Родимцев — комдив и солдат.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯЗОЛОТАЯ ЗВЕЗДА
Уже совсем стемнело, когда Павлов очутился у Волги. Ступать на простреленную ногу было трудно, но к посторонней помощи прибегать не хотелось: и без того хватало кого носить! До берега сержант добрался ползком. А вот и щель, вырытая в прибрежном обрыве. Здесь пункт сбора раненых — он набит до отказа. Был здесь и старший политрук Кокуров. Весь в повязках, он довольно крепко держался на ногах и даже шутил.
Встрече с Павловым он обрадовался. Он искренне любил шустрого и бойкого на язык сержанта, в котором все, казалось, говорило о солдатской деловитости.
— Ну, как, сержант, выходит, отвоевались пока? — проговорил Кокуров, пробираясь поближе и усаживаясь рядом на свободное место. Если б не полумрак, можно было бы заметить, что даже улыбка стоила ему немалых усилий: раны давали себя знать.
— Что поделать, товарищ старший политрук! Набежит беда и с ног собьет, — в тон ему ответил Павлов. Он тоже давно уже полюбил этого храброго и душевного человека.
— Беда, Яша, невелика, — не сдавался тот. И уже серьезно добавил: — Малость подлатают нас, а там… Мы с тобой еще заставим его рылом хрен копать, — закончил Кокуров.
Вскоре пришел бронекатер. Заторопились с погрузкой. Тяжелораненых снесли в трюм, а остальные — Кокуров с Павловым в их числе — устроились на палубе.
Целую ночь катерок боролся с рекой. Небольшому суденышку приходилось с трудом пробираться сквозь густо покрывшее Волгу «сало». Правда, ему помогли сами немцы. Противник вел непрерывный огонь, и снаряды то тут, то там разбивали ледяные заторы. Ухнет разок поблизости — и вот уже новая полынья, и можно продвинуться хоть на несколько метров вперед. Само собой разумеется, что от такой «помощи» все же было не очень-то весело…
Утром бронекатер прибыл, наконец, в Ахтубу.
Тяжелоранеными занялись санитары, а для остальных последовала команда:
— Кто в состоянии — пошел своим ходом!
В толпе высыпавших на берег людей Кокуров глазами отыскал Павлова, протиснулся к нему и подставил свое здоровое левое плечо:
— А ну, Яша, берись! Словно знал немец, что делал, когда разукрашивал нам разные бока…
— И на том спасибо ему большое, — отозвался Павлов, цепляясь правой рукой за плечо Кокурова. Боль в раненой ноге приутихла.
Так и брели они, здоровенный старший политрук и чуть не повисший на нем маленький сержант, все полтора километра до медпункта. Здесь раненых рассортировали, и вскоре Павлов с Кокуровым расстались.
На этот раз они расстались навсегда…
Потянулись скучные госпитальные дни, скрашиваемые встречами с боевыми друзьями.
На одном эвакопункте, когда Павлов на костылях входил в перевязочную, оттуда выкатывали носилки. Человек с перевязанным лицом — то был Воронов — сразу узнал сержанта. После тяжелой операции пулеметчик был еще слаб, но, как всегда, бодр духом. Он попросил санитаров остановиться и стал расспрашивать однополчанина о делах в роте, совсем позабыв, что ранены они были в один день.
В городе Энгельсе, куда напоследок перевели Павлова, он оказался в одном госпитале с Василием Глущенко.
Лежа на койке, Глущенко услышал разговор о каком-то Павлове, появившемся в соседней палате.
— Павлов! Не наш ли? — воскликнул он.
Павлов сразу узнал знакомый голос и прискакал на одной ноге. То-то было радости! Сержанту оставалось долечиваться дней семь, и все это время он не отходил от постели друга. Когда Павлов выписывался, Глущенко еще оставался в госпитале. Друзья трогательно распрощались, чтобы снова встретиться только через четырнадцать лет в Москве.
Этот снимок сделан в Сталинграде через пятнадцать лет после того, как раненый Василий Глущенко покинул «Дом Павлова».
Фото С. Курунина.
К концу декабря рана зажила, и весь январь Павлов провел в команде выздоравливающих. Оттуда сержант был направлен в запасный полк и с ходу, не успев оглядеться, попал на лесоразработки в качестве старшего группы солдат. Для Павлова это было чуть ли не самой крупной неприятностью за всю войну. Заготовка дров, хоть и нужное дело, была ему совсем не по душе. Тогда он стал бомбардировать начальство рапортами: «Прошу отправить на фронт!»
Один из рапортов подействовал, и Павлова вызвал командир батальона, хмурый капитан. Уже стоял апрель 1943 года.
— Имеется требование на желающих учиться артиллерийскому делу. Пойдете?
— С превеликим удовольствием, товарищ капитан! — ни секунды не раздумывая, гаркнул во все горло Павлов.
Так Павлов попал в Гороховецкие лагеря — один из крупнейших центров подготовки резервов. Советская Армия уже начала очищать от захватчиков нашу землю. Но силен еще был лютый зверь, и фронт беспрерывно требовал подкреплений. Шло формирование новых дивизий, бригад, полков. В одну такую часть, в 288-й иптап — истребительный противотанковый артиллерийский полк — был направлен и Павлов.
Естественно, что среди необстрелянных солдат воин с гвардейским значком и медалью «За отвагу» на груди привлекал внимание. Поступавшее в Гороховецкие лагеря пополнение состояло главным образом из зеленой молодежи или из людей, прежде служивших в тылу. Все они с большим интересом слушали увлекательные рассказы Павлова о сталинградских боях.
Однажды в полк пришел номер центральной газеты, в котором говорилось о «Доме Павлова».
— Так то ж про нашего Яшу пишут! — воскликнул кто-то.
Вспомнили, что Павлов действительно рассказывал нечто подобное.
Заместитель командира по политчасти узнал об этом и удивился. Странным казалось, что боевой сержант скромно служит здесь в полку и даже не награжден за свой широко известный подвиг.
Замполит учинил Павлову форменный допрос, после которого у того вообще пропало всякое желание говорить. Обычно бойкий на слово, он на этот раз повел себя более чем сдержанно.
Скупые и сбивчивые ответы только усилили подозрение: парень сгоряча сболтнул, а теперь виляет, решил замполит. Какой из него герой!
У Павлова остался от этого разговора неприятный осадок, и он дал себе зарок — больше о своих сталинградских делах не распространяться: еще самозванцем сочтут.
Окончились напряженные дни формирования, и 25 октября 1943 года полк отправился на 3-й Украинский. Теперь Павлов был уже старшим сержантом — замковым и наводчиком.
Под Кривым Рогом полк получил боевое крещение. Потом были сильные бои возле станции Апостолово. За храбрость и находчивость при отражении танковой атаки Павлова наградили второй медалью «За отвагу», а за подбитый вражеский танк выдали денежную премию.
В феврале 1944 года Павлов подал заявление о приеме в партию. На заседании парткомиссии он рассказал о себе, но подробностей боев на площади 9 Января не касался. Вообще о прошлом большого разговора не было. Так как Павлов хорошо проявил себя в недавних боях, то парткомиссия тем и ограничилась.
Но слава все время стучалась в двери…
Как-то пришел парторг батареи Строковский, тоже Яков. Взволнованный, он протянул старшему сержанту свежую газету — там была новая статья о «Доме Павлова».
— Смотри, тезка, про тебя опять пишут! Давай скажем командиру, что это ты…
— Ну вас к богу! — огрызнулся Павлов. — Походил уже в самозванцах, хватит…
— Ох, и спесив ты, тезка, — пожурил его тот. — Ладно уж, сам скажу.
Но тут пошли бои, забылся и этот случай.
Прошло еще несколько месяцев, и в полк прибыла третья по счету газета со статьей о «Доме Павлова». Теперь за дело взялся командир взвода лейтенант Журавлев. Но Павлов был непоколебим.
— Не хочешь, Яша, — дело твое, — сказал лейтенант. — А мне запретить писать не можешь.
Журавлев не только написал отклик, но и приложил к нему фото Павлова. Письмо долго колесило, пока не пришло по адресу — в сорок второй гвардейский полк. Это было в ноябре 1944 года, когда гвардейцы воевали в Польше, на Сандомирском плацдарме. Заместитель командира полка по политической части майор Лезман, к которому попало письмо лейтенанта Журавлева, в дни Сталинграда был политработником отдельного саперного батальона. А поскольку саперы принимали самое активное участие в оборонительных работах на площади 9 Января, то вся боевая деятельность Павлова проходила у Лезмана на виду.
Получив фотокарточку, майор сразу узнал знакомое лицо. Утерянный след нашелся.
А ведь как Павлова искали! Одни говорили, что после боя за «Молочный дом» его видели в медсанбате. Другие утверждали, что он вообще не дополз до берега и умер от ран. «Дом Павлова» стал символом непоколебимой солдатской стойкости, домом солдатской славы. Воины законно гордились своим однополчанином и не могли быть равнодушными к тому, что судьба его оставалась неизвестной.
Искали героя не только однополчане. С первых же дней после освобождения города сержанта Якова Федотовича Павлова усиленно стали разыскивать жители Сталинграда. С берегов Волги полетели письма в разные воинские части.
Запросы из Сталинграда приходили и в сорок второй полк. Но что здесь могли сказать? Сами, мол, ищем? И лишь теперь Появилась возможность ответить Сталинградскому горсовету: жив Яков Павлов! И вот номер его полевой почты — 22109-Е!
Как раз в эти дни, когда в сорок втором полку было получено письмо лейтенанта Журавлева, в полк прибыл Родимцев, в ту пору уже генерал-лейтенант, командир корпуса. Ему рассказали о том, что Павлов нашелся, что он служит все в той же 8-й гвардейской армии — так теперь стала называться легендарная 62-я.
Генерал очень заинтересовался сообщением.
— Да вы вытребуйте его к себе, — посоветовал комкор. — Где еще ему служить, как не в своем родном полку. — И немного подумав, добавил: — А его хоть наградили? Проверьте, всякое бывает…
Оказалось, что Павлов так и не награжден. В горячке сталинградских дней как-то не позаботились об этом, а потом и вовсе забыли.
— Вот видите, — укорил комкор, когда ему об этом доложили. — А ведь человек заслужил! — И тут же распорядился: — Подготовьте наградной лист на Героя. Я сам представлю.