— Вы, Алиса Сигизмундовна, возможно не обоняете этих прелестей, покосился старик на селедочные объедки, — а я вот, к несчастью своему, вынужден вдыхать своеобразное э-э-э… амбре, и несколько часов такого счастья мне не выдержать! Годы не те-с, да-с.
— Невежливо с Вашей стороны, Себастьен, лишний раз напоминать мне о моей несостоятельности, — обиженно откликнулся голос. — Если бы я не знала Вас столько лет, друг мой, то вынуждена была бы заключить, что Вы дурно воспитаны. И потом, это издержки, о которых мы были загодя предупреждены. И сами согласились на такую жизнь, никто нас сюда за уши не тянул. Как это говорили мужички? — назвался трюфелем, полезай в ридикюль.
— Алиса Сигизмундовна, — укоризненно молвил старик, — окститесь.
Когда это такое было, чтобы мужички так говорили? Они же о трюфелях слыхом не слыхивали.
— Только не делайте из меня склеротичку, Себастьен, — вскипел голос.
— Ваши мужички, может, и не говорили так, а мои говорили. Я же помню. Я просто прекрасно помню, вот как сейчас. Я бы поделилась своими воспоминаниями, но Вы ведь меня откровенно игнорируете. Вот и теперь, вот даже сию секунду — иг-но-ри-ру-ете! О чем Вы думаете, Себастьен? Себастье-ен! Ау!
— А? Что?! — вздрогнул старик. — Простите, голубушка. Ушел в себя, как оказалось — слишком глубоко. И Боболониус куда-то запропастился… Вам не видно, где он, этот негодник? И где все остальные?
— Не уходите от ответа, скверный мальчишка, — в голосе явственно послышалась усмешка. — О чем мечтали?
— Скорее уж наоборот — ужасался. Как однако цепко держатся за людской разум и душу эти разрушительные мысли. Смотрите, который час подряд в доме разруха — такое впечатление, что нас тут и в помине нет.
— Обойдется, — ответила на это Алиса Сигизмундовна. — Не впервой.
— Не впервой, но заметьте, какая сила воздействия. Или взять, скажем, этих, вчерашних посетителей. Зачем, ну сами подумайте, зачем человеку такая куча одинаковых, аляповатых, безвкусных тряпок, да еще и плотно запакованных? И зачем человеку, скажите на милость, двадцать ковров, СВЕРНУТЫХ В РУЛОН?!
— Не задавайте риторических вопросов, — сердито откликнулась старуха. — Ну, не представляют они себе другой жизни, что уж теперь-то… Наше дело — ждать, а вот критиковать и сокрушаться о никчемности и тщетности всего сущего — это уже не наше дело. И увольте меня, увольте от этих ваших психологических экзерсисов.
Потом, Вы же не можете не признать, что подобная реакция — лучшая защита от нежелательных компаньонов, можно сказать, наш страховой полис. Заметьте, Себастьен: ни один из них не пожелал остаться здесь ни на секунду, ни один не выдержал воплощенного себя. Даже странно, насколько люди не выносят свой собственный внутренний мир — так и норовят дать деру куда подальше. А от себя не убежишь — это еще древние заметили. Каждый носит свой ад в себе.
— Так-то оно так, — с сомнением покачал головой Себастьян. — Только мне их персональные ады порядком надоели — сплошной мусор, обломки, дурной запах, и ничего конкретного. Или кучи бесполезных и дешевых вещей — зато много и все мое. Мелкое пекло, суетливое, отвратительное. Не страшное, а именно что отвратительное.
— Вы, Себастьен, совершенно ополоумели. Что ж Вы придираетесь ко всему? А ну попадется вам истинное пекло, подлинный ужас — что тогда? Не стоит даже надеяться, что мы выкарабкаемся.
— Я и не надеюсь. Я надеюсь на то, что человек, носящий в себе тот ужас, о котором Вы только что упоминали, на мое объявление не откликнется. Ему не до того.
— Я не суеверна, — важно произнесла старуха, — Вы знаете, насколько я не суеверна, но все же сделайте одолжение — постучите по чему-нибудь деревянному.
— Стучу-стучу, — лукаво усмехнулся старик. И действительно три раза стукнул согнутым пальцем по какой-то неструганой доске.
— Вот так-то лучше, — в голосе Алисы Сигизмундовны явственно послышалась усмешка.
— Беррр… Безр… Бурр…
— Алиса Сигизмундовна!
— Что?!
— Что «буррр»?
— Господь с Вами, Себастьен. Это не я говорю. Помилуйте, как можно было предположить, чтобы женщина моего возраста и моего происхождения позволила себе говорить «бурр»?
— А кто же это?
— Видимо, Гораций, голубчик. Вы совершенно забыли и о Горации, и о Боболониусе, и о Фофане. Я не говорю о нашем непостижимом Христофоре Колумбовиче. И я тоже хороша — болтаю тут с Вами, а о наших друзьях не думаю.
— Алиса Сигизмундовна! Я же сию секунду спрашивал…
— Спросить каждый может.
— Бурр… Безбр…. Безз… буррр.
— О! Вот опять! — воскликнул Себастьян. — Да где же это? Откуда звуки, Алиса Сигизмундовна?!
— Из-под того завала, воон там, да-да, именно там… нет, чуть правее…
Следуя указаниям невидимой своей собеседницы, старик, морщась и вздрагивая от каждого прикосновения к мусорной куче, извлек на свет божий удивительное создание. То был человечек, вырезанный из драгоценного палисандра — маленький, всего локоть в высоту, с живым и умным личиком и яркими темными глазками, сделанными из черного агата. И всякий уважающий себя историк и археолог при первом же взгляде на него сразу бы сказал, что это подлинный пенат. Да-да, вы не ослышались, именно римский пенат, призванный охранять жилище от всего злого и нечистого. Дух предков. По имени Гораций Фигул.
— Безобразие! — выкрикнул он в полный голос, едва оказался на свободе. — Беззобрразие!!! Я протестую! Себастьен, Алиса Сигизмундовна, я хочу во всеуслышание заявить, что я и прежде был не в восторге от этой идеи с заявлением, но теперь, когда наша жизнь стала совершенно невыносимой, я требую предпринять конкретные меры к спасению нашего дома и всех нас! Я не могу обеспечить этому дому защиту от посторонних недобрых проявлений, потому что они сюда тянутся как мухи на мед! Немедленно пошлите в газету опровержение!
— Потерпи, Гораций, потерпи, — ласково попросил старик, обтирая палисандрового человечка батистовым носовым платком. — Такая уж наша планида — ждать и терпеть.
— Терпеть тоже нужно до определенного предела, — заявил Фигул. — В Сальвадоре, например, народ имеет право на вооруженное восстание, если его права грубо попираются. Это даже в их конституции написано.
Поднимаем вооруженное восстание, решено!
— Мы-то не по конституции живем, — пожал плечами старик. — Нам бы их проблемы… И давай не возвращаться к тому, что мы уже обсудили и решили, хорошо?
— Ты решил, Себастьен. А я против.
— Положим, Гораций, — заговорила Алиса Сигизмундовна, — наш друг Себастьен на сей раз уступит Вашим просьбам. И действительно пошлет опровержение, либо каким-то иным способом откажется от компаньонов.
И что будет после?
— Все станет на свои места, — пробормотал пенат. Но как-то не слишком уверенно.
— Увы Вам, Гораций! Вы прекрасно знаете, что все встанет на свои места не навсегда, а лишь на какое-то время. До тех пор, пока наш дорогой друг Себастьен не покинет этот мир, не оставив, как Вам известно, наследников. И этот дом может перейти к кому угодно. А может и не перейти ни к кому, и в этом случае он просто перестанет существовать, а все мы, его обитатели, утратим не только кров над головой, но и те жизненные силы, которыми питаемся теперь. Вы этого хотите? Ну, не ведите себя как ребенок, вам же не тысяча лет…
Предоставьте событиям развиваться естественным путем. И не заставляйте меня повторять десятки раз то, что вам и без меня великолепно известно.
Себастьен! Поставьте это чудо куда-нибудь в более-менее пристойное место. Вот лучше успокойте Боболониуса. Мне кажется, это он пробирается в соседние апартаменты под теми кипами бумаг.
Старик повертел головой.
В куче мусора громко шелестело и шуршало нечто, на слух, длинное и очень большое.
— Боболониус! Боболониу-ус!
— Ага, как же, — донесся из-под жутких завалов хорошо поставленный бас. — Прямо сей же секунд. Разогнался.
Старик предпочел оставить это выступление без комментариев.
— Ты остальных не видел?
— А чего их видеть-то? — ворчливо поинтересовался Боболониус. Фофаня гоцает в подполе как оглашенный — крыс гоняет. А…
— Крыс?! Каких крыс?! — подала голос из своего угла Алиса Сигизмундовна. — Когда это мы успели обзавестись крысами, Себастьен?
— Тоже мне вопрос вопросов, — буркнул Боболониус, продолжая шуршать и скрипеть половицами, но по-прежнему не показываясь на поверхности.
— Думаете, только у нас случилась разруха и полный и окончательный разгардаж? В подполе тоже хватает своих радостей — крысы, вода, мусорные баки и тьма-тьмущая пауков. Там еще бегала какая-то мерзкая кикимора…
— И? — строго уточнил Себастьян.
— И…
— Я бы хотел получить вразумительные объяснения. Что значит это твое «И» в данном конкретном случае?
— Как всегда, — смущенно пробормотал Боболониус. — Во всяком случае, хлопотать о завтраке для меня тебе уже не придется. Согласись, что сейчас это как нельзя кстати.
— Наверное, ты прав… А что же Христофор Колумбович?
— Этот старый черт объелся пауков и теперь икает как заведенный.
Соседей всех переполошил — они думают, землетрясение. К завтрему протряхнет и будет как новенький, а пока от переедания у него, кроме икотки, что-то вроде галлюцинаций сделалось, и теперь он воображает себя Лесным Царем. Тут главное не допустить, чтобы он начал Гете декламировать, особенно, если в подлиннике. Потому Фофаня его пока запер, от греха подальше.
— Да что же это… — всплеснул руками старик.
Пенат уже открыл было рот, чтобы прокомментировать ситуацию, но тут все вокруг изменилось.
Дикие кучи мусора вдруг и бесповоротно исчезли с пола, и одновременно с ними перестал существовать и мерзкий запах, столь терзавший обитателей этого дома в последние несколько часов. Зато появились на стенах серебристо-голубые шелковые шпалеры; возникли старинные картины в дивных тяжелых рамах; и пузатое бюро из карельской березы заняло свое место под окном, занавешенном шторами упоительного цвета «блю-рояль». В дальнем углу просторной залы образовался огромный камин с мраморной каминной доской, на которой добросовестно тикали серебряные швейцарски