— Да, была и ладонь…
— Какая?
— Холодная. Запредельно холодная…
— Я имею в виду, правая или левая?
Очнувшись, вдова взглянула на него с раздражением:
— Не все ли вам равно? Я не поняла, какая именно.
— А могли бы понять, потому что на правой руке Якова Семеновича был след ожога.
— Вы правы, — признала она, — я совсем забыла. Действительно, незадолго до смерти Яша случайно обварился кипятком, но когда той ночью он брал меня за руку, я ничего не почувствовала. Значит, это была левая рука.
— Каким образом он обварился? Вы видели? — не отставал Иван Дмитриевич.
— Нет, это произошло без меня.
— А кто накладывал ему повязку?
— Марфа Никитична… В чем, собственно, дело?
— Все, что с Яковом Семеновичем происходило в последнее время, способно пролить свет на тайну его смерти.
— Наверное, сама же Марфа Никитична его и обварила, — подумав, сказала вдова. — Она такая.
— Хорошо-хорошо. Продолжайте.
— Легко сказать. На чем я остановилась?
— Вы поняли, что это уже не свечи, а пальцы Якова Семеновича, — подсказал барон.
— Да-да, пальцы… Холодные, запредельно холодные, но родные. Было чувство, будто не я их держу, а они держат меня за руку. Я чувствовала, как он помог мне сойти на пол, затем повел к нашей супружеской постели, уложил, положил мне руку на грудь, и я в то же мгновение уснула.
— Надо было, — сказал Иван Дмитриевич, — воспользоваться моментом и спросить у него, кто его убил. Он мог бы ответить, пока не отпели.
— А после отпевания уже не может? — заинтересовался Нейгардт.
— После отпевания мертвым запрещено вмешиваться в наши дела.
— Зачем спрашивать? — мерзлым голосом сказала Шарлотта Генриховна. — Я и так знаю.
Барон взял ее за руку:
— Шарлотта, дорогая, о чем вы?
— Да, знаю.
— И можете назвать имя убийцы? — спросил Иван Дмитриевич.
— Для того, господин Путилин, я вас и позвала.
— Меня сюда никто не звал. Я пришел сам.
— Вы просто не поняли, что явились по моему зову. Я позвала вас через печку.
— Понятно, — кивнул Иван Дмитриевич.
Он с детства знал этот способ, но барон вырос в таких местах, где его не применяли, и забеспокоился:
— Через печку? Шарлотта…
— Да, я открыла заслонку и произнесла в огонь имя господина Путилина. Моя свекровь так делала, когда хотела кого-нибудь видеть у себя. У меня, правда, редко получается, но сегодня вышло.
— Вы хотели назвать имя убийцы, — напомнил Иван Дмитриевич.
— Вначале вы оба должны поклясться, что сохраните его в тайне.
— Даю слово, — сказал барон.
Но Иван Дмитриевич покачал головой:
— Я человек казенный, нельзя мне давать такие обещания. Если я соглашусь, то не смогу арестовать преступника.
— У вас в том не будет надобности.
— Сударыня, что вы этим хотите сказать?
— Его не нужно арестовывать… Он умер.
От неожиданности Иван Дмитриевич зябко передернул плечами. Совсем как Ванечка, когда ему хочется пи-пи. Неужели предсказание Зеленского так скоро сбылось и Ликаон уже мертв?
— Хорошо, — согласился он, — в таком случае обещаю молчать.
Однако теперь Шарлотта Генриховна выдвинула новое условие:
— Целуйте крест.
На всякий случай Иван Дмитриевич все же слукавил. Вытянув из-под воротника нательный крестик, укрыл его в ладони и приложился к нему не губами, а носом. Эта древняя хитрость позволяла надеяться, что, если по долгу службы придется переступить присягу, в небесной канцелярии ему будет сделано снисхождение. Крестик вновь скользнул под рубаху, и откуда-то из прапамяти всплыло: «А кто нарушит крестное целование, на того Бог и крестное целование, и мор, и глад, и огнь, и меч…»
— И вы, барон, целуйте крест, — велела Шарлотта Генриховна.
— Я лютеранского исповедания.
— Значит, на Библии клянитесь.
Она принесла Священное Писание в столь неодобряемом Марфой Никитичной синодальном переводе, открыла первую страницу Евангелия от Иоанна. Нейгардт встал, возложил левую ладонь на стих «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», поднял вверх два пальца правой руки и поклялся сохранить услышанное в тайне.
Церемония была закончена, все трое опять заняли места за столом. Шарлотта Генриховна глубоко вздохнула. Никто ее не торопил, но в итоге было сказано приблизительно то, что Иван Дмитриевич и ожидал услышать от нее еще до начала всей этой пышной интриги, которая даже его ввела в заблуждение своей изощренностью.
— Яков Семенович сам убил себя, — сообщила вдова без дальнейших затей.
При таких словах Иван Дмитриевич испытал разочарование, но не настолько сильное, чтобы не заметить: они же почемуто заставили барона оживиться.
— Вот так штука! — воскликнул он. — Я одного не понимаю: зачем нужно молчать об этом?
— Что тут непонятного? Я не хочу, чтобы моего мужа как самоубийцу похоронили за церковной оградой.
— Будьте покойны, — весело сказал старый друг. — Я нем, как могила.
Не без колебаний Иван Дмитриевич решился нарушить табу, спросив:
— Шарлотта Генриховна, вам известно, где и при каких обстоятельствах умер ваш муж?
— Разумеется, — ответила она с завидным спокойствием.
— И вы были в номере? Видели кровать, на которой он провел свою последнюю ночь?
— Нет, но могу себе представить.
— Как вы думаете, почему Яков Семенович вздумал покончить с собой в подобном месте?
— Из любви ко мне.
— Вот как? Из любви к вам? При всем уважении…
— Мой муж нарочно обставил свою смерть таким образом, чтобы она причинила мне меньше горя.
— Давайте начистоту, — как можно более мягко начал Иван Дмитриевич. — Я буду жесток, но дело слишком серьезно. Не хотелось бы вести этот разговор при свидетелях, однако вы сами сказали, что от господина барона у вас нет секретов.
— Теперь — нет, — уточнила она.
— Прошу прощения, но вы знаете, что Яков Семенович был в «Аркадии» с другой женщиной?
Она снисходительно улыбнулась:
— Вам удалось найти ее, господин Путилин? Вы с ней встречались?
— Пока нет. Но…
— Так вот, никакой женщины с ним не было, можете мне поверить. Он лишь обставил все так, будто она была.
— Кого же он собирался обмануть?
— Меня.
— По-моему, Шарлотта Генриховна, вы сами себя обманываете.
— Вы мужчина другого сорта, вам трудно понять, что мой муж поступил с обычным для него благородством. Да-да! И не смотрите на меня как на сумасшедшую. Поймите, Яков хотел, чтобы мысль об этой мерзкой гостинице помогла мне скорее забыть его. Чтобы я думала, будто он в ту ночь был с другой женщиной, и не так сильно горевала о нем. Он хотел облегчить мои страдания и готов был пожертвовать даже памятью о себе, своим добрым именем…
— Преклоняюсь перед чистотой вашего любящего сердца, — сказал Иван Дмитриевич, — но сама версия кажется мне сомнительной.
За окнами угасал день. Квартира была на первом этаже, и едва солнце склонилось за крыши домов на противоположной стороне улицы, в гостиной стало сумеречно от плотных темных штор.
Иван Дмитриевич вспомнил, что вчера был Симеон Столпник, первый день осени, когда ласточки вереницами ложатся в озера, а ужи выползают из воды на берег и ходят по лугам на три версты. В этот день за сотни верст от Петербурга, в нищем уездном городке, где он родился и прожил до шестнадцати лет, хозяйки растапливают печи новым огнем, живым, вытертым из дерева, а не выбитым из кресала. Тем же пламенем оживляют лучины, свечи, лампады. Отец владел искусством сотворения такого огня, что в детстве составляло предмет гордости Ивана Дмитриевича. С утра во дворе полыхал священный костерок, от которого соседи разносили по домам уголья и головешки, а здесь в гостиную вошел Евлампий и, чиркая вонючими серными спичками, стал зажигать свечи в люстре. Никто в Петербурге не умел трением добывать огонь из чистого дерева, поэтому не было тут ни настоящего тепла, ни истинного света. Всякое пламя пахло серой, как гнилое болото, норовило заманить в трясину, если держать путь по этим призрачным огням, и все сказанное Шарлоттой Генриховной тоже казалось не иллюзией любви, не трогательным самообольщением, а хитростью и обманом.
— Оленьку с нянькой я сразу отправила к моей сестре на Васильевский остров, — говорила она, — не то еще кто-нибудь из соседей сболтнет девочке, где умер ее отец. Соседи у нас подлые, сами знаете. Кухарка у меня приходящая, но я ее рассчитаю, чтобы не проговорилась. Оставлю одного Евлампия, он верный человек. Уж коли вы, господин Путилин, не могли понять, почему Яков так поступил, восьмилетнему ребенку тем более не объяснишь. Не дай бог, скажут ей! Так и будет расти с болью на душе. Поживет пока у сестры, а я тем временем подыщу другую квартиру… Да, — вспомнила Шарлотта Генриховна, — вы, наверное, хотите знать, что вынудило Якова решиться на такой страшный шаг?
— Неплохо бы, — сказал Иван Дмитриевич.
— Все очень просто. Он влез в громадные долги, чтобы затеять какую-то рискованную коммерческую операцию, которая его разорила. В подробности он меня не посвящал.
— А почему было ему не объявить себя банкротом? Я слышал, большая часть имущества числится за Марфой Никитичной. Следовательно, банкротство стало бы для него идеальным выходом из положения.
— Но ведь Яков был ее единственным наследником. В таком разе он должен был или отказаться от наследства, или отдать его своим кредиторам.
— Вы говорите так, словно Марфы Никитичны уже нет в живых.
— Я в этом уверена.
— Почему?
— Потому что умер Яков. Вы ведь знаете, что моя свекровь пропала за два дня до его смерти. Очевидно, он получил известие о том, что она мертва, после чего и решил уйти из жизни.
— Но кто мог убить вашу свекровь?
— Да хоть кто! — с нервным смешком ответила Шарлотта Генриховна. — С ее-то характером! Она ведь то с дворником сцепится, то с извозчиком. На рынок ее одну и пускать-то было страшно. Однажды до того доторговалась, что ее рыбой мороженой по голове стукнули.