– Поняли, дурни? – сказала Аленка. – Нас не перехитришь. Воздержание – не всегда благо.
Андрей помахал ей и поднял на штатив комбайн. Аленка подключила кабель от комбайна к кинокамере. Началась синхронная запись ультразвука со съемкой акустической зоны и дисков.
В тот самый момент, когда кинокамера нацелилась на круглые выступы акустической зоны, муравьи мантии кинулись в стороны и поверхность Клуба очистилась довольно большим пятном. Аппарат застрекотал как бешеный – Алена водила по пятну телеобъективом, стараясь работать строчками, как телевизионная развертка, а пленки было мало, как всегда в таких случаях.
В середине пятна началось движение. Между мозговыми муравьями протискивались небольшие рабочие – не больше сантиметра в длину, и суетливо стекались к центру-пятну, карабкались друг на друга, собирались в трубку, и она росла на глазах, тянулась к ним, темнела в середине…
Прошло две минуты – Андрей бормотал в магнитофон, не отрываясь от кинокамеры, Алена меняла катушку. Трубка перестала наращиваться – странное образование, не слишком правильной формы, сантиметров пять в диаметре, около десяти в длину. С фронта было трудно оценить длину.
– Волновод, – убежденно сказал Андрей. – Смотри, какие они светленькие. Юнцы. Сегодня раскуклились, держу пари.
…Колокол грянул, разрывая череп и сердце, и все стало фиолетовым, и сразу тяжко ударило в спину и затылок. Копошась в земле, она разрывала землю острой головой, извиваясь всем телом, проталкиваясь сквозь землю кольчатым телом. В землю, пока бешеный свет тебя не ожег, вниз, вниз, вниз…
…Свет ударил в глаза. Она лежала на земле, глядя в фиолетовое небо. Андрей снял с ее груди штатив, обрызгал маску аэрозолью и поднял стекло. Алена села.
– Как червь. Они превратили меня в червя. В дождевого червя.
– Ничего, маленькая, ничего, – бормотал Андрей. – Ну, все и прошло, они больше не посмеют, ничего…
Ее вырвало. Потом она заплакала, и все отошло, как отходит дурной сон после первых минут пробуждения.
– Как ты… это перенес?
– Да что там… – сказал Андрей. – Не знаю. Ничего в общем. Голова так закружилась, и все.
– Ничего себе, – сказала Аленка.
– Да чего там… – Андрей придерживал ее двумя руками, как вазу. – Индивидуальное воздействие…
Он бормотал что-то еще, вглядываясь в нее перепуганными глазами.
– Ничего, – сказала Аленка. – Все прошло. Я себя лучше чувствую, чем утром. Что у тебя в руке?
– Изотопчик. – Андрей показал ей свинцовую трубку с пластмассовой рукояткой – кобальтовый излучатель. – Я вчера еще брал с собой – кое-что проверить.
– Ну и что?
– Когда ты упала, я сбил крышку и резанул по акустике, один раз. Ты сразу перестала корчиться, я резанул еще раз – и трубка разбежалась.
– Так им и надо, – сказала Аленка.
…В лодке они сразу потащили с себя комбинезоны. Не было сил терпеть на теле мокрую толстую ткань. Андрей дышал с тяжким присвистом. Вымыть бы его в ванне, с хвоей. Но где там ванна… Лучше об этом и не думать…
Она посмотрела вдоль берега. Воздушные корни переплетались диковинным узором – как на японских гравюрах. Под самым берегом дважды ударила рыба, побежали по воде, пересекаясь, полукруглые волны. «Это было уже, – подумала Аленка. – Гравюра, черные корни и два звонких удара». И еще она вспомнила, как в самый первый выезд, когда вертолет еще стоял посреди поляны, она почувствовала, что много-много раз увидит эти корни, и берег, и поляну.
Андрей протянул ей тяжелую фляжку, обшитую солдатским сукном. Чай был холодный и свежий на вкус, потому что фляжка все утро стояла на солнце. Аленка сидела, опираясь на борт, и пила маленькими глотками. Уплыть и больше никогда не видеть – ни Клуба, ни берега, ничего. Лежать в домашних брюках на ковре и читать. Какую-нибудь дрянь, Луи Буссенара или «Маленькую хозяйку большого дома». Она знала, что это пройдет, но ближайшие два дня им не стоит ходить в муравейник. Она не могла бы вспомнить, что с ней было, когда она корчилась там, перед Клубом. Даже если бы захотела. Все это было где-то внизу, под человеческим, и сейчас она была сухая и шершавая, как сукно, и чудное дело – все это подействовало на Андрея больше, чем на нее.
Он и торжествовать не в состоянии. День торжества. «Сегодня – день победы, и вчера был день победы, – подумала Аленка. – Но тебе не до побед». Андрей сидел, опустив распухшие руки.
– Ну-с, можешь плясать, – сказала Аленка. – Гипотеза муравьев разумных получила экспериментальное подтверждение.
– Да, – ответил Андрей и отвернулся. Аленка почувствовала, как сердце остро подпрыгнуло – тук-тук – и отозвалось в животе. Палатка одиноко маячила вдали над поляной.
– Пошли домой. Надень-ка шляпу, сейчас же.
Андрей надел шляпу.
«Плохо. Плохо ему совсем».
– Что это было, Андрей? Инфразвук?
– Не знаю. Наверно. Как ты себя чувствуешь?
– Отменно я себя чувствую.
– Не врешь? – вяло спросил Андрей.
– Чудак, – сказала Аленка. – Я прекрасно себя чувствую.
– Посчитай пульс.
– Брось, ей-богу. Не больше восьмидесяти.
– Гребем в рукав.
Аленка опустила весло.
– В какой рукав?
– К запруде.
– Никакой запруды. Обедать и спать.
– Хорошо, – ватным голосом сказал Андрей. – Оставайся обедать, а я пойду к запруде.
– Ты же помрешь.
Андрей посмотрел на нее и надел черные очки, которые она ненавидела. Лодка повернулась на месте и двинулась к рукаву.
– Они-то мыслят и заботятся о будущем, – бормотал Андрей, – зато мы думать перестали…
– Это почему?
– Сейчас увидишь.
«Ладно, я тебя разговорю», – подумала Аленка.
– А почему… – Она хотела спросить, почему она забеременела здесь, а не дома, в Москве, в тишине и покое.
– Что – почему?
– Каким образом они заботятся о будущем?
– Пытаясь нас уничтожить.
– Вот это да… – сказала Аленка. – По-моему, совсем наоборот.
– Ну конечно, конечно… Разум всегда гуманен… Ты об этом спрашиваешь?
– Ну, примерно так.
Андрей, как спросонья, почесал голову под шляпой, вздохнул и наконец посмотрел на Алену сквозь очки.
– Предположим, это логичный вопрос, если говорить о человеческом разуме. Который, ммм, ну, прошел определенную школу эволюции. В какой-то мере логичный. А насчет Клуба – это зряшный вопрос.
Он опять замолчал, но Алена знала его хорошо, и она уже почувствовала себя в силе – пирога ходко шла под веслом, и с каждым взмахом дышалось все глубже, и голова становилась яснее.
– Излагай, – сказала Алена. – Давай, давай, я слушаю.
– Хорошо. Гуманность – продукт эволюции, и продукт достаточно поздний. Это ощущение человечества как единого целого, – сказал Андрей, и Алена увидела, что он готов. Голова заработала.
– Каждый человек – член человечества. Но мы едины. Убить человека – значит убить самого себя. Это сущность гуманности.
– Теория, а? – сказала Алена.
Андрей фыркнул – удовлетворенно:
– Вот и я про то… Ощущая другого человека как брата своего, мы все равно с охотой его убиваем. За примерами ходить недалеко. – Он кивнул через плечо в сторону деревни. – А крокодилов уж ты решительно отказываешься считать братьями меньшими, сколько я тебя ни уговаривал…
– Сначала ты их уговори, – сказала Алена.
– Ну, пока ни один крокодил тебя не скушал… А вот муравьеды очень охотно жрут эцитонов, а мы, с точки зрения Клуба, очень похожи на муравьедов. Гигантские, бессмысленные, жадные твари… Скажешь, у нас есть орудия? У муравьеда тоже есть, и тоже убийственные – когти и язык… в метр длиной… Лазим к ним, лазим. Сколько мы уже перебили солдат? Тысячи…
– Андрюш, ну опять ты за свое… Они же на нас нападают.
– Лазим, как крокодилы под палаткой, – не унимался он. – Муравьеда тоже укусами не прогонишь… пока не гукнешь в морду инфразвуком. Гуманность, гуманность… С его точки зрения, – теперь он кивнул в сторону Клуба, – гуманно было бы оставить его в покое.
– Сегодня он мог убедиться, что мы неагрессивные, а?
– Крокодилы тебя сто раз убеждали… Ну, поглядим, вдруг он действительно что-то поймет.
– И окажется умнее меня, – сказала Алена.
– Ах черт, руки так трясутся… Давай я погребу.
Он греб одним веслом, по-индейски, стоя на колене, лицом к носу пироги. Аленка не видела его лица, но знала, какое оно: отрешенное и вытаращенное – смотрит как будто очень внимательно, но ничего не видит и про себя свистит. Ей приходилось подруливать.
– Когда ты свистишь про себя, ты воздух не выдуваешь, а втягиваешь, да? – спросила она и добавила: – О мудрейший!
– Что? – спросил Андрей. Он отрешенно взглянул через плечо и вдруг ухмыльнулся, щеки пошли складками. – Я думал, что летучие мыши тоже дают ультразвук. Его ультразвуком не удивишь.
Пирога развернулась, и там, где сидела Алена, теперь был нос. Она сняла пистолет с комбинезона и повернулась вперед. За спиной плескало весло, нос пироги резал застойную воду, как студень. Болото лопалось пивными пузырями – гнилые коряги, серые столбы москитов над водой, а слева от берега – гигантский фиолетово-розовый цветок. От него тоже пахнет гнилью. И похоже, что впереди – целое стадо крокодилов.
– Жутко здесь жить, – сказала Алена, не оборачиваясь. – Отвернулась от тебя – и сразу одиночество такое: как Робинзон. А если они не убедились? Еще одна такая атака…
– Будем осторожней, только и всего, – сказал Андрей с кормы. Удивительно приятно звучал его рассудительный голос. – Атаки будут, ты не сомневайся. Он убежден в своей исключительности, ибо он одинок в своей вселенной. Таков его эволюционный опыт. Коллектив, необходимый для эволюции разума, он содержит внутри себя, а все внешнее – враждебно. Высшая гордыня. Сам себе отец, и сын, и любовь… Здорово, да?
– И жутко.
– Аленушка, – позвал Андрей.
– Что?
– Тебе страшно? Взаправду?
– Взаправду, – сказала Аленка. – И противно. Мне было противно, – поправилась она. – Сейчас ничего.
– Почему-то трубку он направил на тебя. Потом еще дальнеслышанье – ты слышишь, а я нет.