Мервин молча опустил кулак и, поджав губы, нетерпеливо кивнул клерку.
— Да, сэр, он желал, чтобы вы узнали: он этого не делал… и я могу это доказать — но не стану!
В этот миг в руке Мервина что-то сверкнуло; с грохотом опрокинув стул, он двинулся к Айронзу.
— Вы у меня в руках, один шаг, и вы мертвец, — хрипло произнес клерк, удаляясь в глубокую тень, к двери; в его вытянутой руке тускло поблескивал пистолетный ствол.
— Стойте — не уходите, — отчаянно крикнул Мервин, — заклинаю вас… умоляю… кто бы вы ни были, вернитесь… видите, я безоружен. — И он швырнул шпагу назад, к окну.
— Вы, молодые джентльмены, чуть что готовы напуститься на бедняг вроде меня; хорош бы я был, сэр, если бы не позаботился о себе заранее, — сказал Айронз своим обычным ровным тоном.
— Не знаю… мне все равно… я не прочь умереть. Да, да, верно; я готов пожалеть, что вы меня не застрелили.
— Помните, сэр, вы дали слово, — в прежнем тоне произнес клерк, медленно отступая к двери; правую руку он держал в кармане, глаза спокойно, но подозрительно следили за движениями Мервина.
— Не знаю, кто вы и что вы, но если вы знавали когда-нибудь человеческие чувства… я хочу сказать, если вы хоть сколько-нибудь способны к состраданию, то лучше убейте меня одним ударом, чем дразнить жуткой надеждой, что была моей пыткой — вернее, безумием — всю мою жизнь.
— Хорошо, сэр, — произнес Айронз мягко, с тенью безмятежной улыбки, — если вы хотите говорить со мной, придется вам вести себя иначе, потому что, сказать правду, вы и не знали, а ведь были на волосок от смерти; ни одна живая душа не должна проведать, что Зикиел Айронз, клерк, побывал здесь в ночь на вторник; я не желаю вам зла, но если бы заподозрил, что вы меня выдадите, застрелил бы вас прямо сейчас.
— Вы хотите, чтобы ваш визит остался тайной? Что ж, клянусь молчать. Продолжайте.
— Мне немногое осталось сказать, ваша честь, но сперва: как вы думаете, ваши слуги слышали только что шум?
— Старуха глуха, а ее дочь после захода солнца боится даже шевельнуться. Не бойтесь, они не помешают.
— Как же, знаю: все думают, что в доме водятся призраки. Но мертвые не разболтают — я боюсь живых; я думал, будет темнее — чудное дело, как прорвало облака; жизнь бы отдал, только бы меня не заметили вблизи Дома с Черепичной Крышей. Потом, если случится встретиться, не заговаривайте со мной и виду не подавайте, что мы знакомы, хорошо, сэр? Я сам не подарок, но есть и кое-кто похуже.
— Согласен, я вас не узнаю.
— Те, кто следит за мной, могут прочесть в облаках или в бегущей воде, о чем вы думаете, даже если вы далеко — в целой миле; они умеют двигаться как бестелесные духи, но, если нужно, вцепляются мертвой хваткой. Немного терпения… послание я вам передам… и оно истинное; а доказать это я могу, но мне нельзя. Однако час придет, только имейте терпение и клянитесь, сэр, душой и честью, что будете молчать, иначе вы меня погубите.
— Душой и честью клянусь молчать. Продолжайте.
— Не говорить никому — ни знатному, ни простому, ни богатому, ни бедному, ни мужчине, ни женщине, ни ребенку, — что я здесь побывал, потому что… но не важно.
— Обещаю и это; ради бога, продолжайте.
— Нет, сэр, с вашего позволения, больше ни слова, пока не придет время, — отвечал Айронз. — Я уйду так же, как пришел.
Он поднял оконную раму, легко спрыгнул на траву и заскользил прочь, огибая разросшиеся фруктовые деревья; не прошло и минуты, как он пропал из виду.
«Возможно, вначале он намеревался сказать больше. Некоторое время он собирался, казалось, открыть все, — думал Мервин, — а потом заколебался и, поразмыслив, отступил». Этот странный, бесплодно дразнящий любопытство разговор стоил, однако, многого: теперь стало ясно, откуда ждать новостей, на что надеяться.
Глава XLIСВЯЩЕННИК ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ, И ЛИЛИ ОТВЕЧАЕТ НА ЕГО ВОПРОС, И ВРЕМЯ НЕЗАМЕТНО ПРОХОДИТ, И В ВЯЗЫ ЯВЛЯЕТСЯ ТЕТЯ БЕККИ
Следующим утром, ровно в час завтрака — а завтракали в те дни рано, — у садовой ограды перед Вязами раздался веселый голос священника, и, поздравляя его преподобие с возвращением, навстречу примчался из конюшни сияющий Том Клинтон, схватил под уздцы лошадь и придержал стремя; пастор приветливо улыбался и сыпал вопросами — он походил на человека, который, возвратившись через долгий срок из далеких краев, рад видеть свой дом и знакомые лица (отсутствовал он, правда, ночь и часть дня, но, как всегда, успел соскучиться по дочери и всем домашним); Лилиас, выбежав к калитке, приветствовала его улыбкой и еще более нежными, чем обычно, словами; отец с дочерью расцеловались, обнялись и снова расцеловались; похлопывая Лилиас по щеке, доктор заметил, что она слегка бледна, но пока промолчал, дабы ничем не омрачать минуты встречи; и Лилиас, тесно обхватив отца, сжимая в правой руке его ладонь, а левой обняв за плечо, повела его по гравиевой дорожке к дому, как драгоценного пленника, — все двадцать-тридцать шагов, что отделяли их от двери.
За завтраком доктор рассказал о всех своих приключениях: кто присутствовал на обеде и какие красивые наряды были на двух дамах (а доктор, надо сказать, был искусник по части изготовления дамских шляп — мало известный публике талант; подобным обладал Дон-Кихот, который мастерил птичьи клетки и зубочистки, о чем, как мы помним, поведал честному Санчо в ходе одной из их бесед под пробковыми деревьями). Доктор имел обыкновение излагать свои невинные сплетни безыскусно и приятно; маленькая Лили смотрела на дорогого старика и улыбалась, но говорила мало, и глаза ее часто наполнялись слезами; замечая это, доктор на мгновение задумывался и мрачнел, но вслух ничего не говорил.
Чуть позже, когда дочь случайно проходила мимо кабинета, священник позвал ее:
— Лили, войди.
И она вошла. Доктор стоял один перед книжными полками, вынимая и ставя на место книги. Не прерывая работы, он произнес:
— Закрой дверь, Лили, малышка. Вчера вечером, дорогая, я получил письмо от капитана Деврё; он пишет, что очень к тебе привязался. Чему я не удивляюсь: как же ему не влюбиться в мою маленькую Лили.
Ласково усмехнувшись, доктор принялся вытаскивать застрявшую книгу, так что оглянуться на дочь у него не было никакой возможности. Правду говоря, он подозревал, что Лили покраснела, и не желал смущать ее еще больше; он и сам был не в своей тарелке и чувствовал, что щеки его горят, хотя разговор повел просто, без недомолвок, и продолжал при этом привычными движениями похлопывать переплеты и сдувать пыль с обрезов. Доктор был готов к тому, что рано или поздно дочь выйдет замуж, однако это событие все же казалось ему делом далекого будущего. И вот сегодня, сейчас наступило то время, когда Лили пойдет под венец… уедет… покинет родной дом навсегда; смолкнут клавикорды, не прозвучит вечерами ее приветливый голосок, опустеет сад и Вязы охватит печаль.
— И он хочет взять в жены мою Лили, если только она согласна. Так что же, душечка, мне ему ответить? — произнес доктор очень весело.
— Я тебя люблю, папочка, тебя; твоя Лили никогда тебя не покинет. Она останется с тобой.
Ее голос прервался, она заплакала, обнимая отца за шею; старик тоже плакал, и улыбался, и гладил ее хорошенькую головку, пытался смеяться и приговаривал: «Господь тебя благослови, мое сокровище».
— Ну хорошо, малышка, как же: ты согласна? — немного помолчав, спросил он.
— Нет, папа дорогой, нет! — сквозь слезы ответила Лили.
— Ты не хочешь за него замуж?
— Нет… нет… никогда!
— Ну хорошо, Лили, сегодня я ему отвечать не стану; спешить нет нужды, ты же знаешь. Если ты и завтра не переменишь решения, просто скажи мне, чтобы я написал ответ.
— Нет, не переменю — это невозможно; и завтра и послезавтра я скажу тебе то же самое.
Лилиас снова поцеловала доктора и направилась к двери, но обернулась; глаза ее были сухи, и она с улыбкой сказала:
— Нет, твоя малышка останется со своим дорогим старым папой и сделается, как тетя Бекки, милой старой девой; и я буду играть и петь твои любимые песни и вдвоем с Салли вести дом; и я решила: теперь мы в Вязах будем жить еще счастливее, чем раньше. Когда соберешься уходить, скажешь мне, папа?
Лили сорвалась с места и взбежала по лестнице, и стоило ей покинуть кабинет и его обитателя, как с каждым шагом воздух вокруг, казалось, стал темнеть и все больше щемило сердце. Она повернула ключ в замке, вошла в свою комнату, бросилась на постель и, зарывшись лицом в подушку, отчаянно зарыдала.
Цветущее лето сменилось осенью с листопадом, а Деврё не возвращался; в клубе поговаривали (ссылаясь на лиц осведомленных), что он получил назначение в штаб главнокомандующего; Паддоку пришло из Англии письмо от Деврё, но особых новостей там не содержалось, а доктор Уолсингем получил длинную эпистолу из Малаги: честный Дэн Лофтус добыл в Испании сведения, важные для ирландской истории, а также с немалым сожалением сообщал, что его благородный ученик подхватил лихорадку. Эти скудные сведения быстро распространились, в клубе их обсуждали с большим интересом и не без доли веселья; было заключено много пари.
Обстановка в Белмонте почти не менялась. Генерал еще не вернулся, а тетя Ребекка с Гертрудой все так же сражались из-за Дейнджерфилда. Этот джентльмен многого в жизни добился благодаря простому умению ждать, и его ничуть не смущало, что такое препятствие, как каприз молодой леди, не даст ему осуществить свои планы немедленно. Когда Дейнджерфилд что-нибудь задумывал, он не отступался от своего из-за безделицы.
Наконец тетя Бекки и мисс Гертруда пришли к перемирию; согласно выработанным условиям, вопрос, от которого зависело блаженство или крушение Дейнджерфилда, предстояло решить не ранее, чем вернется генерал; влюбленный пастушок ответствовал тетушке Ребекке на это известие искусной и галантной речью, в которой изъявил абсолютную готовность повиноваться; с низким поклоном и мрачной улыбкой он приложился к ее изящным, унизанным кольцами пальцам — тетя Бекки приняла все это весьма милостиво.