На дворе сильнее заскрипели деревья… Где-то стукнула калитка… В саду завыла Кудлашка… Тихо завизжала на ржавых петлях балконная дверь… Но мальчики ничего этого не слышали. Они все с головой ушли в то, что им должен был рассказать Павлик…
– И вот, братцы мои, – начал тот, – стоял этот чёрный дом на самом краю города. Ставни его были заколочены постоянно, двери тоже. Крыльцо поросло мхом и травой… Соседи знали, что в чёрном доме никто не живёт, лет сто или пятьдесят по крайней мере. Чёрного дома страшно боялись. Уж очень он был чёрный, таинственный и угрюмый. Его обходили за версту и страшились поздно вечером глядеть в его сторону, как вдруг…
Миля Своин тихо прошептал «ай» и вскарабкался на стул с ногами. На него зашикали и замахали руками. Сидевший с ним рядом Бобка дал ему щелчок по носу. На этот раз мальчик не обиделся, и Павлик снова продолжил свой рассказ:
– Как вдруг в чёрном доме появился огонёк. Он был виден в узенькую щёлочку между ставнями и перебегал временами от окна к окну. Люди, жившие вокруг чёрного дома, очень взволновались, стали наблюдать за огоньком, который появлялся каждую ночь и исчезал с рассветом. Нашлись смельчаки, которые во что бы то ни стало решили пойти и узнать, что это был за огонёк. Самым храбрым в этом городке считался молодой слесарь Иван. Он и объявил соседям, что в эту же ночь отправится в чёрный дом, чтобы узнать, в чём дело. И вот Иван, когда на городской башне пробило ровно полночь, взял топор и отправился. Огонёк давно уже перебегал от окна к окну, яркой полоской света мелькая между ставнями. Иван храбро вошёл на крыльцо и ударом топора разрубил дверь. Потом вошёл в сени. Но странное дело! Лишь только он перешагнул порог комнаты, как огонёк исчез, и он очутился в полной темноте…
Тут Павлик остановился.
Глаза всех мальчиков как по команде уставились в темноту, глядевшую из столовой. Тонкий детский слух уловил лёгкий шум, доносившийся оттуда. Точно кто-то крался в темноте и чуть слышно шаркал ногами.
Глава LЧто было в жёлтой комнате
– Ай! – не своим голосом взвизгнул Миля Своин и схватился дрожащими руками за курточку Павлика.
В ту же минуту шарканье раздалось явственнее, слышнее, и перед изумлёнными мальчиками появилась незнакомая, коренастая фигура чужого мужика с рыжими щетинистыми усами, злым бегающим взглядом и дубинкой в руке.
– Дядя Михей! – вырвалось помимо воли из груди Коти, который побледнел как смерть и первый вскочил со своего места.
– Он самый, голубчик мой! – злобно усмехаясь, ответил грубым голосом усатый мужик. – Пришёл за тобой, сыночек! Небось не чаял, не ждал, что осмелюсь я нагрянуть сюды! Видишь, не струсил… Пришёл за тобой, красавчик мой писаный! Собирайся в путь-дороженьку… Да поторапливайся, дружочек мой!
Михей старался говорить ласково, но глаза его так и сверкали из-под нависших бровей, а лицо приняло угрюмое, свирепое выражение.
Мальчики с ужасом смотрели на страшного мужика, не смея произнести ни слова. И только когда Михей схватил за руку Котю и грубо потащил его за собой, Алек Хорвадзе опомнился первым.
– Александра Васильевича сюда! Котю уводят! Не давайте его, пока я не приведу господина Макарова! – неистово крикнул он и кинулся из комнаты.
Но директора звать было не нужно. Услышав отчаянный крик, Макаров уже бежал в классную комнату узнать, что случилось.
Каково же было изумление Александра Васильевича, когда он увидел страшного рыжего мужика, державшего за руку Котю.
– Вы Михей? – сразу догадался директор.
– Так точно, барин! – ответил тот и, дерзко заглянув в лицо Александра Васильевича, спросил в свою очередь: – А вы господин Макаров будете, тот самый, что укрывает беглых ребят?
Директор вспыхнул, но сдержался, чтобы не повредить Коте, и ответил насколько мог спокойно:
– Беглых ребят я не скрываю, а что в пансион принимаю бездомных сирот, это верно!
– Ха-ха-ха! – грубо расхохотался Михей. – Вот так бездомный сирота! Да ведь малец этот, – и он грубо ткнул пальцем в Котю, – убёг от меня, потому как не хотел больше работать. И что я буду без него? Состарюсь, кто кормить меня, поить станет? Что ж я, даром, что ли, после родителей евоных призрел [21] парнишку, а? Приютил я сиротку, чтобы иметь опору под старость, а вы его к себе утянули! Эва, ловко!
И Михей снова грубо захохотал.
– Но что же вы теперь с ним делать хотите? – в волнении спросил директор свирепого мужика.
– А уж это моё дело, и вас это, барин, не касается! – грубо отрезал тот. – А только у меня есть полное право взять Миколку, потому бумага у меня такая самим господином приставом [22] дадена, что, значит, мой он, Миколка, вроде сына. Вот и бумага эта…
И трясущейся рукой Михей полез за пазуху, вытащил оттуда вчетверо сложенную засаленную бумажонку и подал её господину Макарову. Тот быстро пробежал её глазами, и, когда прочёл до конца, лицо его приняло печальное, убитое выражение.
– Послушайте, Михей, – произнёс, насколько мог кротко, Александр Васильевич, – может быть… вы нуждаетесь… скажите прямо… я вам денег дам… Заплачу… сколько надо… а только… оставьте нам мальчика… Прошу вас… Мы его так все полюбили… Он особенный мальчик, умница… хороший такой… И учится отлично… Я его в люди выведу… Право, отдайте нам его, Михей…
Но рыжий мужик упрямо закачал головой.
– И не проси! Всё едино не отдам, барин! – резко оборвал он директора и, быстро повернувшись к бледному как мрамор Коте, скомандовал: – Ну, чего глаза-то выпучил? Ступай вперёд, тебе говорят!
Котя покорно шагнул к двери, понурив голову. Его глаза блеснули слезой. Он понял одно: если он ослушается Михея, то директор, чего доброго, получит какие-либо неприятности от этого грубого мужика. И, тихий и подавленный, Котя приблизился к своему благодетелю и чуть слышно произнёс:
– Прощайте, Александр Васильевич! Спасибо вам за всё!
Слёзы брызнули из глаз добряка Макаки.
– Как, уже? Вы его уводите от нас, Михей? – произнёс он уныло и прижал к груди мальчика.
– А то неужто нам здесь ещё канителиться, барин? – произнёс насмешливо Михей. – Ну, пошевеливайся, малец, – прибавил он, обращаясь к Коте, и грубо толкнул его к дверям.
Но тут уже мальчики тесной стеной окружили своего любимца. Один крепко обнимал его, другой спешно пожимал руку, третий шептал ему на ухо слова утешения, ласки.
Вова Баринов вынул из кармана своё последнее сокровище – второго ручного мышонка – и переложил его в карман Коти. Арся Иванов сунул в другой его карман свой любимый игрушечный пистолет, который стрелял совсем как настоящий. Рыцари крепились, чтобы не разрыдаться. Сам директор догнал Котю у входных дверей и, сунув ему в карман два золотых, спешно вынутых из кошелька, тихо шепнул на ушко мальчику:
– Не отчаивайся, мой милый! Я поеду к губернатору и добьюсь у него разрешения вернуть тебя сюда!
Котя не произнёс ни слова. Бедный мальчик точно окаменел в последнюю минуту расставания со своими друзьями. Всё кружилось перед ним как во сне. Мелькали в последний раз милые лица: добрый Макака, Карл Карлович (внезапно проснувшийся и вышедший на шум в ночном колпаке, потому что его парик был унесён Павликом) и Жираф, громко ругавший на коверканном русском языке – «этот отвратительная, злая Михейка». Здесь же были и славные лица товарищей с затуманенными от слёз глазами, смотревшими на него, и злое, торжествующее лицо Гоги Владина, настоящего виновника его несчастья, и полные щёки старой кухарки, любившей Котю…
Всё, казалось, было кончено для бедного маленького Коти: и его новая счастливая жизнь среди ласковых людей, и его новое детское счастье, только что засиявшее для него, и вся коротенькая радость, с которой он познакомился за последние два месяца жизни. И при одной мысли о том, что его ждало впереди, мальчик вздрогнул.
Точно тяжёлый сон снился Коте. Сквозь этот сон он пожал ещё раз от души милые ручонки своих друзей, гувернёров и директора, шептавших ему добрые, ласковые слова на прощание, и, пошатываясь от волнения, спустился на крыльцо следом за Михеем.
В саду с громким лаем к нему кинулась Кудлашка. Она тоже точно почувствовала горе своего маленького хозяина, потом тихо завизжала, точно жалуясь на что-то, и, уныло опустив голову, поплелась за Котей и Михеем.
Глава LIРыцари совещаются
– Всё кончено! – произнёс печально Витик по возвращении с крыльца, до которого мальчики провожали Котю, и глухо зарыдал на всю комнату.
– Страшно подумать, что мы никогда не увидим его больше! – И большой Павлик невольно присоединил свои слёзы к слезам товарищей.
– Теперь восемь часов. До Лесовки вёрст двадцать. К утру он уже будет там! – тихо всхлипывая, произнёс Арся.
– Да. И этот изверг Михей, может быть, забьёт его до смерти! – дрожащим голосом произнёс Вова.
– А всё этот негодный Владин! – закричал Бобка Ящуйко и, подскочив к Гоге, преспокойно сидевшему со своим другом графчиком в дальнем углу комнаты, в стороне от всех, закричал ему в лицо, весь дрожа от ярости: – Всё из-за тебя! Я ненавижу тебя! Мы все ненавидим тебя! Из-за тебя мы лишились нашего милого Коти!
И Бобка не выдержал и заревел так, как никогда ещё не ревел.
Гога вскочил на ноги. Лицо его было бледно от душившего его гнева. Тёмные глаза сверкали.
– Что мне за дело, любишь ты меня или ненавидишь! Что касается меня, то я рад, что мы с Никсом избавились наконец от этого маленького мужика, – произнёс он сердито.
Внезапная тишина воцарилась в комнате. Мальчики, поражённые неслыханным бессердечием их товарища, как будто не могли долгое время найти, что ему ответить.
Вова Баринов опомнился первым:
– Вон его! Совсем из пансиона вон! Мы не хотим его больше! Ни его, ни эту клетчатую обезьяну, Никса! И завтра же скажем директору, что не хотим быть с такими негодными, бессердечными мальчишками. Обоих вон! Непременно!