Маруся обвела мальчиков честными, правдивыми глазами. Снова наступило молчание. Оно тянулось минуты две-три. Потом Алек Хорвадзе сурово взглянул на обоих преступников.
– Ну, что? Вы еще будете уверять, что это сделали не вы? – насмешливо обратился он к Гоге и Никсу.
– Не мы! – протянул маленький франт, готовясь огласить пансионский сад громким ревом.
– А ты что ответишь, Георгий Владин? – обратился к его приятелю Алек.
Сердитые, горевшие злыми огоньками глаза Гоги окинули толпу мальчиков недобрым и дерзким взором. Он побледнел немного. Губы его дрогнули. С коротким злым смехом, глядя куда-то в сторону, Гога проговорил:
– Ну да! Это сделал я! Так что же из этого?
– Как, что такое? Что ты сказал? – так и посыпались на Гогу со всех сторон вопросы.
– Я сделал это! – еще более сердито произнес Гога и гордым, надменным взором окинул толпившихся вокруг него пансионеров. – Я написал бумажку и прибил ее… И научил Никса помочь мне в этом… Все я, один я! Потому что я ненавижу вашего мужичонка, которому не может быть места среди нас. Здесь воспитываются граф Никс Гортанов и я, Георгий Владин, и вдруг, рядом с нами, сын каких-то мужиков! Да, мне неприятно, противно это! Я не хочу сидеть рядом с мужиком, спать с ним в одной спальне, учить с ним в классе урок и есть за одним столом. Он серый мужик, пастух, а я благородный мальчик… Да!
Но тут благородный мальчик как-то странно перекувырнулся в воздухе и отлетел в траву сажени[23] на две. Это Алек Хорвадзе схватил его за плечи и, прежде чем Гога успел опомниться, он лежал уже врастяжку на мягком газоне подле самого края дорожки. Алек стоял над ним с горящими глазами и с взволнованным от гнева лицом.
– Рыцари! – начал он дрожащим голосом. – Эти глупые мальчишки не достойны нашей дружбы. Они не рыцари больше. Мы все будем сторониться их с этого дня! Слышите? Все!.. Не сметь разговаривать с ними, играть и подавать им руку! Идем сейчас же к директору (Алек хотел сказать по привычке к «Макаке», но вовремя удержался, вспомнив про присутствие девочек, обожавших своего дядю) и расскажем ему все… И еще скажем, что лучше вовсе не ехать на пикник, чем брать с собой этих негодных, бесчестных мальчишек. Они предатели, и мы не должны иметь с ними ничего общего с этого дня. Хорошо ли вы поняли меня, рыцари?
– Поняли, Алек!
– И исполните все, что я сказал?
– Исполним все до единого слова.
– А теперь марш к директору… Мы должны ему рассказать все, – снова скомандовал Алек.
– Мы должны рассказать ему все! – эхом откликнулись двадцать мальчиков и последовали послушной толпой за Алеком.
За ними поспешили Маруся и Женя. Никс и Гога остались одни.
– А все-таки дело сделано, – произнес Гога, – и дядя этого глупого мужичонка будет знать, где искать сбежавшего Миколку.
– Да, ты удивительно умный, Гога, так все хорошо придумал! – восторженно произнес Никс. – Только вот пикника жалко! Макака ни за что не согласится нас взять с собой, когда узнает про все, – печально добавил через минуту маленький графчик.
– Велика важность, пикник! Совсем это не весело ходить по скучному лесу и натирать себе ноги о сучья! – презрительно фыркнул его приятель.
– И в конце концов быть изъеденными комарами, – мигом согласился с ним графчик.
– И еще, чего доброго, попасть на ужин волкам! – заключил торжествующе Гога.
– Конечно! Конечно! – подтвердил Никс.
Но говоря это, оба мальчика кривили душой. Им было ужасно досадно лишиться удовольствия. К тому же они боялись директора, который, как они предчувствовали, не похвалит их за гадкий поступок.
Глава ХLIIВолшебный кисель
Когда Александр Васильевич узнал о «предательстве» Никса и Гоги, он тотчас же согласился с остальными мальчиками и решил оставить провинившихся без пикника. Но и сам пикник опять чуть было не расстроился – вот по какой причине.
Накануне счастливого дня к ужину подали кисель, обыкновенный клюквенный кисель, который подают на стол с молоком и сахаром.
Такой кисель в пансионе господина Макарова подавали очень часто, хотя маленькие пансионеры ненавидели это кушанье всей душой. Пансионские служители, Мартын и Степаныч, нередко уносили кисель со стола нетронутым.
Каково же было их изумление, когда в этот вечер не только кисель, но и миска с киселем исчезла со стола. Правда, миска скоро вернулась на стол, к вечернему чаю, но уже пустая, а кисель… Ах, что сталось с киселем!
У киселя положительно оказались ноги! Он сбежал из миски и очутился в комнате директора на его письменном столе, в большой чернильнице, предварительно изгнав оттуда чернила.
Когда Александр Васильевич сел за стол и, обмакнув перо в чернильницу, начал писать письмо кому-то из родителей маленьких пансионеров, вместо чернил на бумаге очутился… кисель. Александр Васильевич вскочил, схватился за колокольчик, чтобы позвонить служителю, но с отвращением отдернул назад руку. Колокольчик был весь мокрый и липкий от киселя.
– Нет, они останутся все до единого без пикника, если я еще где-нибудь найду эту гадость! – сердито произнес директор.
Но, к счастью, «этой гадости» не нашлось больше нигде, в квартире директора по крайней мере…
Зато кисель очутился у месье Шарля. Поздно вечером, когда пансионеры уже спали, гувернер пожелал пройтись по саду и подышать свежим воздухом. Ничего не подозревая, он взял с окна фуражку, белевшуюся в полумраке ночи, надел на голову и…
Нет, такого крика положительно еще не слышали под мирной кровлей пансиона! Месье Шарль кричал, что на голове у него ползают змеи, и, делая отчаянные прыжки, носился по своей спальне в какой-то дикой пляске. Карл Карлович, спавший в соседней комнате и видевший самые превосходные сны, проснулся от этих безумных криков, вскочил с постели и второпях сунул ноги в туфли, стоявшие, по обыкновению, у его кровати.
И тут уже Карл Карлович закричал на весь пансион:
– А-а-а-а-а!
Ему ответил отчаянный вопль месье Шарля за стеной:
– О-о-о-о-о!
Мальчики повскакали с постелей и со всех ног бросились в комнаты обоих гувернеров, предполагая, что случилось какое-нибудь несчастье.
Зачиркали спички, засветились огни. При их мерцающем свете мальчики увидели плясавшего месье Шарля с фуражкой на голове. Из-под фуражки по всему лицу француза текли мутные потоки чего-то розовато-алого, тусклого и жидкого.
– Да это кисель! – неожиданно и наивно закричал кто-то из пансионеров.
– Какая кисель? Там не змея, нет? – удивился француз, вскидывая глаза на своих воспитанников.
– Нет, положительно это кисель, а не змея, месье Шарль! – подтвердил Павлик Стоянов самым серьезным тоном, разглядывая мутно-розовые ручьи, все еще стекавшие по лицу Жирафа.
Тут все мальчишки разом кинулись в соседнюю комнату – к Карлу Карловичу, который положительно уже охрип от криков.
– Лягашка! Лягашка! – вопил несчастный немец.
– Где лягушка? – так и бросились к нему мальчики.
– В мой сапожка, в мой сапожка сидят лягашки! – неистовствовал Кар-Кар, больше всего на свете боявшийся лягушек и мышей.
Кто-то из мальчиков присел на пол и быстро снял с ноги Кар-Кара туфлю. Оттуда потекла мутно-красная жидкость. В туфли немца забрался все тот же проказник-кисель!
Таким образом, ни «лягашек», ни «змей» у обоих гувернеров не оказалось, и они могли спокойно ложиться.
Но месье Шарль был возмущен и не думал уходить спать.
– Кто это сделаль? Я хотель знать, кто это сделаль! Я это не простить! – кричал он.
Витик Зон с самым покорным видом подошел к Жирафу и, скромно опустив глаза, произнес тихо:
– Месье Шарль, не сердитесь на нас, пожалуйста. Это я виноват во всем. Я думал, что вы любите кисель и понес его в вашу комнату, пока вы ужинали в столовой. Я хотел, чтобы вам осталось киселя на завтра. На окне, мне показалось, стояла тарелка, я и вылил в нее кисель.
– Это был мой шляпа! – воскликнул француз. – Понималь меня? Не тарелька, а шляпа!
– Разве это была ваша шляпа, месье? – с глубоким вздохом сожаления произнес Витик, выражая полное отчаяние на плутоватом лице. – А я думал, что тарелка…
Но француз усомнился в том, что Витик говорит правду, и спросил сердито:
– А туфля Карл Карлович? Вы тоже думать, что тарелька?
– Как попал кисель в туфли дорогого Карла Карловича, этого мы положительно не знаем! – и Витик Зон печальными, сочувствующими глазами взглянул на немца.
– Да, мы этого не знаем! Но, по всей вероятности, это сделал кто-нибудь чужой! – послышались тихие, робкие и удивительно покорные голоса.
В это время на пороге комнаты показался директор. Несмотря на позднее время, Александр Васильевич решил тотчас же переговорить с обоими учителями относительно наказания пансионеров за «непозволительную» шалость. В первую минуту он, по обыкновению, решил, что необходимо строго наказать виновных, проучить их, как следует.
Но в этот раз защитником шалунов выступил Кар-Кар. Добрый немец, насколько умел, старался уговорить директора простить проделку мальчиков.
– Они теперь и сам понимайт, какой глюпый шалость придумал, – объяснял он.
Впрочем, у Кар-Кара были свои причины заступаться за пансионеров. Ведь, чего доброго, виновными могли оказаться все. И в таком случае всех пришлось бы лишить завтрашнего пикника. А на пикнике ужасно хотелось быть самому Кар-Кару. Он был большой любитель рыбной ловли, а в лесном озере, он знал, водилось столько рыбы, что хоть руками лови. Предвкушая приятную поездку, Карл Карлович не мог лишить себя подобного редкого удовольствия. Вот он и решил ради пикника простить проказникам новую проделку. К немцу присоединился и месье Шарль.
Александр Васильевич сначала ни о чем и слышать не хотел, но потом смягчился, и мальчиков великодушно простили, взяв с них обещание, что они никогда больше подобных шалостей делать не будут.