…Колокол грянул, разрывая череп и сердце, и все стало фиолетовым, и сразу тяжко ударило в спину и затылок. Копошась в земле, она разрывала землю острой головой, извиваясь всем телом, проталкиваясь сквозь землю кольчатым телом. В землю, пока бешеный свет тебя не ожег, вниз, вниз, вниз…
…Свет ударил в глаза. Она лежала на земле, глядя в фиолетовое небо. Андрей снял с ее груди штатив, обрызгал маску аэрозолью и поднял стекло. Алена села.
— Как червь. Они превратили меня в червя. В дождевого червя.
— Ничего, маленькая, ничего, — бормотал Андрей. — Ну все и прошло, они больше не посмеют, ничего…
Ее вырвало. Потом она заплакала, и все отошло, как отходит дурной сон после первых минут пробуждения.
— Как ты… это перенес?
— Да что там… — сказал Андрей. — Не знаю. Ничего, в общем. Голова так закружилась, и все.
— Ничего себе, — сказала Аленка.
— Да чего там… — Андрей придерживал ее двумя руками, как вазу. — Индивидуальное воздействие…
Он бормотал что–то еще, вглядываясь в нее перепуганными глазами.
— Ничего, — сказала Аленка. — Все прошло. Я себя лучше чувствую, чем утром. Что у тебя в руке?
— Изотопчик. — Андрей показал ей свинцовую трубку с пластмассовой рукояткой — кобальтовый излучатель. — Я вчера еще брал с собой — кое–что проверить.
— Ну и что?
— Когда ты упала, я сбил крышку, и резанул по акустике, один раз. Ты сразу перестала корчиться, я резанул еще раз, и трубка разбежалась.
— Так им и надо, — сказала Аленка.
…В лодке они сразу потащили с себя комбинезоны. Не было сил терпеть на теле мокрую толстую ткань, Андрей дышал с тяжким присвистом. Вымыть бы его в ванне, с хвоей. Но где там — ванна… Лучше об этом и не думать…
Она посмотрела вдоль берега. Воздушные корни переплетались диковинным узором, — как на японских гравюрах. Под самым берегом дважды ударила рыба, побежали по воде, пересекаясь, полукруглые волны. «Это было уже, — подумала Аленка. — Гравюра, черные корни и два звонких удара». И еще она вспомнила, как в самый первый выезд, когда вертолет еще стоял посреди поляны, она почувствовала, что много–много раз увидит эти корни, и берег, и поляну.
Андрей протянул ей тяжелую фляжку, обшитую солдатским сукном. Чай был холодный и свежий на вкус, потому что фляжка все утро стояла на солнце; Аленка сидела, опираясь на борт, и пила маленькими глотками. Уплыть, и больше никогда не видеть — ни Клуба, ни берега, ничего. Лежать в домашних брюках на ковре и читать. Какую–нибудь дрянь, Луи Буссенара, или «Маленькую хозяйку большого дома». Она знала, что это пройдет, но ближайшие два дня им не стоит ходить в муравейник. Она не могла бы вспомнить, что с ней было, когда она корчилась там, перед Клубом. Даже если бы захотела. Все это было где–то внизу, под человеческим, и сейчас она была сухая и шершавая, как сукно, и чудное дело, все это подействовало на Андрея больше, чем на нее.
Он и торжествовать не в состоянии. День торжества. «Сегодня — день победы и вчера был день победы, — подумала Аленка. — Но тебе не до побед». Андрей сидел, опустив распухшие руки.
— Ну–с, можешь плясать, — сказала Аленка. — Гипотеза муравьев разумных получила экспериментальное подтверждение.
— Да, — ответил Андрей и отвернулся. Аленка почувствовала, как сердце остро подпрыгнуло — тук–тук — и отозвалось в животе. Палатка одиноко маячила вдали над поляной.
— Пошли домой. Надень–ка шляпу, сейчас же.
Андрей надел шляпу. «Плохо; Плохо ему совсем».
— Что это было, Андрей? Инфразвук?
— Не знаю. Наверно. Как ты себя чувствуешь?
— Отменно я себя чувствую.
— Не врешь? — вяло спросил Андрей.
— Чудак, — сказала Аленка. — Я прекрасно себя чувствую.
— Посчитай пульс.
— Брось, ей–богу. Не больше восьмидесяти.
— Гребем в рукав.
Аленка опустила весло.
— В какой рукав?
— К запруде.
— Никакой запруды. Обедать и спать.
— Хорошо, — ватным голосом сказал Андрей. Оставайся обедать, а я пойду к запруде.
— Ты же помрешь.
Андрей посмотрел на нее и надел черные очки, которые она ненавидела. Лодка повернулась на месте и двинулась к рукаву.
— Они–то мыслят, и заботятся о будущем, — бормотал Андрей, — зато мы думать перестали… — Это почему?
— Сейчас увидишь.
«Ладно, я тебя разговорю», — подумала Аленка.
— А почему… — она хотела спросить, почему она забеременела здесь, а не дома, в Москве, в тишине и покое.
— Что — почему?
— Каким образом они заботятся о будущем?
— Пытаясь нас уничтожить.
— Вот это — да… — сказала Аленка. — По–моему, совсем наоборот.
— Ну, конечно, конечно… Разум — всегда гуманен… Ты об этом спрашиваешь?
— Ну, примерно, так.
Андрей, как спросонья, почесал голову под шляпой, вздохнул, и, наконец, посмотрел на Алену сквозь очки.
— Предположим, это логичный вопрос, если говорить о человеческом разуме. Который, м–м–м, ну, прошел определенную школу эволюции. В какой–то мере логичный. А насчет Клуба — это зряшный вопрос.
Он опять замолчал, но Алена знала его хорошо, и она уже почувствовала себя в силе — пирога ходко шла под веслом, и с каждым взмахом дышалось все глубже, и голова становилась яснее.
— Излагай, — сказала Алена. — Давай, давай, я слушаю.
— Хорошо. Гуманность — продукт эволюции, и продукт достаточно поздний. Это ощущение человечества как единого целого, — сказал Андрей, и Алена увидела, что он готов. Голова заработала.
— Каждый человек — член человечества. Но мы едины. Убить человека–значит убить самого себя. Это сущность гуманности.
— Теория, а? — сказала Алена.
Андрей фыркнул — удовлетворенно:
— Вот и я про то… Ощущая другого человека как брата своего, мы все равно с охотой его убиваем. За примерами ходить недалеко, — он кивнул через плечо в сторону деревни. — А крокодилов уж ты решительно отказываешься считать братьями меньшими, сколько я тебя ни уговаривал…
— Сначала ты их уговори, — сказала Алена.
— Ну, пока ни один крокодил тебя не скушал… А вот муравьеды очень охотно жрут эцитонов, а мы с точки зрения Клуба очень похожи на муравьедов. Гигантские, бессмысленные, жадные твари… Скажешь, у нас есть орудия? У муравьеда тоже есть, и тоже убийственные — когти и язык… в метр длиной… Лазим к ним, лазим; Сколько мы уже перебили солдат? Тысячи…
— Андрюш, ну опять ты за свое… Они же на нас нападают.
— Лазим, как крокодилы под палаткой, — не унимался он — Муравьеда тоже укусами не прогонишь… пока не гукнешь в морду инфразвуком. Гуманность, гуманность… С его точки зрения, — теперь он кивнул в сторону Клуба — гуманно было бы оставить его в покое.
— Сегодня он мог убедиться, что мы неагрессивные, а?
— Крокодилы тебя сто раз убеждали… Ну, поглядим, вдруг он действительно что–то поймет.
— И окажется умнее меня, — сказала Алена.
— Ах черт, руки так трясутся… Давай я погребу.
Он греб одним веслом, по–индейски, стоя на колене, лицом к носу пироги. Аленка не видела его лица, но знала, какое оно: отрешенное и вытаращенное: смотрит как будто очень внимательно, но ничего не видит и про себя свистит. Ей приходилось подруливать.
— Когда ты свистишь про себя, ты воздух не выдуваешь, а втягиваешь, да? — спросила она и добавила: — О, мудрейший!
— Что? — спросил Андрей. Он отрешенно взглянул через плечо и вдруг ухмыльнулся, щеки пошли складками.
— Я думал, что летучие мыши тоже дают ультразвук. Его ультразвуком не удивишь.
Пирога развернулась, и там, где сидела Алена, теперь был нос. Она сняла пистолет с комбинезона и повернулась вперед. За спиной плескало весло, нос пироги резал застойную воду, как студень. Болото лопалось пивными пузырями — гнилые коряги, серые столбы москитов над водой, а слева от берега — гигантский фиолетово–розовый цветок. От него тоже пахнет гнилью. И похоже, что впереди — целое стадо крокодилов.
— Жутко здесь жить, — сказала Алена не оборачиваясь. — Отвернулась от тебя, и сразу одиночество такое, как Робинзон. А если они не убедились? Еще одна такая атака…
— Будем осторожней, только и всего, — сказал Андрей с кормы. Удивительно приятно звучал его рассудительный голос. — Атаки будут, ты не сомневайся. Он убежден в своей исключительности, ибо он одинок в своей Вселенной. Таков его эволюционный опыт. Коллектив, необходимый для эволюции разума, он содержит внутри себя, а все внешнее — враждебно. Высшая гордыня. Сам себе отец, и сын, и любовь… Здорово, да?
— И жутко.
— Аленушка, — позвал Андрей.
— Что?
— Тебе страшно? Взаправду?
— Взаправду, — сказала Аленка. — И противно. Мне было противно, — поправилась она. — Сейчас ничего.
— Почему–то трубку он направил на тебя. Потом еще дальнослышанье, — ты слышишь, а я нет.
— Эх, ты, логик, — сказала Аленка. — Ясно, что трубка целилась на кинокамеру. Камера на штативе — треногая цапля, которая гуляет с муравьедами. Как будем работать? Он придумывает новые штуки. Предположим, он увеличит дальность действия нового… пугача. Увеличит угол захвата и накроет обоих. Что предпримем?
— Представления не имею, — озабоченно сказал Андрей. — Аленка, тебе не кажется, что мы спим?
— Нам бы сейчас третьего… Чтобы стоял с изотопом в сторонке… Пока Клуб не сообразит, зачем он стоит…
Андрей внезапно захохотал:
— Экспериментальный объект, экспериментирующий над исследователями! Вот дожили! Собрать большую экспедицию, чтобы охранять друг друга от насекомых, а?
— Тихо…
Алена выстрелила. Поставив ногу на сиденье, она послала две пули в воду.
— Подбирался снизу, из тени…
Они подплывали к запруде. Река совсем обмелела в этом месте, подстреленный крокодил шипел и колотился об отмель, как паровой молот.
В Аленке что–то содрогнулось. Ящер хотел уйти, зарыться, спрятаться от смерти. Алена стала смотреть в сторону. Слева темнели затопленные джунгли, справа солнце слепило глаза, а прямо возвышалась беспорядочная куча бревен — запруда.