слово Колеганов сдержал. Он дрался до последних сил, пока не получил тяжелую рану. И сколько ни хлопотала обливавшаяся слезами санинструктор Наташа — маленькая белокурая девушка, — ей не удалось привести раненого в сознание.
— Ох, умрет он тут, — причитала она сквозь горькие рыдания: Колеганов — ее невысказанная любовь — был ей очень дорог, и она уже не скрывала своих чувств.
Шли часы, а раненый все оставался в забытьи. Тогда решились на крайнюю меру. Ночью два солдата понесли на плащ-палатке так и не очнувшегося Колеганова к Волге, чтобы переправить в госпиталь.
С чердака гвоздильного завода наблюдателю была видна часть площади Павших бойцов, и можно было заметить, что время от времени из здания универмага, где находился со своей группой командир батальона Федосеев, еще стреляют. Значит, держатся.
Солдат устроился поудобнее и снова поднес бинокль к воспаленным глазам. Каким тяжелым он стал, этот бинокль!
На площади промелькнули зеленые куртки. Наблюдатель вскочил и помчался вниз, в подвал гвоздильного завода, к Драгану.
— Немцы напали на штаб батальона!
Драган поднял всех, кто мог держать в руках оружие. Только трое или четверо были оставлены для охраны раненых. Остальные, стараясь не шуметь — ведь немцы за стеной, — пробрались наружу и где ползком, где короткими перебежками от развалины к развалине двинулись на выручку к товарищам. С трудом преодолели квартал. Остался всего один только бросок, и вот уже совсем близко здание универмага. Но тревога охватила Драгана: почему вдруг такая зловещая тишина? Почему не стреляют ни немцы, ни наши?
Через минуту все стало ясным. Из окон универмага начали бить немецкие пулеметы. Там уже хозяйничали фашисты…
Вести на открытом месте бой с противником, укрывшимся за толстыми стенами универмага, — бессмысленно. Драган отдал по цепи команду: ползком назад, на гвоздильный завод.
Немцы, занимавшие часть гвоздильного завода, не заметили отсутствия своих «соседей». Им и в голову не пришло, что русские могут решиться на дерзкую вылазку среди бела дня.
Но фашисты обнаружили свою оплошность, когда Драган с людьми вернулся на завод, и стали бешено наседать. Ведь эта группа — последняя заноза в немецком тылу.
Одна за другой отбиты четыре атаки. На исходе боеприпасы, нет уже воды и для пулеметов.
Что же дальше? Ждать, пока немцы возьмут голыми руками?
Драган принимает решение: сделать попытку вырваться из кольца. Ночью план удалось осуществить. Отряд с боем выбрался из гвоздильного завода. Но достигнуть своих до рассвета не успели. Пришлось укрепиться в пустовавшем двухэтажном каменном доме. Немного патронов, несколько гранат и одна пулеметная лента — это было все, с чем три десятка голодных, выбившихся из сил людей забаррикадировались, чтобы выдержать последний бой.
Драган так и сказал своим людям:
— Здесь, товарищи, будет бой, как в «Интернационале» поется: последний и решительный. Совесть наша чиста. Врагу мы не сдались и не сдадимся.
— Не сдались и не сдадимся, — словно эхо прозвучало вокруг.
Достав из полевой сумки цветной карандаш, командир подошел к стене и крупными буквами вывел:
«Здесь погибли бойцы Родимцева».
Кто-то взял у него из рук карандаш и вывел вторую строчку:
«Они умерли, но фашистам не сдались!»
И сразу все, как по команде, начали делать на стенах надписи: так велика была уверенность этих людей в том, что победа безусловно наступит и тогда народ узнает их имена…
Драган достал из внутреннего кармана гимнастерки партийный билет и стал листать странички, словно видел их впервые.
Прошел только год с тех пор, как ему вручили эту красную книжечку. Он уже так привык постоянно ощущать ее в левом кармане гимнастерки, где много лет лежал комсомольский билет. С нею пришло ощущение зрелости, завершение подготовки к самому важному, что ему предстояло совершить в жизни. Теперь, в тяжелую минуту, перед ним ожили картины недавнего юношества, вспомнились годы в колхозе и встречи с той, которая прочно завладела его сердцем… Припомнилась война в холодных финских краях — тогда он был помощником командира взвода, — тяжелые августовские дни сорок первого года и вражеское кольцо под Киевом, из которого все же нашелся выход. Найдется ли он на этот раз?
Со второго этажа донесли: идут немцы. Они идут как-то странно — во весь рост, с офицером впереди.
— Подпустить поближе, — приказа