Непрерывное употребление огромных доз дурханга — как и любого другого дурмана — приводит к ослаблению его действия. До тех пор, пока слой бесчувственного онемения держится, — полезный барьер на случай, когда тебя поднимают за волосы, а потом бросают, — за ним остаётся холодная бдительность.
Это полезно, как и обряды, проведённые над ней её господином, ритуалы, разрушающие слабость удовольствия. Теперь невозможно потерять себя, уже нет: разум больше не воюет с чувствами, поскольку у неё больше нет чувств. Невелика потеря, к своей радости обнаружила она, в её жизни до инициации было мало событий, способных посеять тёплые воспоминания детства.
Вот почему она хорошо подходила для этой задачи. Издавала правильные звуки удовольствия, скрывая своё безразличие к своеобразным предпочтениям Корболо Дома. И лежала неподвижно, даже не обращая внимания на то, как горло забивается мокротой почти жидкого дыма дурханга, — столько времени, сколько потребуется, прежде чем незаметные, безвкусные капли, которые она добавила в его вино, подействовали.
Когда она услышала его глубокое, медленное дыхание и поняла, что теперь его будет нелегко разбудить, женщина перевалилась на бок и зашлась в приступе кашля. Потом подождала, проверяя, по-прежнему ли крепко спит напанец. Удовлетворившись, она поднялась на ноги и, пошатываясь, двинулась к выходу из шатра.
Она дёргала завязки, пока грубый голос снаружи не спросил:
— Что, Скиллара, опять в нужник?
Другой голос тихо рассмеялся и добавил:
— Её тошнит ночь за ночью. Удивительно, как на ней только мясо осталось.
— Это всё ржавый лист и горькие ягоды, толчённые с дурхангом, — ответил первый, распуская завязки и открывая полог.
Скиллара выбралась наружу, столкнувшись с обоими охранниками.
Руки, которые поддержали её, как обычно, задержались в самых неожиданных местах, поглаживая и сжимая.
Иногда ей это даже нравилось — раздражающие, на грани оскорбления прикосновения, от которых, однако, было щекотно внутри. Но сейчас это была просто грубая похоть, которую нужно перетерпеть.
Как и всё остальное в этом мире, что нужно перетерпеть, пока она ждёт последней награды — блаженного нового мира после смерти. «Левая рука жизни — та, которая хранит все страдания. И правая рука — да, милая, — та, с сияющим лезвием, — правая рука смерти, что хранит награду, которую ты предлагаешь другим, а потом берёшь себе. В выбранный тобой момент».
Слова её господина имели смысл, как и всегда. В конце концов, равновесие — суть всех вещей. И жизнь — время боли и горя — всего лишь одна сторона. «Чем тяжелее, несчастнее, болезненнее и отвратительнее твоя жизнь, дитя, тем выше награда после смерти». И всё это, насколько она знала, имело смысл.
А значит, нет нужды бороться. Смириться — вот единственный способ жить.
Но только не сейчас. Она лавировала между рядами палаток. Лагерь «Живодёров» был строгим и упорядоченным, в малазанской манере — она хорошо знала это ещё с детства, когда её мать следовала за Ашокским полком. Прежде чем этот полк отправился за море, оставив сотни бедняков — любовниц и их детей, слуг и попрошаек. Её мать тогда заболела и умерла. Разумеется, у неё был и отец, один из солдат. Возможно, он был жив, возможно — мёртв, но, так или иначе, он остался абсолютно равнодушным к брошенному ребёнку.
Равновесие.
Нелегко его удержать с головой, затуманенной дурхангом, даже имея приобретённую привычку к этому зелью. Но женщина шла дальше — вниз по склону, по настилам из брёвен, огибающим рвы-нужники. Тлели дымари, смягчали смрад и отгоняли мух. Рядом с дырявыми сиденьями стояли ковши, наполненные пучками травы. Большие открытые бочки с водой возвышались над траншеями, прижимая своим весом настил.
Держась обеими руками, Скиллара осторожно двигалась по одному из узких мостков.
Траншеи долговременного лагеря вроде этого были наполнены не только человеческими нечистотами. Солдаты и прочие регулярно выбрасывали в них мусор — или то, что считали мусором. Но для сирот этого жалкого города такой «мусор» зачастую являлся сокровищем. Которое можно отмыть, починить и продать.
И потому в темноте под ней толклись люди. Она перебралась на другую сторону, голые ноги тонули в грязи от брызг, попавших на край.
— Я помню тьму! — пропела она хрипловатым от многих лет курения дурханга голосом.
В темноте что-то завозилось, и маленькая девочка, покрытая дерьмом, вылезла ей под ноги, блеснув белыми зубами.
— Я тоже, сестра.
Скиллара вытащила из кошеля маленький свёрток с монетами. Их господин не одобрял такие поступки, они и впрямь противоречили его учению, но она ничего не могла с собой поделать.
— На еду.
— Сестра, он будет недоволен…
— И из нас двоих я одна испытаю мучения. Да будет так. А теперь слушай, у меня есть слова этой ночи, которые нужно передать нашему господину…
Он всегда двигался раскачивающейся походкой, пригибаясь к земле и заслужив тем самым множество нелестных прозвищ. Жаба, Крабьи Ноги… имена, которые дети часто дают друг другу; некоторые из них остаются и во взрослой жизни. Но Геборик упорно трудился в юности — задолго до своего первого, судьбоносного посещения храма Фэнера, — чтобы изгнать эти имена, чтобы со временем стать Лёгкой Рукой, заработать это прозвище некими умениями, обретёнными на улицах. И вот сейчас его обычная походка бочком претерпела изменения, уступив инстинктивному желанию пригнуться ещё ниже, даже, возможно, опереться на руки.
Задуймайся он — и заключил бы с горечью, что своими движениями больше напоминает не кота, а обезьяну, вроде тех, из джунглей Дал-Хона. Внешне довольно неприятно, да, зато эффективно.
Он умерил шаг, когда достиг поляны Тоблакая. Слабый запах дыма, тусклые отблески умирающего огня, бормочущие голоса.
Геборик скользнул вбок, меж каменных деревьев, потом присел так, чтобы видеть сидевших у костра.
Слишком долгая одержимость собой, эти бесконечные попытки создать свой храм — сейчас они поразили его болезненной сутью, как попытка укрыться в гнезде. Он слишком долго не замечал внешний мир.
Полученным физическим дарам сопутствовало — с волной горькой ярости осознал он — множество тончайших изменений личности.
Он утратил внимательность.
И это, понял он, рассматривая две фигуры на поляне, позволило случиться страшному преступлению.
Она поправилась… хорошо, но недостаточно, чтобы скрыть правду о случившемся. Следует ли мне раскрыться? Нет. Ни один из них не предпринял ровным счётом ничего, чтобы изобличить Бидитала, иначе бы они здесь не прятались. А значит, они попытаются отговорить меня от того, что должно быть сделано.
Но я предупредил Бидитала. Я предупредил его, а он… поразвлёкся. Что ж, думаю, его веселье близится к концу.
Он медленно попятился.
Там, уже в глубокой тени, Геборик замешкался. Его инстинкты, прежние и новые, были в этом вопросе заодно. И те, и эти требовали крови. И нынешней же ночью. Немедленно. Но что-то от прежнего Геборика возвращалось. Он ещё не освоился с ролью Дестрианта. Более того, сам Трич был новым богом. И хотя Геборик не верил, что Бидитал удержал во владениях Тени какие-то позиции — уже нет, — его храм кому-то посвящён.
Нападение вовлечёт источники силы их обоих, и невозможно сказать, насколько быстро и неуправляемо будет развиваться стычка.
Лучше бы я остался прежним Гебориком. С руками, увитыми отатаралом, и непомерной силой неизвестного существа… Тогда я мог бы просто порвать его на куски.
Он понял, что на самом деле ничего не может сделать. Во всяком случае, не в эту ночь. Ему придётся ждать, искать возможность, момент растерянности. Но чтобы добиться этого, ему следует остаться скрытым, невидимым — Бидитал не должен узнать о его внезапном возвышении. Не должен узнать, что он стал Дестриантом Трича, нового бога войны.
Внезапно вернулся гнев, и Геборик с трудом сдержал его.
Мгновение спустя он вновь стал дышать медленно. Развернулся и направился назад по тропинке. Это потребует многих размышлений. Взвешенных мыслей. Будь ты проклят, Трич. Тебе был знаком облик тигра. Одари меня каким-нибудь из твоих коварных путей, путей охотника, убийцы…
Он добрался до начала тропинки и остановился, услышав слабый звук. Пение. Приглушённый детский голос, откуда-то из развалин одного из скромных домов. Безучастный к темноте, его взгляд поймал движение и уцепился за эту точку, пока зрение не различило очертания фигуры.
Девочка в лохмотьях, с палкой, которую она держала в обеих руках. С её пояса свешивался десяток мёртвых ризанов, привязанных за хвосты. Пока Геборик смотрел, девочка прыгнула и взмахнула палкой. Кого-то сбила и бросилась следом, подскочив, чтобы ухватить маленькое существо, корчившееся на земле. Мгновение спустя она подняла ризана. Резким движением свернула ему шею и привязала ещё одно тельце к поясу. Потом наклонилась и подобрала свою палку. И снова запела.
Геборик замешкался. Ему будет трудно незаметно пробраться мимо неё. Трудно, но возможно.
Вероятно, излишняя осторожность. Но всё же. Он держался теней, двигался, только когда она поворачивалась к нему спиной, и ни на миг не отрывал от неё взгляда.
Вскоре он миновал её.
Приближался рассвет, лагерь уже был готов проснуться. Геборик заторопился и, добравшись до своего шатра, скользнул внутрь.
Когда девочка рассудила, что старик наконец-то ушёл, она медленно обернулась. И перестала петь. Просто вглядывалась в сумрак.
— Смешной человек, — прошептала она наконец, — ты помнишь тьму?
До рассвета оставалась едва ли шестая часть колокола, когда Леоман и две сотни его пустынных воинов ударили по малазанскому лагерю. Пехотинцы на сторожевых заставах уже ждали смены, собираясь усталыми группами перед появлением солнца — изъян в дисциплине, который превратил их в лёгкую цель для лучников, подобравшихся пешими на тридцать шагов. Шёпот стрел, выпущенных разом, — и малазанские солдаты начали падать.