— Я, Сергей Богданович, понадеялся на егерей, но те проспали.
— Хотите призвать на помощь солдат? О чем вы? Какие егеря?
— Оловянные, — сказал Иван Дмитриевич, не снисходя до объяснений.
Жена давно и отчаянно сигналила ему, что ей неловко стоять без мужа, когда все мужья при женах. Это, впрочем, было не совсем так, как она изображала. Ее развлекал беседой Зайцев, чья курочка тем временем кокетничала с бароном Нейгардтом. Его короткое дыхание в смысле неплатонической любви не мешало невинному соседскому флирту.
— Вчера я заметил у вашей супруги прелестный красный зонтик, — подходя к Зайцеву, оказал Иван Дмитриевич.
— Мой подарок, — похвалился тот.
— И давно вы ее порадовали?
— Три дня назад. В воскресенье вечером вышел прогуляться перед сном и вернулся с добычей. Вы не поверите, этот зонт я нашел в мусорном ларе возле дома. Случайно проходил мимо, смотрю, алеется. Причем целехонек.
— Вы объяснили его происхождение вашей жене?
— Конечно! Ей ведь вдвойне приятно иметь такую вещь и знать, что за нее не заплачено ни копейки.
Зайцев говорил достаточно громко для того, чтобы его мадам поняла, о чем речь.
— Идем! — велела она мужу, обворожительно улыбаясь его собеседникам, а заодно всем тем, кто мог слышать это признание.
— Я, душенька, в чем-то провинился?
— Идем…
Они вышли в коридор, и через мгновение оттуда донесся звонкий всплеск пощечины.
3
Теперь настал черед поговорить с баронессой, а для этого следовало сначала отделаться от жены. Задача была не из легких, но решение нашлось: послать ее в соседнюю комнату, где принимала соболезнования Шарлотта Генриховна.
— Пойди к ней без меня, — предложил Иван Дмитриевич, — наедине у тебя выйдет естественнее. Вы обе женщины, я вам только помешаю. Скажешь что-нибудь простое, сердечное.
Он нежно тронул жену за плечо и добавил грудным голосом:
— Как ты умеешь.
Она клюнула, а Иван Дмитриевич из-за спины Нейгардта знаками показал баронессе, чтобы та вышла в коридор. Там он быстро провел ее в пустой кабинет хозяина, закрыл дверь и сказал:
— У нас мало времени, обойдемся без предисловий. Мне известно, что в ночь смерти Якова Семеновича вы были в «Аркадии».
— Да, с князем Панчулидзевым, — на изумление спокойно ответила она. — И что дальше? Кого из нас вы подозреваете в убийстве, меня или князя?
— Князя, — для затравки сказал Иван Дмитриевич.
— Это смешно.
— А если — вас?
— Еще смешнее.
Она потянулась к дверной ручке, но он прижал дверь ногой.
— Извините, разговор не кончен. Вы ведь, я думаю, не хотите, чтобы ваш муж узнал, где и с кем вы провели ту ночь.
— Можете не трудиться. Он и без вас это знает.
— Знает? — поразился Иван Дмитриевич.
— Он сам послал меня к Панчулидзеву.
— К нему в постель?
— Да, князь обещал мужу свое содействие при одной чрезвычайно выгодной финансовой операции, но ставил условие. Вы понимаете…
— И часто барон давал вам такие поручения?
— Редко, но бывало.
— Чего же вы тогда так боялись, что он узнает о подарке любовника?
— Потому что медальон подарил мне другой человек. Одно дело — послать меня к Панчулидзеву, тут наш с мужем общий семейный интерес и взаимное доверие. Но бескорыстно завести любовника— это совсем другое. Этого барон мне никогда не простит. Ему ничего не стоит оставить меня без копейки.
— А этот ваш любовник… Чем он так хорош, что вы под угрозой бедности рискуете носить его подарок?
— Я не буду перечислять его мужские достоинства, — отвечала баронесса, глядя куда-то мимо Ивана Дмитриевича. — Но уж коли мы с вами дошли до таких интимностей, скажу одно: у него необыкновенная фантазия во всем, что касается любви.
— Еще бы, — тихо проговорил Иван Дмитриевич, тоже глядя вниз и вбок. — Ведь он был хром, как бес.
— Как лорд Байрон, — сказала она. — Значит, тогда в лесу вы все-таки узнали меня?
— Я узнал ваш красный зонт, который вы затем выбросили на помойку. Для чего вы это сделали?
— На всякий случай. Боялась, что вы будете шантажировать меня. Пригрозите донести мужу, начнете вымогать деньги. Простите, но соседи про вас говорят разное.
— По-моему, — усмехнулся Иван Дмитриевич, — не я вас шантажировал, а вы меня. Увидели на улице, как мой сын играл таким жетончиком, и стали уверять меня, будто я рогат, как барон.
— Ваш мальчик сам сказал мне, что эту игрушечку ему купила маменька.
— Вернемся к зонтику. Может быть, вы решили избавиться от него, чтобы я впоследствии не связал его с вами, а вас — со смертью Якова Семеновича?
— Но я выбросила его еще в воскресенье! Сразу после нашей с Яковом прогулки в лесу.
— Значит, вы уже знали, что в ту ночь он должен умереть? Она прижала руки к груди:
— Клянусь всем святым, я ни о чем не знала!
— А что у вас есть святого, баронесса! Да и у вашего супруга тоже. Если он посылал вас к другим мужчинам, которых вы не любили, и вы шли ради денег, то из тех же соображений вы вполне могли убить мужчину, которого любили. По приказу барона, разумеется.
— На что ему приказывать? Он не догадывался о наших отношениях.
— У них могли быть свои счеты. Денежные, например.
— Уверяю вас, я тут ни при чем. Барон тем более.
— Но почему он так упорно старался убедить меня в том, будто Яков Семенович покончил с собой?
— Ну, это просто. Во-первых, Панчулидзев просил сделать все возможное, чтобы в ходе расследования не всплыло его имя. Князь очень дорожит своей репутацией, у него много врагов. Во-вторых, мой муж опасался, что Панчулидзев, если вы станете с ним говорить, назовет мое имя. Тогда вы могли бы шантажировать барона, угрожая обо всем рассказать соседям.
— Черт-те что вы все обо мне думаете! — разозлился Иван Дмитриевич.
— Я могу идти? — сказала баронесса.
— Сначала скажите, что означает надпись на вашем медальоне.
— Не надо, господин Путилин! — взмолилась она. — Вы и так уже знаете про меня слишком много. Оставьте мне хотя бы эту тайну! Ей-богу, вам она ни к чему. Хотите, на колени перед вами встану?
— Вы уж сегодня ночью вставали, хватит с меня!
— Я ведь и вправду любила Якова, мне тяжело говорить.
Ивану Дмитриевичу стало жаль ее. В конце концов, можно узнать и у другого человека. Некоторое время жалость боролась в нем с нетерпением — и одолела.
— Что ж, — сказал он, — будь по-вашему.
4
У жены были заплаканные глаза и довольный вид. Это свидетельствовало, что она успешно исполнила свою миссию. Надо думать, слова нашлись подходящие и они с Шарлоттой Генриховной обе дали волю слезам.
— Где ты бродишь? — строго спросила жена.
Она больше не чувствовала себя здесь одинокой, никому не нужной и не интересной. Теперь она были при деле: по личной просьбе вдовы собирала заблудших гостей к поминальному столу. Поручение, видимо, казалось ей очень ответственным. Лицо у нее было серьезное, как у гимназистки первого класса, которой учитель доверил перед уроком вытереть доску.
— Шляешься где-то, совести у тебя нет, — сказала жена. — Вдова ждет, неловко. Иди садись, а я еще пройду по комнатам.
Когда Иван Дмитриевич вошел в столовую, гости только начинали рассаживаться. Он пристроился поближе к двери, возле Гнеточкиных. Кроме соседей и семьи Куколева-старшего, здесь были приказчики из куколевской конторы, сестра Шарлотты Генриховны с мужем, какие-то старички и старушки, трое приятелей покойного— все, как шепнула Нина Александровна, холостяки. Гречневая кутья мрачно серела на блюде. Рядом с вдовой стоял пустой стул, на столе — рюмка, тарелка, прибор для Якова Семеновича.
Гнеточкин ерзал на стуле, пытаясь заглянуть себе через плечо.
— Проверяю, — объяснил он, — есть ли тень. На поминках, у кого тени не будет, сам скоро помрет.
Тень была.
— Вот и ладно, — успокоился Гнеточкин, — а то еще гроб не по мерке сколотили, я вам говорил.
Иван Дмитриевич незаметно показал ему вынутый из кармана жетончик:
— Вещица вам знакома?
Гнеточкин даже не поглядел как следует, сразу заявил, что нет. Нет, и все дела. Никаких вопросов, хотя всякий на его месте поинтересовался бы, откуда, почему, какое к нему имеет отношение.
— Расползлись, как тараканы, — сказала жена, деловито присаживаясь рядом. — Прямо хоть в барабан бей, а то не соберешь.
— Устала? — посочувствовал Иван Дмитриевич.
Она уверенно, как свой человек в доме, стала накладывать ему кутью на тарелку.
Гнеточкины о чем-то взволнованно шептались. Иван Дмитриевич прислушался. Речь шла о том, что уже поздно, а утром с Джончиком гуляли рано, и нужно сказать Дарье, чтобы вывела пуделя: ей все нужно говорить, сама ни в жизнь не догадается.
— Как я пойду? — терзался Гнеточкин. — Сейчас неудобно выходить из-за стола.
— Если ты не пойдешь, пойду я, — напирала его супруга.
— Маша, я прошу тебя! Неприлично…
— Что для тебя важнее: приличия или что Джончик страдает?
— Хорошо, хорошо, но не сейчас. Чуть позже.
— И скажи Дарье гулять не меньше часа.
— Тсс-с!
Поднялась Нина Александровна с рюмкой в руке.
— Спасибо вам, гости дорогие, что пришли разделить наше горе и помянуть нашего Якова Семеновича, пусть земля ему будет пухом…
Выпили молча, не чокаясь. Некоторое время царила тишина, лишь ложки деликатно скребли по тарелочкам с кутьей. Вскоре, однако, то тут, то там начали всплескивать разговоры, через четверть часа ровный застольный гул наполнил комнату. Гнеточкин украдкой выскользнул из-за стола и спустя пять минут вернулся. Тогда Иван Дмитриевич, страдальчески морщась, шепнул жене:
— Что-то живот схватило. Схожу домой, заодно Ванечку проведаю.
Вставая, он поймал на себе несколько заинтересованных взглядов. Кое-кто за этим столом следил за ним неотступно. Две-три пары глаз и ушей ловили каждое его движение, каждое сказанное им слово.
Он вышел на лестницу. Мимо, натягивая поводок и волоча за собой Дарью, пронесся Джончик. Хлопнула дверь подъезда. Иван Дмитриевич поднялся на третий этаж, но позвонил не к себе, а к Гнеточкиным. Никто, как и предполагалось, не открыл. Он достал из кармана свой чехольчик, двенадцать фомкиных тезок со звоном выпорхнули из кожаного гнезда. Вожак летел впереди, хищно поблескивая стальным клювом. Иван Дмитриевич запустил его в замочную скважину, нажал, повернул, вошел, бесшумно прикрыв за собой дверь.