Ему нужно было раскрыть источник уверенности Фебрила. Прежде, чем он сможет что-нибудь сделать, прежде, чем сделает хотя бы один-единственный ход. И каким именно должен быть этот ход? Предложение Фебрила… заманчиво.
Однако Фебрил обещал не вмешиваться, хотя и проявил самоуверенное безразличие к могуществу, которым уже обладал Бидитал. Безразличие, основанное на сокровенном знании. Никто не будет пренебрегать тем, о чём ничего не знает. Особенно когда всё уже зашло настолько далеко.
Бидитал продолжил путь к своему храму. Он чувствовал себя… уязвимым. Незнакомое ощущение — и оно вызвало дрожь в его руках и ногах.
Слабое, жалящее покалывание — и оцепенение охватило её лёгкие. Скиллара откинула голову назад, не желая выдыхать, поверив на долю мгновения в то, что её потребность в воздухе исчезла. Затем разразилась кашлем.
— Тихо, — прорычал Корболо Дом, перекатывая к ней через одеяло закупоренную бутылку. — Пей, женщина. И раздвинь завесы — я почти ничего не вижу, так глаза слезятся.
Она услышала стук его сапог, торопливо удаляющийся в одну из задних комнат. Кашель прошёл. Ей казалось, что грудь наполнена густой, приторной жидкостью. Голова кружилась, и она попыталась вспомнить, что случилось пару мгновений назад. Приходил Фебрил. Взволнованный, надо полагать. Что-то насчёт её господина, Бидитала. Пик долгожданного триумфа. Фебрил с Корболо Домом скрылись во внутренних комнатах.
Некогда было время, когда — она ни на йоту не сомневалась в этом — её мысли были ясны, хотя Скиллара подозревала, что большинство их были муторными. Так что нет причин скучать по тем дням. Разве что по самой ясности — её остроте, благодаря которой сосредоточение не требовало усилий. Ей так хотелось служить своему господину — и служить хорошо. С отличием, соответствующим её новым обязанностям, принятым ею новым ролям, которые, возможно, не требовали бы отдаваться мужчинам. Однажды Бидитал станет неспособен, как сейчас, уделять внимание каждой из новых девочек — их станет слишком много, даже для него. Она была уверена, что сможет проводить обрезания, удалять удовольствие.
Конечно, они могут не оценить это освобождение. Поначалу. Но она поможет им. Ласковые слова и много дурханга, чтобы притупить телесную боль… и негодование.
Чувствовала ли она негодование? Откуда взялось это слово, явившееся столь внезапно и неожиданно в её мыслях?
Скиллара села, метнулась с подушек к тяжелым завесам, не пускавшим холодный воздух снаружи. Голая, она, тем не менее, не замечала холода. Лёгкое неудобство от тяжести в неприкрытой груди. Она была беременна дважды, но Бидитал позаботился об этом, дав ей горькое зелье, которое разрушило зародыши и вымыло их прочь из тела. Тогда была такая же тяжесть, и она подумала, уж не осело ли в ней в очередной раз семя напанца.
Скиллара возилась с завязками, пока одна из завес не упала и она не увидела тёмную улицу снаружи.
У входа, в нескольких шагах слева от неё, виднелись два стражника. Оба оглянулись. Лица скрыты шлемами и капюшонами телаб. И кажется, оба продолжают пялиться, хотя и не произносят ни приветствий, ни комментариев.
Странное отупение разлилось в ночном воздухе, как если бы дым, наполнявший комнату в шатре, постоянно держался перед её глазами, затемняя всё, на что она смотрела. Скиллара постояла ещё мгновение, затем двинулась к выходу.
Фебрил не завязал за собой полог. Она отбросила его и ступила меж двух стражей.
— Ну что, Скиллара, закончил он с тобой сегодня? — спросил один.
— Я хочу выйти. Здесь тяжело дышать. Мне кажется, я тону.
— Тонешь в пустыне, ага, — хрюкнул другой, затем рассмеялся.
Пошатываясь, она вышла, направившись куда глаза глядят.
Тяжело. Переполняет. Тону в пустыне.
— Не в эту ночь, девочка.
Оборачиваясь, она споткнулась, раскинула для равновесия руки и скосила взгляд на стража, который следовал за ней:
— Что?
— Фебрил устал от твоей слежки. Он желает, чтобы Бидитал ослеп и оглох в этом лагере. Мне даже жалко, Скиллара. Жалко. Честно. — Стражник взял её за руку, его пальцы плотно сжались. — Как по мне, это даже милосердно, а я уж постараюсь сделать это не больно. Ты ведь мне нравилась когда-то. Всегда такая улыбчивая, хоть по большей части и от дурханга, — говорил он, продолжая вести её прочь с главной улицы, в заваленные мусором переходы между шатрами. — Только хочется сперва тобой насладиться. Как последнее воспоминание любви, лучше ведь истинный сын пустыни, чем кривоногий напанец, верно?
— Ты хочешь меня убить?
Эта мысль далась ей нелегко, вообще думать было нелегко.
— Боюсь, придётся, крошка. Не могу я ослушаться своего господина, особенно в этом. Но ты радуйся, что это буду я, а не какой-то чужак. Потому что я не буду жесток, говорил ведь уже. Вот здесь, в развалинах, Скиллара, — видишь, пол чисто выметен, — тут такое частенько бывает, только все следы убирают сразу, так что никаких улик не остаётся, правильно? А в саду есть старый колодец для трупов.
— Ты хочешь бросить меня в колодец?
— Не тебя, только твой труп. А душа твоя пройдёт через Худовы врата, крошка. В этом я уверен. А сейчас ложись-ка сюда, на мой плащ. Давно я глядел на твоё чудесное тело, а коснуться не мог. Так мечтал поцеловать эти губы…
Она лежала на плаще, глядя на тусклые, размытые звёзды, в то время как стражник отстегнул пояс с мечом и начал снимать броню. Видела, как он достал нож с блестящим чёрным клинком и отложил его в сторону, на покрытый плитами пол.
Затем его руки раздвинули ей бёдра.
В этом нет удовольствия. Оно прошло. Он красивый мужчина. Супруг женщины. Он ценит удовольствие превыше дела, как и я, кажется, ценила когда-то. Но теперь я ничего не знаю об удовольствии.
Не осталось ничего, кроме дела.
Плащ пошёл складками под ней, когда кряхтение стража наполнило ей уши. Она спокойно потянулась в сторону и сомкнула пальцы на рукоятке ножа. Подняла оружие, обхватила его двумя руками и занесла над стражником.
Затем направила нож вниз, в нижнюю часть спины; лезвие проскочило меж двух позвонков, рассекая хребет, остриё продолжало прерывисто двигаться, когда пробило мембраны и глубоко вошло между ободочной и прямой кишкой.
Стражник излился в неё в момент смерти, его содрогания стали судорожными; дыхание с шипением вышло из внезапно ослабевшего рта, когда его лоб ткнулся в каменный пол рядом с её правым ухом.
Скиллара оставила нож, всаженный на половину клинка — так глубоко, насколько хватило сил, — в спине и толкала обмякшее тело до тех пор, пока не перекатила его на бок.
Женщина пустыни — вот твоё последнее любовное воспоминание.
Скиллара села. Ей хотелось кашлять, но она сдерживалась, пока позыв не прошёл. Всё тяжелее и тяжелее.
Я — заполненный сосуд, однако во мне всегда находится место для чего-то ещё. Больше дурханга. Больше мужчин и их семени. Мой господин нашёл во мне место удовольствия и удалил его. Всегда полна, но никогда не переполнена. Нет дна в этом сосуде. Вот что он сделал.
Со всеми нами.
Пошатнувшись, она встала. Посмотрела вниз на труп стражника и мокрые пятна, расплывающиеся под ним.
Звук сзади. Скиллара обернулась.
— Ах ты драная душегубка!
Она нахмурилась, глядя на второго стражника, когда тот приблизился, выхватив кинжал.
— Дурак, хотел с тобой наедине побыть. И вот что получил, пренебрёгши приказом Фебрила, — а я предупреждал его…
Скиллара заворожённо смотрела на руку, сжимавшую кинжал, и потому пропустила мгновение, когда вторая рука вскинулась, тяжело ударив её костяшками в челюсть.
Моргнув, она очнулась от болезненных толчков. Её волокли за руку через мусор. Откуда-то сверху, отравляя воздух, текла вонь выгребной ямы, тёплая, густая, как туман. Её губы были разбиты, а рот наполнен кровью. Плечо руки, за которую тянул стражник, пульсировало болью.
Воин бормотал:
— …тоже мне, красотка. Худа с два. Особенно когда потонет в дерьме. Вот дурень, помер ведь ни за что. Задание-то было плёвое. Полно же шлюх в этом треклятом лагере. Что… кто…
Он остановился.
Повернув голову, Скиллара уловила размытое мелькание приземистой фигуры, появившейся из темноты.
Стражник отпустил её запястье, и рука с лёгким стуком упала в мокрую, гадкую грязь. Скиллара увидела, как стражник потянулся за мечом.
Затем голова его резко вскинулась, раздался звук крошащихся зубов, а следом хлынула горячая струя, которая забрызгала Скилларе бёдра. Кровь.
Ей показалось, что она увидела странный изумрудный блеск, идущий от одной из рук убийцы стражника — рук с когтями, как у огромного кота.
Незнакомец переступил через скорченное тело, которое уже перестало шевелиться, и медленно присел рядом со Скилларой.
— Я искал тебя, — проворчал он, — вернее, я только сейчас это понял. Примечательно, как отдельные жизни впадают в этот хаос, снова и снова, и всех засасывает один большой водоворот. Который вертится круг за кругом и, похоже, всегда тянет вниз. Всегда вниз. Глупцы мы все, когда думаем, что можем вырваться из этого потока.
Тени странно лежали на нём. Словно он стоял под пальмами или высокими травами, — но нет, над приземистым широкоплечим мужчиной раскинулось лишь ночное небо. Татуировки, догадалась она, как полосы у тигра.
— Много убийств в последнее время, — пробормотал он, глядя на неё янтарными глазами. — Видно, кто-то решил опустить все концы в воду.
Скиллара видела, как потянулась вниз эта светящаяся когтистая рука. И легла — тёплая, ладонью вниз — меж её грудей. Кончики когтей укололи кожу, и дрожь побежала по всему телу.
Дрожь распространялась, горячо текла по жилам. Этот жар внезапно стал неистовым, в горле, в лёгких, между ног.
Мужчина проворчал:
— Я думал, это от чахотки, такое хриплое дыхание. Но нет, это просто от переизбытка дурханга. Что же до остального, этих вот странных идей насчёт удовольствия — того, чего Бидитал никогда бы не позволил вам познать… Боль — не враг удовольствию. Нет, боль — только путь, ведущий к безразличию. А безразличие разрушает души. Конечно, Бидиталу нравится разрушать души — превращать их в отражение своей собственной.