– То, что ты называешь историями, на самом деле не истории, а реальные события, – сказала Нильгюн. – Они необходимы, чтобы объяснить мир.
– Я знаю все эти истории, а также те, что их опровергают, – отозвался Фарук-бей, кажется, с легкой грустью в голосе.
– Ну и что такого? – сказала Нильгюн. – У тебя же нет истории, которая была бы важнее этих!
– Да, знаю, нет! – с грустью ответил Фарук-бей. – Но этого недостаточно, чтобы радостно обманываться другими историями.
– Почему? – спросила Нильгюн.
– От всех историй необходимо избавиться! – взволнованно воскликнул Фарук-бей.
– Спокойной ночи! – произнес я. – Я ложусь спать.
– Конечно, – сказала Нильгюн. – Ты ложись, Реджеп, а со стола я уберу сама завтра утром.
– А позже приходят кошки, – сказал Фарук-бей. – Они обычно к утру приходят, даже внимания на меня не обращают, нахальные твари.
Я спустился на кухню, достал из шкафа абрикосы, еще осталось немного вишни со вчерашнего дня, положил все на тарелку, помыл и отнес Госпоже наверх.
– Я принес вам фрукты.
Она ничего не ответила. Я поставил тарелку на стол, прикрыл дверь, спустился вниз, вымылся и пошел к себе в комнату. Надел пижаму, погасил свет, потом тихонько открыл окно и лег в кровать; голова на подушке, жду утра.
Когда наступит утро, я рано выйду из дома. Потом пойду на рынок; может быть, опять встречу Хасана, а потом, может быть, кого-нибудь еще, мы поговорим; может быть, этот человек меня выслушает! Вот умел бы я красиво говорить! Тогда бы меня все слушали. «Фарук-бей, – сказал бы я тогда, – вы очень много пьете, будете так пить, как ваш отец и дед, то, упаси Аллах, умрете от язвы желудка!» Вспомнил: вчера умер Расим, завтра днем пойду на его похороны; мы будем идти за гробом вверх на холм по полуденной жаре. Увижу Измаила, он скажет: «Здравствуй, брат, почему ты к нам никогда не заходишь?» Все то же самое! Я вспомнил, как мама с нашим деревенским отцом возила меня с Измаилом к доктору. Доктор сказал, что низкорослость развивается от побоев в детстве, а потом сказал – почаще выводите их на солнце. Младшего тоже на солнце выводите, может быть, нога поправится. «Хорошо, а что со старшим?» – спросила мать. Я слушал внимательно. Он теперь не поправится, – сказал врач, – он навсегда останется таким маленьким, но пусть принимает эти таблетки; может быть, будет хоть немного лучше». Таблетки я глотал, но пользы не было. Я немного подумал о Госпоже, ее палке и коварстве. Не думай, Реджеп! Потом я вспомнил о той красивой женщине. Каждое утро, в девять тридцать, она приходила в бакалейную лавку, а потом – в мясную. А эти дни ее нет. Высокого роста, с тонкой талией, смуглая! И пахнет от нее приятно. Даже в мясном магазине. Мне хочется с ней поговорить, разве у вас нет слуг, сударыня, что вы сами делаете покупки, разве у вас не богатый муж? Она такая красивая, когда смотрит, как нарезают мясо! Не думай об этом, Реджеп! И мама моя была смуглой. Бедная мама! Вот какими мы стали. Все-таки я в этом доме, смотри, смотри, я все еще в этом доме, мама. Ты слишком много думаешь, не думай, а спи! Я же не могу думать по утрам. Все, сплю! Я медленно зевнул и внезапно со страхом заметил: не слышно ни единого звука, ни малейшего шороха. Странно! Как зимой по ночам. Когда зимой холодными ночами мне становится страшно, я стараюсь вспомнить какую-нибудь историю. И сейчас вспомни! Что-нибудь из газеты? Нет, что-нибудь из того, что рассказывала мама: жил-был падишах, и было у него три сына, а прежде у него сыновей не было, и падишах очень расстраивался и все время молился Аллаху, чтобы он послал ему сына. Когда мама рассказывала, я думал – неужели у падишаха не могло быть даже таких сыновей, как мы? Мне было очень жаль бедного падишаха, и я чувствовал еще больше любви к маме, Измаилу и себе. Нашу комнату, наши вещи… Вот была бы книга с большими буквами, такая, как мамины сказки, я бы читал ее, читал, думал бы о сказках и уснул, а во сне увидел бы несчастного падишаха и его сыновей. Были ли они счастливы? В давние времена все были счастливы. Человек всегда счастлив во сне. Правда, иногда и страшно бывает. Ну и пусть, все равно утром, когда вспомнишь об этом страхе, тебе понравится, правда, понравится страх из сна? Тебе понравится так же, как тебе нравится думать о красивой смуглой женщине из бакалеи. А теперь давай думай о ней и засыпай, и смотри хороший сон.
20
Поужинав, отец рано ушел со своими билетами по барам, и тогда я тоже ушел из дома, не сказав ничего матери. Я пошел в кофейню, смотрю – все уже там, есть и два новеньких парня, Мустафа им рассказывает обо всем. Я сел, не привлекая к себе внимания, и стал слушать: да, говорил Мустафа, мир хотят разделить две супердержавы; еврей Маркс врет, потому что миром правит не то, что он называет классовой борьбой, а национализм, и самая националистическая страна – Россия, и самая империалистическая – тоже. Потом он рассказал, что центром мира является Ближний Восток, а центром Ближнего Востока – Турция. И огромные силы руками своих агентов устраивают провокации и споры о том, кто мусульманин, а кто турок, чтобы разделить нас, уничтожить наши ряды, сплотившиеся против коммунизма; эти агенты везде к сожалению, они могут быть среди нас, говорил он, даже среди нас. Тогда все некоторое время помолчали. Затем Мустафа рассказал, что мы всегда были заодно и поэтому мы можем заставить империалистических обманщиков и клеветников-европейцев, которые называют нас варварами-турками, харкать собственной кровью, а мне показалось, что я слышу наши звонкие голоса, от которых христиане дрожат холодными зимними ночами. Потом я вдруг сильно разозлился, потому что один из двух новеньких, глупеньких юнцов, примкнувших к нам, сказал:
– Братишка, а если у нас тоже найдут нефть, мы станем богатыми и наша страна будет развиваться, как у арабов?
Можно подумать – все ради денег, все ради материальных благ! Но Мустафа – терпеливый, он опять стал объяснять им; я уже не слушал, знаю я все эти разговоры, я уже не новенький. На столе лежала какая-то газета, я взял, стал читать ее, заглянул в раздел объявлений о приеме на работу. Мустафа сказал новеньким, чтобы они поздно вечером пришли сюда. Они почтительно попрощались и ушли, чтобы показать, что усвоили, что дисциплина – это бесконечная покорность.
– Вы сегодня вечером будете заборы расписывать? – спросил я.
– Да, – ответил Мустафа. – Вчера вечером тоже расписывали, а ты где был?
– Дома, – сказал я. – Занимался.
– Занимался? – переспросил Сердар. – Или караулил кого-то? – И гадко хихикнул.
На него я внимания обращать не собираюсь, но я испугался, что Мустафа воспримет все всерьез.
– Я сегодня утром застукал его перед пляжем, – сообщил Сердар, – за девчонкой одной следил. А девчонка из богатой семьи, он в нее влюбился. И расческу у нее украл.
– Украл?
– Послушай, Сердар, – начал я, – только вором меня не называй, а то поссоримся!
– Ладно, а что – девчонка сама, что ли, расческу тебе дала?
– Да, – сказал я. – Конечно, она дала.
– С чего бы такой девушке тебе вдруг расчески давать?
– Тебе не понять этого, дорогой мой.
– Украл! – сказал он. – Влюбился, дурак, и украл!
Внезапно я завелся. Вытащил из кармана обе расчески.
– Смотри, – сказал я. – А сегодня она дала мне другую расческу. Все еще не веришь?
– Дай-ка посмотреть, – сказал Сердар.
– Бери, – сказал я и протянул красную расческу. – Надеюсь, сегодня утром ты понял, что я тебе сделаю, если не вернешь!
– Эта расческа совсем не такая, как зеленая, – сказал он. – Такой та девушка пользоваться не будет!
– Я своими глазами видел, как она ею пользовалась, – сказал я. – У нее и в сумке одна такая есть.
– Тогда она тебе ее не давала, – сказал он.
– Почему? – спросил я. – Разве не может у нее быть две расчески вместо одной?
– Бедный, – сказал Сердар, – от любви разум потерял, не знает, что говорит.
– Ты что, не веришь, что я знаком с этой девушкой? – закричал я.
– Кто эта девушка? – внезапно спросил Мустафа.
Я растерялся и подумал: значит, Мустафа слушал.
– Этот влюбился в одну богачку, – сказал Сердар.
– Действительно? – спросил Мустафа.
– Ой, братик, плохи дела! – сказал Сердар.
– Кто эта девушка? – еще раз спросил Мустафа.
– Он все время ворует ее расчески, – сказал Сердар.
– Нет! – ответил я.
– Что «нет»? – спросил Мустафа.
– Она дала мне эту расческу!
– Зачем? – спросил Мустафа.
– Я тоже не знаю, – ответил я. – Должно быть, в подарок.
– Кто эта девушка? – спросил Мустафа.
– Когда она мне подарила зеленую расческу, – сказал я, – я решил тоже ей что-нибудь подарить и купил эту красную. Но, как сказал Сердар, эта красная действительно хуже и не такая, как зеленая.
– Ты же сказал, что она тебе обе дала! – сказал Сердар.
– Кто эта девушка, я тебя спрашиваю! – закричал Мустафа.
– Мы в детстве дружили, – ответил я, смущаясь. – Она старше меня на год!
– Она из того дома, где прислуживает его дядя, – сказал Сердар.
– В самом деле?! – спросил Мустафа. – Говори!
– Да, – ответил я. – Мой дядя у них работает.
– То есть девушка из такой благородной семьи тебе расчески дарит?
– А что, не может? – спросил я. – Говорю же, я ее хорошо знаю.
– Ты что, идиот чертов, воруешь?! – внезапно заорал на меня Мустафа.
Я растерялся – ведь все слышали. Покрылся испариной, замолк и, опустив голову, подумал, как было бы хорошо сейчас оказаться где-нибудь в другом месте. Был бы я сейчас дома, никто бы ко мне не лез; вышел бы во двор, посмотрел бы на фонари вдалеке, понаблюдал бы за пугающими огнями беззвучных кораблей, плывущих в дальние страны, и радовался бы.
– Ты что, вор? Отвечай!
– Да нет же, я не вор, – ответил я. Потом подумал, что сказать, и усмехнулся. – Хорошо, – начал я, – я скажу правду! Все это было шуткой. Утром я подшутил над Сердаром, чтобы посмотреть, как он отреагирует, но он не понял. Да, я купил эту красную расческу в бакалее. Кто хочет – может пойти туда и спросить, есть ли еще такая же. А эта зеленая расческа – ее. Она выронила ее на улице, я нашел и ждал, чтобы ей отдать.