– Слушайте все: вы знаете, что Кар-Кар по-русски ни бе ни ме, то есть ровно ничего не знает, ничего не понимает. Но вот ему вздумалось обрадовать и потешить Макаку и заговорить с ним по-русски. Он обратился ко мне, чтоб я ему сказал, как надо говорить: «С добрым утром», «Как вы спали?», «Дай вам Бог всего хорошего».
Тут я решил устроить ему «штучку» и сказал, что по-русски не говорят «С добрым утром», а говорят «Принесите нам самовар», и что вместо «Как вы спали?» надо говорить…
– Как? Как? – заволновались мальчики.
– Тсс! Кар-Кар идет! – предупредил Витик.
Все разом стихло. Мальчики поднялись со своих мест и отвесили молчаливый поклон немцу. Один Витик сказал за всех:
– Guten Morgen[20], Карл Карлович!
Немец кивнул и улыбнулся. Он был в очень хорошем настроении духа, хотя на голове его по-прежнему сидел злополучный парик с дыркой, так как Кар-Кар не захотел воспользоваться деньгами, «принесенными орлом с неба». Деньги эти по-прежнему лежали нетронутыми на столе Карла Карловича. Но погода снова установилась хорошая, теплая, и лысина немца под рваным париком не чувствовала холода. Кар-Кар кивал, улыбался, по своему обыкновению, сидя между мальчиками, и терпеливо ожидал, когда Авдотья принесет самовар. Даже пролитый сливочник и подмокшие крендели не могли особенно испортить его светлого настроения.
– Ай-ай! – произнес он только и показал на пятно толстым пухлым пальцем.
Он хотел еще что-то сказать, но не успел. Вошел директор.
Александр Васильевич тоже был в отличном расположении духа. Через три дня должен был праздноваться день рождения его любимицы Жени, и добрый дядя решил позабавить свою проказницу на славу. А когда являлась возможность позабавить Женю, Александр Васильевич расцветал, как тюльпан. Его заросшее волосами лицо сияло, глаза блестели довольством.
Он кивнул пансионерам, улыбнулся им и весело крикнул:
– Здорóво, мальчики!
И, все еще продолжая сиять, с протянутой рукой пошел навстречу Карлу Карловичу.
Карл Карлович вскочил со своего места и поспешил в свою очередь приветствовать директора. Оба сияли и улыбались при этом. Наконец они остановились посреди комнаты друг перед другом. Кар-Кар прижал левую руку к сердцу, шаркнул толстой, неуклюжей ножкой и, пожимая правой рукой протянутую руку Макарова, проговорил, как только мог вкрадчиво и умильно:
– Принесите нам самофар!
– Что-о-о?!.
Всякое сияние разом исчезло с лица Александра Васильевича. Он даже подпрыгнул на месте, и лицо у него побелело так, точно кто-то по ошибке мазнул его мелом.
Кое-кто из пансионеров фыркнул в кулак. Другие сидели с разинутыми ртами и предвкушали нечто очень интересное, что должно было случиться сию минуту.
Кар-Кар, ничего не подозревая, еще крепче сжал руку директора и, тряся ее так сильно, как только мог, произнес, задыхаясь от восторга, вторую фразу:
– Фам гофорят! Слюшаться!
Александр Васильевич подскочил на этот раз, как мячик, и с силой вырвал руку из ладони Вейса. Теперь его лоб, нос и части щек, не покрытые бородой, сделались красными, как свекла.
– Вы с ума сошли? – сорвалось с его трясущихся губ.
Но Кар-Кар только замотал головой, отступил назад и, прижимая на этот раз уже обе руки к сердцу, произнес, совсем замирая от избытка счастья:
– Ви плохой слюга.
И, довольный своими успехами в русском языке, медленно отступил к столу.
Директор вспыхнул. Потом побледнел. Потом стал снова красный, как мак на огороде. Ему в голову не пришло, что Кар-Кар просто повторял заученные русские слова, не понимая их настоящего смысла. Он даже забыл, что Кар-Кар не понимает по-русски, и, в ответ все еще улыбающемуся немцу, произнес резко, наполовину по-русски, наполовину по-немецки:
– Господин Вейс, я этого не потерплю! Вы меня оскорбили перед всем пансионом… Прошу вас сегодня же оставить пансион… Чтобы духу вашего не было в моем доме!
И директор пулей вылетел из столовой.
Глава XXXIГроза собирается
Мальчики притихли. Никому и в голову не приходило смеяться. Они поняли, что шутка Витика оказалась очень нехорошей. Карл Карлович после ухода директора вскинул глаза на Витика, весь бледный и дрожащий.
Витик не выдержал этого взгляда и опустил взор. Карл Карлович проговорил, обращаясь к Витику, какую-то длинную немецкую фразу, зарыдал и выбежал из столовой, отчаянно махнув рукой.
Мальчики сидели совсем уже тихо, как мышки, не двигаясь, не шевелясь. Витик Зон опомнился первым. Он упал на руки головой и горько заплакал.
– Не бойся, Витик, мы тебя не дадим в обиду, – произнес Павлик и обнял товарища. – Скажем, что мы все научили тебя сделать это. Понимаешь? Накажут всех, а не тебя одного…
– Ах, Па-авлик, – всхлипывал маленький шалун, – пусть лучше… меня накажут… Пу-усть прибьют, то-олько… бы… бы… Кар-Кар остался…
И бедный Витик зарыдал еще громче, еще мучительнее.
– Как он плакал бедный Кар-Кар! Я думал, у него сердце разорвется! – закричал Вова Баринов, сам едва удерживая слезы.
– Бедный Кар-Кар! Ведь он, в сущности, добрый и никогда нас не наказывал. Не то что Жираф! – повторил еще печальнее Бобка Ящуйко.
– Право, мне жаль несчастного, – прошептал Арся Иванов чуть слышно.
– Что он сказал, Витик, по-немецки, когда уходил отсюда? – робко осведомился Миля Своин.
– Да, да, что он сказал, Витик? – так и кинулся к проказнику Антон Горский.
– Он сказал… он сказал… что мы самые бессердечные мальчики в мире… что мы оставили его без хлеба и… и… и что… что он не сможет теперь найти себе места, потому что не умеет говорить по-русски…
И Витик громко зарыдал.
Все стихло. Авдотья принесла самовар и снова унесла его, потому что пансионеры единогласно отказались от чая. Унесли и хлеб, и масло. Никому и в голову не приходило есть.
Вдруг в столовую ураганом ворвалась Женя. Ее хорошенькое личико было бледно. Серые глаза сумрачны и печальны. Она, видно, бежала со всех ног, потому что очень запыхалась и с трудом переводила дыхание.
– Рыцари! – закричала она своим звонким, теперь однако совсем не веселым голоском. – Я «оттуда»! Сейчас только… Слушайте… все узнала…
– Что ты узнала? Что? Что? – так и встрепенулись рыцари, в один миг повскакав со своих мест и окружая Женю. – Что ты узнала, Женя? Да говори же, говори скорее!
Женя обвела всех быстрым взглядом, потом вскочила на стул, оттуда на стол, с которого уже успели взять посуду и скатерть, и произнесла мрачным тоном:
– Кар-Кар уложил свой чемодан…
– Ах! – вырвалось из груди двадцати мальчиков.
Женя помолчала немножко и произнесла с расстановкой, как бы желая, чтобы слова ее произвели еще большее впечатление:
– Но Кар-Кар не уедет…
– Ах!..
Это «ах» было больше похоже на вздох облегчения и радости.
– Кар-Кар остается, – тем же мрачным тоном произнесла Женя. – Но уезжает… другой… уезжает отсюда совсем…
– Кто уезжает? Говори, Женя! – снова заволновались мальчики.
– Витик Зон, вот кто уезжает! – печально заключила девочка. – Дядя решил исключить его из пансиона и вернуть родителям, если не найдется другой, который скажет, что это он научил Витю проделать такую шутку…
Последовало новое «ах». Но какое унылое, какое печальное! Бедные маленькие рыцари почувствовали себя очень скверно. Никому из них не хотелось быть исключенным из пансиона, и поэтому никто не решился бы сказать, что это он научил Витика его «штучке».
«Если исключат не Витю, то исключат другого. У Вити хоть родители есть: мама, папа. Витю отдали на исправление в пансион господина Макарова потому, что он слишком много шалил дома. Неприятно, если его отправят отсюда, но другому, мальчику-сироте, пришлось бы еще хуже».
Так думали двадцать мальчуганов в эту минуту. Им было бесконечно жаль Витика – доброго, веселого, готового всегда на всякие шалости и проказы. Но никто не решился взять его вину на себя.
Все двадцать мальчиков сидели как в воду опущенные. У всех двадцати мысли были печальные и беспросветные. У Витика, конечно, хуже всех.
Бедный Витик! Он, наконец, не выдержал, вскочил со своего места и проговорил, захлебываясь от слез:
– Я самый скверный мальчишка на свете… Я дурной… Я обидел Макаку… Кар-Кара… Обоих… Всех… Я гадкий, но я не злой… Я и дома дурного ничего не делал никогда… А только шалил… И все выходило дурно… Когда мамочка отправляла меня сюда, она говорила: «Витик, если ты напроказишь там и тебя исключат из пансиона, это меня убьет… Помни, Витик!..» А я-то… я… Мамочка такая слабенькая, худенькая!.. Она не вынесет!.. Когда я… я…
Слезы градом лились из глаз Витика. Он весь дрожал.
В ту же минуту дверь столовой распахнулась, и директор в сопровождении Жирафа и Кар-Кара появился на пороге.
– Кто виновник?
В столовой сразу наступила полная тишина. Прошла минута, а быть может, и десять, потому что время тянулось для двадцати проказников мучительно долго…
И вот господин Макаров позвал глухим суровым голосом:
– Виктор Зон!
Витик вышел, пошатываясь, на середину столовой. Лицо его было бледно как смерть, сам он заметно дрожал.
– Виктор Зон! – снова произнес Александр Васильевич. – Я больше не могу держать тебя в пансионе. Ты портишь остальных мальчиков. Есть шутки добрые, и есть злые. Насмехаться над начальством и воспитателем – это очень злая шутка, и простить ее никак нельзя. Собирай свои пожитки, Зон, и пиши матери, чтобы она приехала за тобой…
– О, о! – прорыдал Витик. – Простите меня, моя мама умрет от стыда и горя… Простите меня, Александр Васильевич!
– Я прощу тебя только в том случае, если тот, кто научил тебя этой злой шутке, назовет себя, – ответил директор.
– Мальчики! Слушайте! – обратился он ко всем остальным пансионерам. – Если сейчас кто-нибудь из вас скажет мне, что он научил Витика так зло подшутить над нами, я оставлю Витика в пансионе и только примерно накажу его. Но того, кто придумал все это, накажу еще строже.