Дверь холла была приоткрыта, хотя стемнело уже давно. С тихим ворчанием, непрестанно принюхиваясь, подскочили собаки и тут же завиляли хвостами: с носильщиками и Джоном Трейси они были друзья и Лилиас тоже любили. В холле Лилиас вышла из портшеза и повернула направо, в прилегающую комнатушку, открыла дверь следующей, большой комнаты — свечи не горели, там было почти совсем темно — и увидела Гертруду, которая стояла у окна, выходившего на лужайку и реку. Фасад, обращенный к реке, был погружен в тень, но Лилиас разглядела, что окно открыто. Ей казалось, что Гертруда стоит лицом к ней, но почему-то не двигается с места. Удивляясь, почему Гертруда ее не встречает, Лилиас подошла ближе и, неприятно пораженная, застыла: ей послышался шепот, а за окном ясно виднелась человеческая фигура; незнакомец, закутанный, вероятно, в плащ, опирался на подоконник и — как почудилось Лилиас — держал Гертруду за руку.
Особенно врезался Лилиас в память резкий контур треуголки и ощущение, что такой шляпы — с непривычным образом обжатыми углами — ей раньше в чейплизодском приходе встречать не доводилось.
Лили попятилась, Гертруда тут же обернулась и, заметив ее, негромко вскрикнула.
— Это я, Гертруда, дорогая… Лили… Лили Уолсингем, — сказала Лилиас, испуганная не меньше Гертруды, — я вернусь чуть позже.
Она видела, как фигура за окном поспешно скользнула в сторону вдоль стены.
— Лили… Лили, дорогая; нет, не уходи… я тебя не ждала. — Гертруда внезапно умолкла; затем так же внезапно сказала: — Я тебе очень рада, Лили. — Она опустила оконную раму и после новой паузы произнесла: — Пойдем лучше в гостиную, и… и… Лили, дорогая, я очень тебе рада. Ты поправилась?
Она взяла Лили за руку и поцеловала.
Маленькая Лили от крайнего смущения за все это время не произнесла ни слова. Сердце ее в странном испуге колотилось, и ей казалось, что холодная рука Гертруды трепещет в ее ладони.
— Да, дорогая, конечно же пойдем в гостиную.
И юные леди молча, рука об руку пошли наверх.
— Тетя Бекки отправилась довольно далеко — к своему больному пенсионеру. Вернется она не раньше чем через час.
— Да, Гертруда, дорогая… я знаю… она ко мне заходила; сама я сюда не собиралась, это она меня попросила и… и…
Лилиас остановилась, поняв, что оправдывается за вторжение. Она ощутила, что между нею и подругой внезапно разверзлась пропасть, и это ее потрясло. Было мучительно сознавать, что прежняя девическая взаимная доверчивость ушла навсегда: недавнее происшествие, перемена в облике Гертруды и их враз изменившиеся взаимоотношения — все представлялось страшным сном.
Гертруда выглядела такой бледной и несчастной; раз или два Лилиас ловила на себе испытующий взгляд растерянно-встревоженных глаз подруги и чувствовала, что обычный поток веселых сплетен не идет у нее с языка и что ей не спрятать от Гертруды свое недоумение и страх.
— Лили, дорогая, сядем подальше от свечей и будем смотреть в окошко; терпеть не могу свет.
— Ради бога, — согласилась Лили.
Несомненно, среди тех, кто любовался пейзажем в ту лунную ночь, не было никого бледнее Гертруды Чэттесуорт и Лилиас Уолсингем.
— Терпеть не могу свет, Лили, — не глядя на подругу, повторила Гертруда; через окно-фонарь она наблюдала очертания лужайки, ближнего берега и высокого дальнего. — Свет мне ненавистен… да, ненавистен, потому что в мыслях моих тьма… да, тьма. Никто из людей меня не знает; я — как человек, которому являются призраки. Скажи, что ты заметила внизу, когда вошла в гостиную?
— Гертруда, дорогая, мне не следовало врываться так внезапно.
— Нет, Лили, ты вела себя правильно… правильно и очень мило: как близкая подруга, от которой нет секретов; я была тебе такой же подругой всегда, всю мою жизнь. То есть, мне кажется… по крайней мере… до последнего времени… но ты всегда была чистосердечней, чем я… и верней. Твой путь залит светом, Лили, и ведет он к миру и покою. А я свернула, и моя тропа окутана тайной; и, чудится мне, я ступила ныне в долину смертных теней. Как бы то ни было, я странствую, я произношу слова среди могильного одиночества и мрака. Что ты видела, Лили, — я знаю, ты скажешь правду, — когда вошла в гостиную, где я стояла у окна?
— Я заметила снаружи как будто очертания человека в плаще и шляпе, и он разговаривал с тобой шепотом.
— Очертания человека… Ты права, Лили: не человек, а очертания человека, — с горечью продолжала Гертруда, — ибо мне иногда представляется, что чары, сковавшие меня, едва дающие дышать, не могут исходить от человека. — Помолчав, она добавила: — Это покажется невероятным. Ты знаешь о предложении мистера Дейнджерфилда и о том, как я на него ответила. Слушай же.
— Гертруда, дорогая! — пугаясь, воскликнула Лили.
— Я собираюсь, — прервала ее мисс Чэттесуорт, — открыть тебе свою необычную, но не преступную — нет, не преступную — тайну. Мне не в чем сейчас себя упрекнуть: все вершится помимо моей воли. Но сначала ты должна поклясться всем, что свято, никому не выдавать мою тайну: ни моему отцу, ни твоему, ни моей тете, ни кому-нибудь еще — пока я не освобожу тебя от этого обещания.
Бывало ли такое, чтобы женщина отказывалась выслушать тайну? Мгновение Лили колебалась. Затем внезапно склонилась к подруге, поцеловала ее и произнесла:
— Нет, Гертруда, дорогая, не сердись на меня, но не говори ничего. У тебя есть оправдание, а у меня его не будет; ты не собиралась заводить секретов — ты втянута против воли, шаг за шагом, — но мне их лучше не знать. Я не смогу смотреть в лицо тете Бекки и милому генералу, если буду думать, что я их… — Она запнулась, пытаясь подыскать слово.
— Обманываешь, Лили, — простонала Гертруда.
— Да, Гертруда, дорогая, — Лилиас еще раз поцеловала подругу. — И это может принести тебе большие неприятности. Но все же я благодарю тебя от всего сердца за доверие и любовь; ты и представить себе не можешь, Герти, как я рада, что не лишилась их.
И две девушки молча обменялись горячим поцелуем, а бедная Гертруда Чэттесуорт кротко плакала, глядя в темную даль.
— А когда ты станешь счастливей, дорогая, — а так будет непременно, — ты скажешь мне об этом? — попросила Лили.
— Скажу… правда, скажу. Иногда я бываю веселее… совсем счастливой… но сегодня, Лили, мне очень грустно.
Потом Лили постаралась утешить и приласкать подругу. Должен признаться, что ей было очень любопытно; она бы непременно выслушала признание Гертруды, если бы ее не пугали условия, на каких придется хранить тайну. Однако на обратном пути она возблагодарила Небеса за свою решимость и не сомневалась в том, что от этого стала счастливей и лучше.
Их тет-а-тет прервал стук тети Бекки в дверь холла; вслед за тем под окном послышались голоса — ее и Доминика.
Глава XXXVIIОДНИ КОНФЛИКТЫ В ЧЕЙПЛИЗОДЕ РАЗГОРАЮТСЯ ВСЕ БОЛЬШЕ, А ДРУГИЕ, НАПРОТИВ, ЗАВЕРШАЮТСЯ ТОРЖЕСТВЕННЫМ ПРИМИРЕНИЕМ
К тому времени вблизи «Феникса» случайно оказался маленький доктор Тул и, по своему обыкновению, зашел в клуб. Стерк играл в шашки со старым Артуром Слоу, за его спиной стоял Дейнджерфилд, прямой и сумрачный, и наблюдал за игрой. В последнее время Тул и Стерк держались друг с другом еще более отчужденно и холодно, чем обычно, однако проявлялось это у каждого по-своему. Тул при встрече с коллегой задирал нос, приподнимал брови и отвешивал чрезвычайно чопорный, исполненный презрения поклон. Стерк, напротив, коротко и хмуро кивал — не более того — и молча обращал к сопернику сутулую спину.
Дело в том, что не далее как неделю-другую назад оба джентльмена едва не дошли до обмена пистолетными выстрелами или ударами шпаги, и все из-за ни о чем не подозревающего господина, который, улыбаясь со всегдашней своей приятностью, стоял за стулом Стерка. Так легкое расстройство пищеварения у Дейнджерфилда едва не оказалось тем целительным средством, которое на веки вечные избавило бы того или другого из деревенских лекарей от сердечных и всех иных болезней — наследия плоти. Дейнджерфилд начал с Тула; маленький доктор, заполучив пациента, на третий же день обнаружил, что Стерк забрал его, буквально захватил в свои цепкие руки.
Я наблюдал однажды, как одна обезьяна разжала челюсти другой, решительно проникла пальцем в заповедное пространство за щекой, извлекла лесной орех, запасенный собратом для питания и услаждения своей плоти, разгрызла его и в себялюбивом восторге поглотила; представляю, каковы были чувства пострадавшего четверорукого: челюсти его болят, защечное святилище поругано, лакомство в зубах у злодея; они сходны, надо полагать, с чувствами медика, жестоко оскорбленного подобно доктору Тулу.
Дейнджерфилда Тул простил совершенно. Этот джентльмен дал доктору понять, что, будучи свободен в выборе, не колеблясь предпочел бы попечения Тула, а не его соперника.
— Однако, — поведал он Тулу под строжайшим секретом, — решение его вынуждено… навязано… э-э… одним аристократом… собственно говоря, лордом Каслмэллардом, которым доктор Стерк вертит сейчас как хочет; а вы ведь знаете, с милордом не приходится спорить. Мне это неприятно, очень и очень огорчительно, уверяю вас; уж не знаю, кто побудил его светлость вмешаться, но, на мой взгляд, этот человек — бесстыдный наглец; и все же, как видите, я ничего не могу поделать.
— Не знаете кто? Да ведь это ясно как день, — воскликнул Тул, злобно усмехаясь. — Кто же еще вечно нашептывает, подкапывается и притом глуп как пробка? Дай Бог вам дешево отделаться, сэр.
Если бы не безусловный запрет тети Бекки, которая вечно расстраивала такого рода предприятия, на следующий день соперники схватились бы, как неудачно выразился Наттер, «парики в клочья».
Дело кончилось тем, что при встрече оба джентльмена стали вести себя так, как я описал выше; Наттер также проявлял все большую неприязнь. После приезда Дейнджерфилда, когда Стерк, с намерением подсидеть Наттера, начал открыто добиваться расположения лорда Каслмэлларда, Наттер и Стерк перестали друг с другом разговаривать. Завидев Наттера, Стерк, будучи выше ростом, принимался разглядывать какой-нибудь отдаленный предмет за его спиной; что касается Наттера, то лицо этого низкорослого джентльмена в то же мгновение темнело