– Верити!
Она молчала, но протянула руки, чтобы кто-нибудь обнял ее. Я поспешила приголубить ее: сестренка излучала особое детское тепло. Хотя Верити вспотела во сне, ее оголенные руки были покрыты мурашками, и она уткнулась мне в плечо, словно ища утешения.
– Что случилось, малыш? – спросила я, поглаживая сестру по спине.
Ее волосы, касавшиеся моей щеки, были мягкими, как перышки птенчика.
– Можно я сегодня останусь здесь? Эулалия меня обижает.
Тройняшки тревожно переглянулись.
– Конечно, можешь. Но ты ведь помнишь, о чем мы говорили перед похоронами? Эулалии здесь больше нет. Она в море вместе с мамой и Элизабет.
Верити кивнула:
– Но она все равно стягивает с меня одеяло.
Малышка обвила тонкими руками мою шею и прижалась ко мне крепко, словно морская звезда, выброшенная приливом на берег.
– Ленор, проведай, пожалуйста, Мерси и Онор, ладно?
Сестра поцеловала Верити в макушку и вышла из комнаты.
– Я почти уверена, что это они решили тебя подразнить. Это просто игра.
– Не очень-то веселая.
– Да уж, – согласилась я и уложила Верити в кровать. – Можешь остаться здесь сегодня. Здесь безопасно. Спи спокойно.
Верити еще немного похныкала, но потом устроилась поудобнее и прикрыла глаза.
– Пожалуй, мы тоже пойдем, – прошептала Розалия и встала с кровати. – Папа скоро зайдет нас проведать.
– Вас проводить обратно на второй этаж? – спросила Ханна, протянув Розалии и Лигейе по свече.
Розалия отрицательно помотала головой, но обняла горничную и взяла свечу, прежде чем выйти из комнаты.
– Подумай о том, что мы тут обсуждали, – сказала Лигейя и поцеловала меня в щеку. – Нам всем будет лучше, если мы завершим траур.
Она обняла Ханну на прощание и побежала по коридору. Тройняшки давно отказались от отдельных спален, заявив, что им спокойнее спится вместе. Внимание Ханны снова переключилось на меня.
– Может быть, ты тоже ляжешь спать, Аннали?
Я оглянулась на Верити, которая уютно устроилась на моих подушках.
– Пока нет. Слишком много мыслей, чтобы заснуть.
Ханна направилась к маленькому столику в другом конце комнаты, а я вернулась в кресло, задумчиво перебирая в руках покрывало. Вскоре она вернулась с двумя чашками коричного чая и присела рядом со мной. Ее действия невольно напомнили мне одну ночь шестилетней давности: когда хоронили маму.
Ханна была на том же самом месте, а я сидела рядом на полу, положив голову ей на колени, и она пыталась утешить как можно больше моих сестер одновременно. Камилла – рядом со мной с опухшими и покрасневшими глазами, Элизабет и Эулалия плакали и обнимали тройняшек, стоя на коленях возле нас. Ава и Октавия по обе стороны от Ханны держали на руках спящих Онор и Мерси. Только новорожденная Верити была не с нами, а с кормилицей.
Все боялись остаться одни в ту ночь.
– Какие славные похороны… – сказала Ханна, размешивая чай.
Я отвлеклась от воспоминаний.
– Столько молодых людей. Столько слез. Не сомневаюсь, Эулалия была бы довольна.
Я сделала небольшой глоток, неспешно насладилась вкусом специй и кивнула в знак согласия.
– Ты сегодня не очень-то разговорчива, – заметила Ханна, когда молчание слишком затянулось.
– Я просто думаю о том, каким странным был этот день. Вообще все как-то странно с тех пор, как они… ее нашли.
Я осеклась, словно смысл, стоящий за этими словами, был слишком тяжелым, чтобы облекать его в красивые фразы.
– Меня что-то смущает в ее смерти. А тебя?
Ханна внимательно посмотрела на меня:
– Когда умирают молодые, это всегда сложно принять. Особенно такие многообещающие и красивые девушки, как Эулалия.
– Нет, я немного о другом. Я могу понять, почему погибли остальные. Каждая смерть была по-своему ужасна и печальна, но вполне объяснима. А вот в случае Эулалии… Что она вообще там забыла? Одна в темноте?
– Мы обе знаем, что она вряд ли собиралась гулять там одна.
Я вспомнила заплаканные лица на похоронах.
– Но зачем ей было встречаться с кем-то именно там? Она никогда не гуляла по скалам даже при свете дня. Боялась высоты. Что-то здесь не так.
Ханна цокнула языком, отставила чашку и крепко обняла меня. Я ощутила легкий запах ее любимого мыла: молоко и мед. Ханна была слишком экономной, чтобы пользоваться духами или эфирными маслами, но ее простой и теплый аромат действовал на меня успокаивающе. Я с удовольствием вдыхала этот запах, положив ей голову на плечо.
Со временем оно стало мягким и податливым, а кожа на шее, выглядывавшей из-под воротника английской блузки, сморщилась и истончилась. Ханна появилась в Хаймуре с рождением Авы и с тех пор нянчила всех нас, залечивая содранные коленки и успокаивая раненые души. Ее сын Фишер был на три года старше меня и рос вместе с нами. Ханна затягивала на нас первые корсеты и делала прически, попутно утешая нас, когда непослушные локоны отказывались подчиняться. Она не упустила ни одного момента нашего детства и всегда была где-то рядом, чтобы обнять в трудную минуту или поцеловать перед сном.
– Ты стелила для нее постель той ночью? – спросила я, присев. Ханна, вероятно, одна из последних, кто видел Эулалию живой. – Тебя ничего не насторожило?
– Не припоминаю, – покачала головой няня. – Но я была с ней совсем недолго. У Мерси заболел живот, и она попросила мятного чая.
– А что… потом? Ты помогала с… ее телом, да?
– Конечно. Я позаботилась обо всех твоих сестрах. И о маме.
– Как она выглядела?
Ханна сглотнула и скрестила руки на груди.
– О таком лучше не говорить.
Я нахмурилась:
– Я знаю, она… наверное, это было совершенно ужасно, но ты, случайно, не заметила ничего странного? Может, чего-то не хватало?
Ханна скептически прищурилась:
– Она упала на скалы с высоты более сотни футов. Да, кое-чего «не хватало».
– Прости, – извинилась я, глубоко вздохнув.
Мне очень хотелось узнать, помогал ли кто-то еще подготовить тело Эулалии к возвращению в Соль, но Ханна явно не желала больше говорить на эту тему.
– Ты устала, милая, – сказала она. – Ложись спать, утро вечера мудренее.
Ханна поцеловала меня в макушку и ушла. Дверь тихонько захлопнулась. Убедившись, что Верити снова крепко заснула, я подошла к окну, не в силах унять необъяснимую тревогу. Из моей спальни открывался вид на сад, находившийся тремя этажами ниже с южной стороны дома. В центре лужайки располагался большой фонтан в виде мраморного парусника, окруженный декоративным зеленым лабиринтом.
Верити перевернулась и что-то пробормотала сквозь сон. Я почти задвинула тяжелые портьеры, но тут мое внимание привлек огонек, блеснувший в темноте. Дождь давно закончился, но тучи по-прежнему застилали небо, скрывая звезды. Это был фонарь. Огонек мелькал среди фигурно выстриженных кустов, напоминавших формой горбатого кита, а потом показался из-за ветвей, и я увидела два силуэта.
Первый человек, пониже ростом, нес фонарь, затем он сел на закругленный парапет фонтана и поставил светильник рядом. Пламя свечи осветило белую прядь папиных волос.
Что он делал в саду так поздно в день похорон Эулалии? Он отправил всех нас спать пораньше, сказав, что мы должны посвятить этот вечер священным молитвам, чтобы морской бог Понт позволил нашей сестре обрести вечный покой в соленых водах. Человек с фонарем откинул капюшон мантии, и я увидела светлые локоны. Морелла. Она указала на место рядом с собой, и папа присел. Через несколько мгновений его плечи содрогнулись. Он плакал.
Морелла прижалась к нему, обняв за спину и притянув поближе. Она провела рукой по папиной щеке, и я отвела взгляд. Мне не нужно было слышать их разговор, чтобы понять: слова Мореллы приносили отцу утешение, словно спасительный бальзам. Может, она и не знала наших островных обычаев, но в эту минуту мне почему-то стало радостно оттого, что она здесь, в Хаймуре. Никто не должен переживать такое страшное горе один.
Отвернувшись от окна, я улеглась в кровать и устроилась поудобнее рядом с Верити. Ее мерное дыхание убаюкивало, и я вскоре задремала.
4
Первым, что бросилось мне в глаза за завтраком, оказалось синее атласное платье Мореллы. Ее локти были обрамлены белой плиссированной органзой, а на шее поблескивала нитка жемчуга. В комнате с завешанными портретами и траурными венками жемчужины выглядели просто ослепительно, словно маленькие драгоценные птички.
Морелла подняла на меня взгляд, отвлекшись от стола, на котором стояли подносы с едой. В Хаймуре придерживались свободного утреннего расписания: каждый мог прийти, когда ему удобно, и позавтракать самостоятельно.
– Доброе утро, Аннали. – Морелла положила на тарелку имбирный скон[8] и щедро смазала его маслом. – Как спалось?
На самом деле ужасно. Верити спала очень беспокойно и при каждом повороте лягалась, как мул. Я не могла перестать думать об Эулалии и ее ночной прогулке по утесу. Сумбурные мысли не давали мне крепко уснуть, и я забылась тревожным сном только после полуночи.
– Привет, любовь моя! – раздался папин голос.
Мы с Мореллой обернулись: каждая посчитала, что приветствие адресовано ей. Но отец прошел мимо меня и поцеловал супругу, пожелав ей доброго утра. На нем был темный сюртук, но не иссиня-черный, к которому я уже успела привыкнуть, а скорее угольно-серый.
– Ты прекрасно выглядишь! – сказал отец, покружив Мореллу и любуясь ее едва выступающим животом.
– Кажется, беременность мне к лицу.
Она излучала абсолютное счастье. Беременности мамы обычно были связаны с невыносимой тошнотой по утрам и постельным режимом задолго до родов. Когда я подросла, Ава и Октавия научили меня заботиться о маме и показали лучшие масла и примочки, облегчавшие боль при схватках.
– А ты как думаешь, Аннали? – поинтересовалась Морелла.
Я решила, что, включив меня в разговор, она попыталась проявить доброжелательность. Я внимательно рассмотрела ярко-синий атлас. Морелла выглядела чудесно, но такой наряд показался мне неуместным на следующий день после похорон падчерицы.