Тридцать лет назад он уже был ретушером, очень хорошим, известным среди фотографов. Работал у самого Фогельмана – в лучшей московской фотографии, где снимались все знаменитости. Артисты. Летчики. Генералы. Ретушеры трудились крепко, до глубокой ночи. Тот человек, о котором речь, ждал его дома, ночью, в пустой комнате. Неизвестно, как проник, – соседи его не впускали. Он ждал хозяина, стоя под яркой лампой. Лицо освещено. Здоровое, большеглазое, но – мертвое. Под лампой стояла огромная кукла, манекен из витрины. Ретушерский глаз Бориса Ивановича увидел это сразу. Кто-нибудь другой, кому не приходилось, как ретушеру, «убивать лицо» на фотографии, а затем, чертыхаясь, смывать ретушь и начинать все сначала, – кто другой не заметил бы мертвенности в лице гостя. Но потом начал бы ежиться, приглядываться… Почему же так неловко, вроде даже стыдно было смотреть на здоровое, красивое человеческое существо?
– Две черточки в лице упустили, – сказал Борис Иванович, и варежкой прикоснулся к нижним векам и к губам.
– Именно эти? – недрогнувшим голосом спросил Яков.
– Рядовая ошибка начинающего художника, – пояснил ретушер. – Эти места поначалу не даются. Поработает – поймет… Научится.
Андрей прошептал:
– Что вы это говорите?! Кто его делал?
И сверху, из заиндевелого воротника, до них донесся ответ:
– Кто его делал – не знаю, не могу знать. Но точно – делал. Сам он – не человек, он сделанный…
Тем же равнодушным, монотонным голосом Борис Иванович продолжил рассказ. Как он смертельно перепугался, услышав просьбу – перелепить лицо… М-да… Как отказывался, пытался выставить гостя вон. И как согласился наконец. Весь стол был завален продуктами – в прекрасном наборе и изобилии принес их гость. А время было голодное, суровое. Хлеб по крошкам считали, щепотью со стола подхватывали… А еще карандаш. На него у Бориса Ивановича были свои виды…
– Какие виды? – живо спросил Андрей.
– Дурак я был. Хотел разбогатеть, на этом-то карандаше, – с тенью лукавства ответил ретушер.
– А он? Он кто был такой? Если не человек?
Несколько шагов они прошли молча. Борис Иванович вдвинулся между Яковом и Андреем, взял их за плечи, проговорил:
– Робот. Или как еще называется – машина, словом. Я, пока работал, ощупал его лицо. Вроде человеческое, но плотное чересчур. Холодное. А вот часы-браслет сделаны заодно с телом…
Яков вывернулся из-под руки ретушера и крикнул:
– Как это – заодно? Зачем вы нас пугаете?!
– А ты зачем в мои дела встрял? Зачем карандаш утащил? Он же ко мне приходил, меня просил, чтобы я его работал… Вернулся совсем такой, каким я его сделал. Попросил. Карандаш оставил…
Они вышли на проспект. Рядами, плотно окутываясь белым туманом, мчались машины. Голос ретушера стал невнятен за шумом. Он говорил:
– Ученым отнести… Добра не будет, лучше отдайте… У тела его держать нехорошо, вредно…
Понимаете, уже смеркалось, и тротуар, хотя и широкий, затягивало морозным туманом, и в глазах стояла странная картина: лампа, кукла под лампой и четвертушка мокрого хлеба в пустом шкафике. Яков опустил руку за пазуху – к карандашу. Андрей смотрел на ретушера. И неожиданно они втроем очутились на мостовой. Взревели гудки, завизжали тормоза – удар, вскрик; через секунду Яков и Андрей стояли в первом ряду толпы, окружавшей Бориса Ивановича, сбитого машиной.
Это случилось слишком быстро. Друзья стояли в ослепительном свете фар. Оцепенело смотрели на черную лужу, расплывающуюся на мостовой, по желтому снегу.
– Я врач! Пропустите! – крикнули сзади, и стремительный человек бросился на колени, разодрал на лежащем пальто, рванул брюки. Над коленом чернела рана – стреляла струйкой крови. Врач быстрым, злым движением сдернул шарф, провел под ногу Бориса Ивановича, стал стягивать жгут. Так останавливают кровь. Она не хотела останавливаться, брызгала на шарф, на мостовую. Андрей сквозь оцепенение увидел, что его друг выдвинулся вперед и протягивает врачу карандаш. Губы Якова шевелились, он что-то говорил врачу. Но тот вскрикнул, не поднимая головы:
– Мальчишку – убрать! Милиционер, «скорую» вызовите! Быстрее!
А кровь все била, толчками, толчками. Андрей стал всхлипывать. Яков вывернулся откуда-то, снова очутился рядом. Они схватились за руки. И вдруг услышали очень вежливый, очень мягкий голос:
– Мальчик, будь так добр, дай мне карандаш.
Из толпы вышел тот – приходивший к ретушеру. Они узнали его. По глянцевому, невероятно здоровому румянцу и свежим, кукольным губам. Как во сне, Яков протянул руку и вложил карандаш в большую ладонь, очень теплую на морозе.
– Спасибо, мальчик… – Он повернулся широченной спиной. За нею уже ничего не было видно. – Коллега, будьте добры, – сказал он врачу, – немного посторонитесь… Хорошо… Хорошо…
Было слышно, как врач севшим голосом спрашивает:
– Что за прибор, доктор? Откуда?
А тот басит:
– Это, доктор, ультразвуковой коагулятор. Опытный образец… Так, жгут можно снять. – Он скинул пальто и закутал Бориса Ивановича. – О, вот и «скорая»!
С этими словами он поднял раненого и положил на носилки так легко и спокойно, что в толпе послышался смех. Бывает вздох облегчения, а тут был смех облегчения. Человек в светлом, ловко сидящем костюме помахал рукой – на ней блеснули часы – и следом за носилками вошел в фургончик «скорой». Провыла сирена – уехали…
На обратном пути ребята прошли мимо школы. Ее окна отсвечивали выжидающей мутной пустотой. Через пять дней кончались каникулы.
Яков заявил: «Этого дела я так не оставлю». И скрылся с глаз. Появился только в школе. Злой, взъерошенный и еще более худой, чем обычно. На вопросы только дергал плечом. После все-таки заговорил. Рассказал, что нашел больницу, а в ней – Бориса Ивановича. Пробрался к нему в палату. Ретушер поправляется, Якову нисколько не обрадовался, от всего отказывается наотрез. От робота со встроенными часами, от волшебного карандаша – от всего… Утверждает, что ретушером он работает недавно, а прежде был мастером по точной механике. И никакого лица он румяному человеку не ретушировал, а делал для него коагулятор… То есть медицинский прибор, которым останавливают кровь при хирургических операциях. Румяный человек оказался не роботом, а врачом, – он, мол, и изобрел этот коагулятор. К бывшему механику румяный приходил за помощью «довести прибор до ума». Почему прибор хранился не в квартире? Пожалуйста. Он вредный, радиоактивный…
Черт знает что! Я тут же спросил: «Насчет желобков на ладони вы все выдумали или как?» Андрюшка мрачно усмехнулся, а Яков еще мрачней ответил. По словам Бориса Ивановича, прибор имеет «косметическое действие». Шрамик может свести, бородавку.
При этих словах Яков совсем взъерошился, надулся и объявил: мол, в больнице он сидел не зря, со всеми сестрами познакомился и доподлинно знает – румяный к Борису Ивановичу и носа не показал. Его, Якова, на пушку не возьмешь. Он все равно разберется в этой истории.
Хотите знать, что я сам думаю? Яшка и Андрей – великие сочинители. Действительно, их на пушку не возьмешь и сознаться не заставишь. Мастера! Но одну-единственную деталь они не выдумали. Шрам с Андрюшкиного подбородка исчез. Я уж не спутаю – моя была пометина… Четыре года я расплачивался за нее угрызениями совести. И вдруг – нет шрама. Значит, что-то в их истории не выдумано.
Я подожду конца Яшкиного следствия. Он, в общем-то, серьезный человек. Он разберется.
Дождь в лицо
– Крокодилы! – оглушительно заорал попугай.
Андрей повернулся на левый бок и посмотрел вниз, туда, где полагается быть ночным туфлям. Между прутьями настила была видна вода – цвета хорошего крепкого кофе. За ночь вода поднялась еще на несколько сантиметров.
Оставались последние секунды ночного отдыха. Он вытянулся в мешке и закрыл глаза. Примус шипел за палаткой, и через клапан проникал запах керосиновой гари, а от Аленкиного мешка пахло Аленкой. Счастливые дни в его жизни. Вот они и наступили наконец.
– Эй, просыпайся!
Через краешек сна он услышал сразу ее голос, и отдаленный шум джунглей, и шорох и скрипы Большого Клуба и, совсем еще сонный, полез из мешка и натянул болотные сапоги. Настил, сплетенный из тонких лиан, провис к середине и почти не пружинил под ногами. «Давно пора сплести новый, – подумал Андрей. – Сегодня я натащу лиан».
Он знал, что все равно не сделает этого ни сегодня, ни завтра, и вспомнил, как в Новосибирске директор спал в кабинете на старой кровати с рваной сеткой, а когда ее заменили, устроил страшный скандал и кричал: «Где моя яма?»
Посмеиваясь потихоньку, он оделся, спустился в воду – шесть ступеней – и посмотрел на сапоги. Вода дошла до наколенников. Поднимается.
– Неважные дела. Надо бы, к черту, взорвать эти бревна. Запруду. Там полно крокодилов, – сказала Аленка сверху.
– Разгоним, – ответил Андрей. Он шел под палаткой, ощупывая дно ногами. Палатка стояла на четырех столбах, провисший настил был похож на днище огромной корзины. Прежде чем выбраться на мостки, он посмотрел в сторону деревни. Он смотрел каждое утро и ничего не видел – только лес. Ни дымка, ни отблеска очага…
Примус шумел что было мочи, Аленка осторожно накачивала его хромированное чрево. Синие огни прыгали под полированным кофейником, на очаге лежали вычищенные миски, и Аленка сидела деловитая, чистенькая, как на пикнике, – ловкие бриджи, свежая ковбойка, светлые волосы причесаны с педантичной аккуратностью.
– Как спалось? – спросил Андрей.
– Ты что-то говорил? Ничего не слышно. Как в метро. Кстати, что ты вчера говорил о дисках, когда возвращался? В лодке?
Андрей открыл рот и несколько секунд так и стоял, соображая.
– Тебя же не было в лодке… Как ты узнала, что я сам с собой говорил?
– Всю жизнь мне не верят, что я читаю мысли, – сказала Аленка, отмеряя кофе десертной ложкой. – И ты тоже, никто мне не верит. Лентяи все недоверчивые, хоть пистолет бы почистил.