Иван Дмитриевич внимательно следил за гостями. Пока что, слава богу, все соблюдали приличия, никто не делал попытки попробовать, хороша ли наливочка.
Наконец Шарлотта Геириховна выжидающим взглядом обвела стол. Она, очевидно, хотела, чтобы кто-нибудь из гостей сказал несколько слов о покойном. Его приятели начали подталкивать один другого, и Нейгардт поправил галстук, собираясь вслух почтить память старого друга, соседа и компаньона. Иван Дмитриевич понял, что его могут опередить.
Он встал.
Все оглянулись на него, у Шарлотты Генриховны сделались удивленные глаза, но тут же она ободряюще кивнула ему. Жена тоже решила, что он будет говорить речь, и зашипела снизу:
— Рюмку возьми! Рюмку! Рюмку! Говори с рюмкой в руке!
Иван Дмитриевич оставил ее подсказку без внимания.
— Вот стул для Якова Семеновича, — начал он, — но Якова Семеновича нет среди нас.
Эти слова были выслушаны спокойно, никто не догадывался, каково будет продолжение.
— Нет, я говорю не о нем живом. Его нет в живых, и мы все знаем это, но сейчас его нет с нами и мертвого. Напрасно, Шарлотта Генриховна, вы наполнили его бокал, он к нему не притронется. Его души нет рядом с вами, стул пуст. Неужели вы до сих пор этого не почувствовали? Ваш муж не может сесть за свой поминальный стол, потому что за этим столом сидит сейчас… Иван Дмитриевич сделал паузу и закончил:
— …его убийца!
Наступила мертвая тишина. Он увидел, как исказилось лицо Шарлотты Генриховны, как Зайцева поперхнулась кокетливым смешком, обращенным к одному из приятелей Якова Семеновича, а ее муж зловеще улыбнулся, глядя на Нейгардта, который почему-то взял баронессу за руку. Госпожа Гнеточкина уронила свой радикюль, Катя испуганно прижалась к старшей сестре, но та оттолкнула ее, чтобы не мешала, дура, наблюдать за тем, что произойдет дальше. Жена победно озиралась по сторонам. Несмотря на ужас минуты, над всеми ее чувствами царило единственное — гордость за мужа.
Никто по-прежнему не произнес ни слова.
— Здесь же, среди нас, есть другой человек. Не убийца, нет, но невольный соучастник преступления. Он знает, кто убил Якова Семеновича, и он… Он приговорен к смерти. До сих пор этот человек молчал, но ведь никто не умеет молчать лучше, чем мертвые. Он сидит за нашим столом, этот человек, и ни о чем не подозревает. Между тем яд, которым отравили Якова Семеновича, уже всыпан в его рюмку той же рукой.
И опять ответом было потрясенное молчание.
— Но я, — почти шепотом продолжал Иван Дмитриевич, — тоже знаю имя убийцы, о чем убийца не знает. И я незаметно поменял местами два бокала. Еще одной смерти не будет. Теперь отравленное вино стоит перед тем человеком, кто сам же и всыпал в него яд.
Первым опомнился старший из куколевских приятелей. Чтобы отвести от себя подозрение, он схватил свою рюмку и поволок ее ко рту, но Иван Дмитриевич прикрикнул на него:
— Поставьте на место!
— Почему? — заспорил тот. — Я никого не убивал, и я выпью. Пусть все увидят, что я не виноват.
— Поставьте, я вам сказал!
— Но почему, господин сыщик?
— Я прошу всех мужчин не прикасаться к своим рюмкам. Пьют одни только женщины.
— Значит, — весело спросил Нейгардт, — вы думаете, что убийца — женщина? Я вас правильно понял?
— Да. Пьют лишь дамы.
— А девицы? — поинтересовалась Катя.
Нина Александровна пожала плечами:
— Надеюсь, вы шутите, господин Путилин. Шутка не из удачных.
— Я серьезен, как никогда. Пейте, мадам.
— И не подумаю! С какой стати вы мне приказываете?
— Я служу в полиции…
— Ни у одной полиции в мире нет таких полномочий.
— Иван Дмитриевич, — спросил Зайцев, — а если вы, не дай бог, что-нибудь перепутали? Что, если мы сели как-нибудь не так и отравленное вино стоит не перед тем человеком, а совсем перед другим?
— Я вижу вас всех, все сидят, как сидели раньше. Будьте покойны, я не ошибся. Местами поменялись именно те две рюмочки, что и нужно.
— Послушайте, — резонно заметил деверь Шарлотты Генриховны, — для чего устраивать этот спектакль? Подойдите к той, кого вы подозреваете, да и велите ей выпить. А уж мы поглядим, откажется она или нет.
— Боюсь, одна она пить не станет. Получится, будто я ее одну оскорбляю подозрением, и она вправе будет отказаться. Вот ежели все, тогда другое дело.
— Как хотите, а я не стану пить, — заявила госпожа Гнеточкина, в упор глядя на Ивана Дмитриевича своими бесцветными глазками. — Для меня это унизительно.
— И я не буду, — поддержала ее Нина Александровна.
— И я, — капризно сказала Лиза. — Почему я должна пить, когда я вообще не пью вина?
— А херес кто выпил у вашего папеньки? — напомнил Иван Дмитриевич.
— Тем более. Один раз я уже травилась, хватит с меня! Недовольных было больше, чем ожидалось. Шум нарастал, в общем гаме Ивану Дмитриевичу приходилось подбадривать колеблющихся, усмирять строптивых и одновременно следить за той женщиной, чтобы не делала вид, будто пьет, и не вылила бы себе за бюстгальтер.
— Я пью! — провозгласила жена. — Смотрите, я пью! Она выпила и закашлялась под устремленными на нее взглядами.
Иван Дмитриевич посмотрел на вдову. Вся в черном, бледная, с черными подглазьями, Шарлотта Генриховна поднялась, как тень, нависая над праздничным столом, и хрипло сказала:
— Как хозяйка я прошу всех выпить. Я прошу…
Голос у нее сорвался, плечи задергались, и сестра усадила ее на место, приговаривая:
— Лотточка, Лотточка, успокойся. Если ты просишь, то пожалуйста.
Она выпила, за ней лихо осушили свои рюмки Лиза и Катя. Теперь обе сидели с каменными лицами, напряженно прислушиваясь к тому, что творится у них в животах.
— Я не стану пить, не стану, — повторяла госпожа Гнеточкина.
Катя сказала:
— Кажется, меня тошнит.
И громче:
— Мама, меня тошнит!
Нина Александровна, казалось, не слышала, зато Куколев-старший вскочил, опрокинул стул, на ходу бросив Ивану Дмитриевичу что-то невнятное, но угрожающее, и кинулся к дочери, которая при его приближении с невинной улыбкой заявила, что это была шутка.
— Дура! — сказала ей Лиза.
— Я не буду, — ныла Гнеточкина. — Я боюсь…
— Ой! — внезапно вскрикнула Зайцева.
Она локтем зацепила свою рюмку, но сидевший рядом один из куколевских приятелей успел подхватить ее.
— Не беда, — иезуитским тоном утешил он соседку, — не все пролилось. Кое-что осталось.
Шарлотта Генриховна впилась в Зайцеву стекленеющим взором и опять начала медленно подниматься со стула, но в этот момент раздался звонкий и спокойный голос баронессы:
— Господин Путилин, а вдова тоже должна пить?
— Ну что ты, что ты? — попытался утихомирить ее Нейгардт. — Перестань!
— А что такое? Я спрашиваю о том, о чем думают все.
Действительно, если раньше такая мысль не многим приходила в голову, то сейчас все призадумались. Стало тихо, лишь слышен был яростный шепот Лизы:
— Сергей Богданович, скажите этой дуре, что она дура…
Зеленский не отвечал. Он сидел как опоенный, лицо у него было таким, словно он уже покинул этот мир и все здесь происходящее его не касается.
— Шарлотта Генриховна, — все так же спокойно сказала баронесса, — я взяла свою рюмку, берите же и вы вашу. Помянем Якова Семеновича.
И вот тут-то Иван Дмитриевич по-настоящему перепугался, услышав бестрепетный голос жены.
— Паскуда, — произнесла она негромко, но отчетливо. Последствия могли быть непредсказуемы. Все повисло на волоске, но, к счастью, страшное слово потонуло в крике Гнеточкина:
— Я выпил вместо моей жены! Иван Дмитриевич, почему вы не обращаете внимания? Вы видели?
— Да-да.
— Я уверен в моей жене и выпил вместо нее…
— А моя жена выпила сама! — торжествовал Зайцев, призывая в свидетели соседей; — Вы заметили? А вы? Курочка моя, дай я тебя поцелую!
Между тем Шарлотта Генриховна откликнулась на призыв баронессы и взяла рюмку. Все смотрели на них, а они — друг на друга. Две женщины в черном, их взгляды скрестились над яблочным пирогом, которого Иван Дмитриевич так и не попробовал, и он явственно ощутил, как в воздухе запахло горелым. Безмолвная дуэль продолжалась несколько секунд. У обеих вздрагивали руки. Ледяная наливка чуть заметно колебалась в помутневшем стекле. Наконец обе разом припали губами к хрусталю. Слышно было, как у кого-то из них лязгнули зубы.
— Фу-у, — облегченно выдохнул Нейгардт.
Остальные притихли. Зайцева даже слегка окривела от страстного ожидания, что одна из этих двоих вот-вот забьется в предсмертных судорогах, но ничего не произошло, и тогда вдруг все увидели, что Нина Александровна до сих пор не притронулась к своему бокалу. Наливка переливалась в нем, как лунный свет, — мертвенная, ядовито-желтая, и казалась даже иного цвета, чем в других рюмках.
— Ниночка! — прошептал Куколев. — Ты… Ты не пьешь?
Она молчала.
— Я так и думал, что у вас недостанет мужества покончить с собой, — усмехнулся Иван Дмитриевич.
Он взял ее рюмку и поглядел на просвет. По цвету наливочка была очень хороша. Интересно, какова на вкус?
Прежде чем кто-то успел сообразить, что происходит, Иван Дмитриевич поднес рюмку ко рту. Жена завизжала, но поздно. Поздно! Янтарная влага уже растеклась по нёбу, затем горячей нежной струей вошла в горло и по пищеводу двинулась дальше вниз.
— Ваня-а! — взвыла жена.
Он аппетитно причмокнул, промокнул салфеткой губы и поставил пустую рюмку обратно на стол. Нина Александровна подняла на него свои козьи глаза. Только что в них стоял ужас, а теперь он уступал место блудливой надежде.
— Ваше самоубийство, мадам, даже если бы вы на него решились, никак не входило в мои планы, — сказал Иван Дмитриевич. — Бокалов я не переставлял. Отравленный по-прежнему стоит перед тем человеком, кому вы его предназначили.
Может быть, он еще сумел бы помешать тому, что произошло в следующее мгновение, но отвлекла жена. Она и всхлипывала у него на груди, и молотила по ней кулачками, а пока он отбивался, одновременно винясь и утешая ее, Зеленский вдруг схватил стоявшую перед ним рюмку и опрокинул себе в рот.