Хороший человек, а поступил плохо. Впрочем, откуда ему было знать, что у Якова такие родители? Яшка молчал, к себе домой никого не пускал, даже нас. Буркнет: «Да ну их…» – и спрячется за книжкой. Он говорил мало, зато читал при всех удобных и неудобных случаях. И в тот день, когда он шел по заснеженному, солнечному переулку в гости к Андрею, к другу, было видно, что идти ему никуда неохота. Сидел бы и читал…
Необыкновенные люди – все чудаки. Это уж точно.
Войдя к Андрею в комнату, Яков сказал:
– А хорошо у тебя. – И огляделся, будто попал сюда не в тысячный раз, а в первый. Залез с ногами в большое кресло и стал совсем маленьким, совсем тощим – шмыгал носом. Правую руку он почему-то держал за отворотом пиджака. «Как простуженный Наполеон при Ватерлоо», – рассказывал Андрей. Потом рассказывал мне, а Якову он ответил:
– Да чего… Ничего хорошего не вижу…
– Тихо и чисто… Все равно не поймешь… Блестит все.
Андрей эту блеск-показуху ненавидел, из-за чего вел бои с матерью. Нескончаемые, как у Наполеона. А она сочинила издевательскую песню о сыне: «Тупицам-взрослым не дано постигнуть нас, безмерно сложных, – как ценно от бутылки дно, когда его в карман положишь». Всем, кроме сына, песня очень нравилась. И нам с Яковом.
– Где уж нам понять! – сказал Андрей. – Послушай, почему этот, со второго этажа, назвал тебя вором? И ты – стерпел?
– А я и есть вор. – Яков выдернул руку из-за пазухи и брякнул на стол металлическую авторучку. И уставился на нее, как цыпленок на удава.
– Ха! – выдохнул потрясенный Андрей. – Шариковая? Да зачем? Да я бы тебе… – Он потянулся к столу, договаривая: – Подарил.
Яков мгновенно спрятал ручку. Отрубил:
– Такого не подаришь.
И рассказал странную историю – о дружбе, о любви к чтению и о соседе со второго этажа, ретушере по профессии.
Борис Иванович появился в Яшкином доме недавно – осенью. Он поменялся квартирами со вдовой профессора Зайцева. Яков дружил с профессором, – по-моему, это неудивительно. Профессор давал Якову те книги, которые наш друг читал в классе и прочих местах. Потом Зайцев умер. В конце лета. И его жена сказала, что часть своей библиотеки профессор завещал отдать Якову. Но куда поставишь такую уйму книг? Там было штук четыреста, и все толстые. С родителями и заговаривать не стоило, куда уж… Подумав, Яков решил устроить библиотеку на черной лестнице, на просторной площадке третьего этажа. Набрал ящиков из-под апельсинов, отгородил закуток – прямо под лампой. Получилась библиотека-читальня. Никто не мешает, потому что дом старый, малолюдный, а ход на улицу давно заколочен. Намертво.
Мать кричала: «Не болтайся под ногами, лезь в свой занорыш!»
Яков и отсиживался в «библиотеке». Из дома тоже принес книги.
А новый жилец тем временем отсиживался у себя, в бывшей зайцевской квартире. Очень тихий, работящий оказался человек. В доме он один не знал о Яшкиной библиотеке. Целыми днями сосед, согнувшись, с лупой в глазу, корпел над ящиком со стеклянной, подсвеченной снизу крышкой. Тонкими кисточками подкрашивал негативы фотографий. Макал кисточки в разведенную тушь. Иногда – в белила. Сотни чужих лиц, серых на белом фоне, серых на черном фоне, с белыми волосами и губами, теснились на громадном столе. Там раньше стоял письменный стол Зайцева – в угловой комнате, меж двух окон… Яков один раз был у ретушера – послали за солью. Смотрел, как он работает. На стене, где прежде висел портрет профессора, осталось серое пятно. Серое, как лицо на негативе. Больше Яков туда не ходил. Но однажды, сидя в «занорыше», услышал шаги и голоса на площадке второго этажа.
«Здесь поговорим свободно», – сказал ретушер. Другой голос спросил: «Значит, вы меня не забыли?» – «Забудешь вас! Как новенькие… Сколько уж прошло лет-то? Не меняетесь…» – «О том и речь, Борис Иванович! Время бежит, у меня все по-прежнему. Пришел к вам в надежде, что ваши золотые руки продвинут меня лет на пятнадцать». Ретушер сначала сердито отнекивался, но второй обещал хорошо заплатить, и они договорились. Второй сказал, что принес «и карандаш, и все, что нужно», ретушер поворчал о какой-то «вредности», и они ушли.
– И это все? – спросил Андрей.
Яков кивнул.
– А ручка здесь при чем? – Андрей любил во всем добираться до сути.
– Тот самый карандаш, про который они говорили… Он у меня.
– Ну, ясно! Он подделывает документы, сосед твой. И голос у него, как у подделывателя, я же слышал…
Яков сердито и растерянно фыркнул:
– Что ты мелешь, какие документы?
– Тот, второй, украл чужой паспорт. Новенький. Фотография же там чужая, правда? Он и явился – чтобы ему перерисовали фотографию!
– А что значит «продвинут сразу лет на пятнадцать»? Тупица ты этакая!
– Сам тупица! В паспорте еще год рождения пишут, понятно тебе? Небось и паспорта никогда не видел, он слишком тонкий для тебя, умника? – Андрей захохотал, довольный остротой. – Тонкие книжки тоже читать полезно… Хе-хе…
– Тупица есть тупица, – профыркал Яков и вылез из кресла.
– Если бы кое-кто не был моим гостем… – произнес Андрей.
Схватка была короткой и безуспешной.
Минут через пять они продолжили беседу.
– Он пришел исправлять не фотографию, а лицо, – отдуваясь, начал Яков. – Передаю по буквам: Лена…
– Не на того напал. Не купишь, – перебил Андрей.
– Да я серьезно! Пойми! Серьезно!
– Серьезно?.. Тогда докажи, – сказал Андрей.
Вместо доказательства Яков поведал, что Борис Иванович спрятал некий предмет под косяком светового окна, на черной лестнице. И несколько раз ходил проверять, на месте ли спрятанное. А Яков две недели смотрел на это…
– Ага, ты смотрел-смотрел, не выдержал и взял? – догадался Андрей.
Яков шмыгнул носом, кивнул.
– Он у тебя в кармане? Ну и что? Лица исправляет, что ли?
Яков раскрыл левую ладонь, ткнул в нее пальцем, и Андрей увидел. В мясистой части ладони, что под большим пальцем, был желобок. Если надавить ладонью на острый край стола и несколько секунд подержать, останется такой шрам. Правда, он затянется довольно быстро.
– Ну и что? – снова сказал Андрей.
Яков выхватил краденый карандаш, нацелился и быстрым движением провел на своей ладони вторую линию. Рядом с первой. Линия сначала была красной, через секунду – побелее… Остался желобок – гладкий, чуть блестящий. Совсем как первый. Яшкина ладонь стала лепной – будто карниз. Андрей охнул. Яков ухмыльнулся и мелкими, плотными штрихами затушевал свою ладонь, словно лист бумаги, и, когда с кожи схлынула краснота, Андрей увидел, что желобки исчезли.
– Никогда бы не поверил, – сказал он, чувствуя, что губы плохо слушаются, шея онемела, а в желудке холод. – Как же? Больно же, наверно, когда по живому, как по пластилину, это клетки, они живые, и эти… окончания… Нервные окончания – они же чувствуют? А? Боль ощущают… – Андрей замолчал и сунул в рот пальцы. Прошепелявил: – Не… Это фокус.
– А попробуй сам. – Яков протянул ему карандаш.
– Нет, этого не надо, – в панике отдернул руку Андрей и подумал: «Вот какой он, настоящий страх…» Потом вскочил, заметался по комнате, что-то взял с полки, переставил, вдруг рванулся к столу и схватил карандаш, тяжелый, теплый… И судорожно чиркнул себя по тому же месту на ладони, где тушевал Яков.
Желобок! Еще глубже! И никакой боли. Немного жжет и чешется. Прошло и это.
Тут Андрей завыл от восторга, а Яков рассердился:
– Ну? Что воешь? Никакой собранности… А дальше – как быть? Куда его девать?
– Дальше, дальше… – Андрей его не слушал. – Дальше? После подумаем, успеем! А тяжелый какой!
– Отнесем ученым. Жаль отдавать, поэкспериментировать бы, – сказал Яков.
Андрей крепче сжал карандаш и лихо, бодро уничтожил желобок. Бесследно. Подскочил к зеркалу, затушевал шрамик на подбородке. Был у него такой след наших младенческих забав…
– А-а! Видал?! – завопил Андрей. Великолепные планы роились в его благородной, хотя и взбалмошной, голове. А этот холодный скептик, умник, помешанный на Дарвине, – ледышка! Бесчувственный книгочей… Отда-ать?!
– Никому не отдадим! – крикнул Андрей. – Может, и отдадим, но потом, потом, а сначала – применим…
– Как намереваешься применять? – отозвался «бесчувственный».
– Если Анечке Федосеевой ушки подправить, а? – вкрадчиво спросил Андрей-искуситель. – Лопушки? – Он показал, какие уши у Федосеевой. – А? Любовь до гроба обеспечена…
Яков покраснел до шеи, но спросил очень тихо:
– А ты как употребишь? На чьи уши?
– Не твое дело.
– Согласен, – сказал Яков. – Анечка тоже не твое дело. И запомни еще: мне купленная любовь не нужна. Даже любовь до гроба.
Помолчали. Яков взвесил карандаш на ладони, спрятал. Вздохнул. Сейчас же Андрей тронул его за плечо:
– Яш, ведь я чего хотел… Этой штукой можно лицо поправить, а? Морщины, все такие складки убрать?
Яков кивнул.
– Мать стареет, – сказал Андрей. – За осень, говорит, так изменилась – не узнать… Позавчера, знаешь, стоит у зеркала, смотрит на себя и плачет. Я бы потренировался на себе, а потом как-нибудь ее подправил. Она же красивая!
Больше они не спорили. Решили отложить окончательные действия и пойти к Бобу – экспериментировать на хомяках. (Боб – это я. У меня в то время хомяки страшно расплодились. Только взрослых было двадцать девять штук.)
И они пошли.
Наверно, Борис Иванович давно стоял у подъезда. Поднятый воротник заиндевел, морщины на лице казались фиолетовыми. Друзья потом рассказывали, что их поразили морщины, – почему он свое-то лицо не отретушировал?
Заговорил Яков. Он задрал голову и сказал: «Карандаш взял я. Разговор на лестнице подслушал я. Вы ретушировали лицо. Мой друг все знает». Ретушер ответил: «Чего же стоять? Пойдемте, куда шли». И они направились к проспекту, на шум машин. Ретушер сразу заговорил – как будто включили магнитофон. Казалось, ему не нужны слушатели, только бы выговориться, вывалить все, о чем он молчал много-много лет.