– Хасан, дружок, давай, хватит уже шакальничать, иди домой и займись математикой.
Я иду, поднимаюсь на холм, не смотрю ни на кого – ведь я люблю темноту; безмолвная темнота, слышно только пение цикад, я слушаю их и вижу во тьме свое будущее: путешествия в дальние страны, кровавые войны, треск пулемета, радость битв, исторические фильмы с гребцами на галерах, плети, заставляющие смолкнуть отвратительный ропот грешников, выстроившиеся войска, фабрики и проституток. Мне стало стыдно, я испугался себя. Я стану великим человеком. Подъем в гору закончился.
Но тут сердце мое екнуло: в нашем доме горит свет! Я остановился и стал смотреть: наш дом, где светит лампа, – как могила. В окнах никакого движения. Я подошел ближе: мамы не видно – наверное, легла спать, а отец вытянулся на тахте и тоже заснул, ожидая меня; пусть ждет – я тихонько влезу в окно своей комнаты и лягу спать. Подошел поближе – вижу: окно моей комнаты закрыто. Ладно! Я подошел и стал громко стучать в другое окно, отец проснулся. Вместо того чтобы пойти открыть дверь, он открыл окно.
– Где ты был? – закричал он.
Я ничего не ответил, слушая пение цикад. Мы немного помолчали.
– Ну давай, давай входи! – крикнул отец. – Чего стоишь?
Я влез в окно. Он стоял и строго смотрел на меня. Потом опять завел волынку: сынок, почему ты не учишься, сынок, что ты делаешь целыми днями на улице, ну и в таком духе. Внезапно я подумал: мама, что у нас общего с этим нытиком? Вот пойду сейчас к маме, разбужу ее и так ей и скажу, и мы уедем из этого дома. Но тут я подумал, как расстроится отец, если мы уедем, и мне стало грустно. Да, я ведь тоже виноват, весь день гулял на улице, но не беспокойся, папа, увидишь, как я завтра буду заниматься. Если я скажу ему это, он не поверит мне. Наконец он замолчал и сердито, но грустно посмотрел на меня. Я сразу ушел к себе в комнату, сел за стол – пусть видит, что я занимаюсь математикой. Не расстраивайся из-за меня, ладно, папа? Я даже дверь закрыл. У меня горит свет, его видно из-под двери, ты увидишь его, папа, – значит, я занимаюсь. Отец все еще что-то говорил сам себе.
Через некоторое время голос отца смолк, мне стало интересно, что он делает, я тихонько приоткрыл дверь и посмотрел: кажется, он лег спать. Они хотят, чтобы я учился, пока они сладко спят. Ладно: раз уж диплом лицея так важен, тогда я буду заниматься, всю ночь глаз не сомкну и буду заниматься, смотрите, буду заниматься так, что мама утром увидит меня и расстроится, но я знаю, что в жизни есть то, что гораздо важнее. Если хотите, я могу рассказать, что это такое. Мама, знаешь ли ты о коммунистах, о христианах, о сионистах, знаешь ли ты о масонах, появившихся среди нас, знаешь ли, о чем разговаривали Брежнев, папа римский и Картер? Но они не будут слушать меня, а если и будут, то ничего не поймут… Ладно, решил я, не стоит слишком забивать себе этим голову, лучше заняться математикой.
Я открыл книгу. Меня оставили на второй год из-за проклятых логарифмов. Пишем: log, а потом log (АВ) = a log A + + a log В. Это первое правило, а есть еще и другие; книга называет это теоремой. Я аккуратно стал переписывать все это к себе в тетрадь. Мне было приятно смотреть на свои аккуратные, ровные записи. Оказывается, я исписал четыре страницы. Я умею работать. Значит, это и называют логарифмами. А еще сейчас решу задачу. В задаче говорится: извлечь логарифм из
Без проблем, извлеку. Я смотрел на логарифм. Потом еще раз перечитал все правила, написанные в тетради. Время шло, а я никак не мог сообразить, что на что надо поделить и умножить, а что на что сократить. Я перечитал правила еще раз, скоро я уже запомню все это наизусть, я посмотрел даже, как похожие задачи решались в примерах. Но эти уродливые знаки по-прежнему ни о чем мне не говорили. Я разнервничался, встал из-за стола. Была бы сигарета, я бы покурил. Потом я опять сел к столу, взял ручку и опять попытался решить логарифм, но рука лишь чертила линии в тетради. Вскоре написал на полях тетради – о тебе, Нильгюн:
Не был я в тебя влюблен.
Но тобою я сражен.
Я попытался еще немного позаниматься, но все это никуда не годилось. Потом мне в голову пришла мысль: зачем нужно знать про все эти корни и логарифмы? Допустим, однажды я стану таким богатым, что буду считать деньги на моем банковском счете только с помощью логарифмов и квадратных корней. Или буду занимать важный государственный пост. Неужели тогда у меня не хватит ума нанять секретаря, который бы сосчитал все это?
Я отложил математику и открыл английский, но голова у меня уже соображала туго. Черт бы побрал всех этих мистеров и миссис Браун. Одни и те же рисунки, холодные и счастливые лица одних и тех же все знающих и все умеющих людей: это англичане в аккуратных отглаженных пиджаках и галстуках, улицы их городов такие же чистые и аккуратные. Один сидит, другой встает; при этом они перекладывают коробок спичек, совершенно непохожий на наши, то на стол, то под стол, то в стол, то рядом со столом. Я вынужден запоминать наизусть и эту чушь: on, in, under. Иначе продавец лотерейных билетов, что храпит сейчас в соседней комнате, будет убиваться, что его сын не желает учиться. Я закрыл подпись к картинке и, глядя в потолок, все зубрил и зубрил, а потом вдруг разозлился, схватил книгу и швырнул ее на пол. Чтоб ты сгорела! Я встал из-за стола, выбрался через окно на улицу. Я не такой человек, чтобы довольствоваться этим. Из одного угла сада виднелось темное море и одиноко мигавший во тьме маяк на острове с собаками, и я немного успокоился: все огни квартала у подножия холма погасли, светятся только уличные фонари да огни стекольной фабрики, гудевшей где-то вдалеке, а еще красный огонек какого-то беззвучно плывущего корабля. В саду пахнет сухой травой и немного землей; летом пахнет в безмолвном саду: слышно только пение цикад – бессовестные, они напоминают, что в кромешной тьме где-то прячутся черешневые сады, далекие холмы, укромные уголки оливковых рощ и фруктовых садов, прохлада под деревьями. Я внимательно прислушался, и мне показалось, что я слышу кваканье лягушек, что сидят в лужах грязи по обочинам дороги на Йеленкайя[37]. Я совершу в жизни многое! Я вообразил все это: войны, победы, страх быть побежденным, надежду, успех, несчастных, к которым я буду добр, тех, кого я спасу, и путь, что предстоит нам пройти в безжалостном мире. Не горят огни квартала у подножия холма – все спят. Спят и видят глупые, бессмысленные, жалкие сны, а я не сплю и стою здесь, над всеми ними. Я очень люблю жизнь, а лежать и спать ненавижу – ведь так много нужно сделать. Так я думал, стоя в безмолвном саду.
Потом я влез в окно и, поняв, что не смогу больше заниматься, лег в постель, не раздеваясь. Утром встану и сразу начну. Вообще-то на математику и английский хватит последних десяти дней. А утром запоют птицы на деревьях, и ты, Нильгюн, придешь на пустынный пляж, потому что там в этот час никого нет. Я тоже приду. Кто может мне помешать? На мгновение мне показалось, что сон покинет меня и сердце опять заколотится так, что нечем будет дышать. А потом я понял, что засыпаю.
Когда я проснулся, солнце светило мне на руку, а моя рубашка и штаны намокли от пота. Я сразу встал и посмотрел, не проснулись ли родители. Нет, не проснулись. Пошел на кухню и взял себе хлеба с сыром, и тут вошла мама:
– Где ты был вчера?
– Как где я был? Здесь, конечно, – ответил я. – И всю ночь занимался.
– Ты голоден? – спросила она. – Заварить чай, сынок?
– Нет, – ответил я. – Я вообще-то собирался уже уходить.
– И куда ты в такую рань, не выспался, наверное?
– Прогуляюсь немного, – ответил я. – Встряхнусь. А потом приду и опять сяду заниматься.
Я уже выходил, как вдруг заметил, что она смотрит на меня с жалостью.
– А, мама, забыл, – сказал я. – Дай-ка мне пятьдесят лир.
Она нерешительно посмотрела на меня, а потом ответила:
– А зачем тебе деньги, что ты будешь делать? Ну ладно, ладно! Отцу только не говори!
Она ушла в другую комнату, вернулась: две бумажки по двадцать и одна в десять лир. Я сказал спасибо, вернулся к себе в комнату, надел под брюки плавки и снова выбрался через окно, чтобы не шуметь и не разбудить отца. Обернулся – вижу, мама смотрит на меня из другого окна. Не беспокойся, мама, я знаю, чем я буду заниматься в жизни.
Я шел по тротуару вниз с холма. Мимо меня быстро проезжают вверх машины. Эти засранцы в галстуках, развесившие в своих машинах пиджаки, даже не замечают меня, мчась в Стамбул со скоростью сто километров в час строить козни и делать друг другу гадости. Я вас тоже не замечаю, вы, рогоносцы в костюмчиках!
На пляже еще никого нет. Билетер и сторож тоже пока не пришли, и я вошел бесплатно. Чтобы в кроссовки мне не набился песок, я осторожно прошагал туда, где кончался пляж с морскими камнями и начиналась стена какого-то дома, и под стеной сел в угол, куда не попадало солнце. Отсюда я увижу Нильгюн, когда она придет. Я смотрю на дно неподвижного моря – треска, покачиваясь, крутится вокруг водорослей. Осторожная кефаль тут же скрывается от малейшего движения рядом. Я затаил дыхание.
Спустя некоторое время какой-то человек надел маску и ласты, зарядил под водой ружье и пустился вдогонку за кефалью. Меня бесит, когда эти мерзавцы гоняются за рыбой! Затем вода опять застыла, и я увидел рядом со скалами бычков и кефаль. Потом я оказался на солнце.
В детстве, когда здесь не было ничего, кроме двух домов – нашего, на холме, и их – старого и странного, Метин, Нильгюн и я приходили сюда, я входил в воду по колено, и мы ждали, пока не клюнет треска или кефаль. Но все время приплывали только бычки, и Метин говорил: «Ну ее, пусть плывет»; но рыбка уже съела приманку, я уже не могу пожалеть и отпустить ее, а кладу к себе в ведро; а Метин смеялся, когда я потом наливал в ведро воду! «Дорогой мой, я не жадный, – говорил я, – я не жадный, я только хочу спросить с этого бычка за приманку», – отвечал я; не знаю, слышала Нильгюн или нет. Метин прячет рыбу. На кончик его удоч