— Вы видите.
Тул ответил поспешным кивком. В ту же минуту вышла горничная, чтобы пригласить его к госпоже.
— Послушайте, моя милая, — обратился к ней Лоу, — взгляните-ка сюда. Чей это след — вы его узнаете?
— Ну да, конечно. Это ведь хозяйские башмаки! — ответила горничная, пугаясь сама не зная почему, по обычаю всех служанок.
— Видите это? — Лоу указал на линию поперек каблука. — Узнаете?
Женщина подтвердила.
— Кто шил или чинил эту обувь?
— Билл Хини, сапожник, с Мартинз-роу… он их сшил, он же и починял, сэр.
Итак, след был опознан и его совпадение с бумажной копией подтверждено; служанка сказала затем, что именно эти башмаки надевал господин вечером в пятницу — все прочие пары оставались на подставке для обуви в коридоре. Лоу вошел в дом, достал перо и чернила и продолжил расспросы, делая краткие заметки. Вскоре в дверь гостиной постучалась другая служанка, чтобы пригласить Тула наверх.
Лоу настоял, чтобы Тул отправился к пациентке; как показалось Тулу, судья стал подозревать, что доктор потихоньку делает знаки свидетельнице. Повесив голову, Тул удалился и у подножия лестницы сказал другой служанке:
— Поди лучше туда… эта дурочка Линн делает все, чтобы вашего хозяина повесили, клянусь Юпитером!
Женщина вскрикнула:
— Господи помилуй!
Тул чувствовал себя как оглушенный; цепляясь за неуклюжие перила, он взобрался по темной лестнице, обогнул угол коридора и оказался у двери миссис Наттер.
— О мадам, все будет в порядке, не сомневайтесь, — смущенно отозвался Тул на взволнованно-бессвязное обращение миссис Наттер.
— Вы действительно так думаете? О доктор, доктор, вы в это верите? За последние двое или трое суток… но сколько же их прошло?.. О, моя бедная голова… мне кажется, что его нет уже месяц. Как вы думаете, где он? Он занят делами?
— Разумеется, делами, мэм.
— И… и… доктор!.. Вы в самом деле считаете, что он жив и здоров?
— Конечно, мадам… что с ним станется?
Тул стал рыться в аптечных склянках на каминной полке, прикидываясь, что рассматривает этикетки, которые на самом деле не интересовали его нисколько; он бормотал что-то себе под нос, время от времени — хоть и неловко это признавать — добавляя ругательство.
— Видите ли, дорогая мэм, вы должны в меру сил сохранять спокойствие, иначе от лекарств проку не будет; так что постарайтесь, — сказал Тул.
— Но, доктор, — взмолилась несчастная леди, — вы не знаете… я… я в ужасе… я… я никогда не буду чувствовать себя как прежде.
И миссис Наттер разразилась истерическими рыданиями.
— Ну-ну, мадам, в самом деле… проклятье… милая моя, хорошая… вы видите… так не годится. — Тул вытаскивал пробки и нюхал содержимое склянок в поисках «тех самых капель». — И… и… вот они… и не лучше ли будет, мадам… выпейте-ка это… когда… когда он вернется, встретить его здоровой и веселой — разве вы не понимаете? — чем… э-э…
— Но… о, если бы я только могла вам признаться. Она сказала… она сказала… о, вы не знаете…
— Она? Кто она? Кто она и что сказала? — вскричал Тул, настораживая уши, ибо еще ни разу в жизни не отказывался что бы то ни было выслушать.
— О доктор, он ушел… я никогда… никогда… я уверена, что никогда больше его не увижу. Скажите мне, что он не ушел совсем… что мы еще встретимся.
— Проклятье, все время перескакивает с одного на другое… бедная женщина совсем ополоумела, — пробормотал обманутый в своих ожиданиях Тул. — Ставлю дюжину кларета, что она знает куда больше, чем говорит.
Вернуть миссис Наттер к ранее затронутой теме доктор не успел, потому что его позвали вниз, к магистрату Лоу, и пришлось на время с пациенткой проститься, а после разговора с магистратом доктор уже не думал возвращаться к бедной маленькой миссис Наттер. Могги стояла бледная как мел: магистрат только что заставил ее подтвердить под присягой все сказанное по поводу туфель; и Тул отправился домой в деревню с тяжелым сердцем, вконец расстроенный.
Тул знал, что завтра будет выписан ордер на арест Наттера. Обвинение могло быть очень серьезным. И все же, если даже предположить, что те два страшных удара по голове Стерка нанес именно он, не было оснований утверждать, будто он сделал это намеренно и не ради самозащиты. Но и при всем том будущее не сулило ничего доброго, поэтому, услышь Тул, что в реке выловили мертвое тело Наттера, он бы, пожалуй, испытал облегчение.
Оставалась, однако, надежда, что Наттеру удалось успешно бежать. Если Наттер не попал в лодчонку Харона{139}, он мог пересечь пролив на «Треворе» или «Хиллзборо» и достичь Холихеда{140}. А потом, черт побери, конечно же он убежал подальше, нашел укромное местечко и затаился. Тогда это было проще, чем теперь. «В Лондоне среди слуг ходило старинное присловье, — пишет Тейт Уилкинсон{141}, этот натянутый, но добродушный шутник, — гласящее: „Шел бы ты в Йорк“; подвергшись искажению, оно ныне звучит так: „Шел бы ты на Ямайку“». Воображению кокни{142} Шотландия представлялась мрачным местом, почти таким же далеким, как Вест-Индия; а сегодня (заметь, читатель, какое чудо) «приятная компания может в начале недели собраться за обедом в Гровенор-сквер{143}, а в субботу-воскресенье, без всяких хлопот, усесться за стол в новой части Эдинбурга!». Из чего мы узнаем, что скорости росли и тогдашнее поколение наблюдало эти чудеса быстроты с удовлетворением. Однако и тут мы ушли вперед, и в наши дни вся организация общества способствует успешному раскрытию преступлений. Перережьте телеграфные провода, замените пароходы парусниками, откажитесь от железной дороги в пользу неторопливой почтовой кареты (сорок миль в день), распустите городскую полицию и сыск, сделайте так, чтобы письма из Лондона в Дублин и наоборот доставлялись в срок от пяти дней до чуть ли не пяти недель, — и вы получите представление о том, насколько труднее теперь, чем в прежние дни, пуститься в бега разбойнику с большой дороги, нечестному должнику или влюбленной парочке. Разумеется, бегство не было стремительным — беглецы не уносились прочь, а уходили, — но такой же медлительной бывала и погоня, лишенная к тому же достоверных известий и поддержки властей; преследователи — жертвы почтовых дилижансов и всевозможных препон, перекрестков и слухов — терялись в дикой путанице предположений или увязали в трясине деревенского постоялого двора, где не удавалось получить ни полезных сведений, ни — вплоть до завтрашнего утра — почтовых лошадей.
Вынырнув на обратном пути с Мартинз-роу на относительный простор главной улицы Чейплизода, Тул с интересом уставился на окна спальни Стерка. Белых знаков смерти там не было. Взойдя на крыльцо, он постучал (исключительно из любопытства, надо сказать) и был препровожден наверх, где посмотрел на храпящего истукана, в которого превратился его давний враг, на перевязанную голову, скованную чарами, — ныне ее не посещали даже сны, а недавно она была полна злоумышлений на суверенные права Тула в области медицины и Наттера — как управляющего деревенским хозяйством.
Тул пощупал пульс больного, посмотрел, как Стерк глотает ложку куриного бульона, выслушал слезную и трепетную мольбу бедной миссис Стерк о жизни супруга и ответил доброжелательно, но уклончиво. После этого Тул пришел к справедливому выводу, что простертая здесь фигура уже более чем наполовину принадлежит к миру призраков, что заклинатель, встретивший Стерка в Мясницком лесу и своим волшебным жезлом прочертивший на его черепе эти параллельные линии, не только изгнал из него навеки беспокойный дух интриги, но и поставил точку в повести его жизни. Да, Стерку никогда не подняться с этой постели, и в скором времени добродушные, любящие страшные истории служанки приведут сюда его маленьких детишек, чтобы они взглянули на «бедного хозяина» в последний раз и благоговейно приложились к его холодным суровым губам — прежде чем крышка гроба навеки скроет облаченную в белое статую их отца.
Глава LVIIIОДНА ИЗ ЗАБЛУДШИХ ОВЕЧЕК ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ;ВЫДВИГАЮТСЯ РАЗЛИЧНЫЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ, КАСАЮЩИЕСЯ ЧАРЛЗА НАТТЕРА И ЛЕЙТЕНАНТА ПАДДОКА
И как раз в понедельник утром, когда все беспрерывно суетились и гадали, прибыл и водворился на старом месте — кто бы вы думали? — Дик Деврё. Бравый капитан выглядел блестяще и был красив как никогда. Однако же и дух его, и образ жизни изменились к худшему. Капитан повздорил со своей тетушкой, а именно из ее рук он получал хлеб насущный, притом обильно намазанный маслом. С какой же легкостью эта молодежь порывает с простодушными старыми почитателями, которые слагают к ногам своего красивого бездумного кумира золото, ладан и смирну{144}. Молодые воображают себя независимыми и благородными, но мы-то знаем, что они просто самовлюбленные маленькие идолы, которые даже в самый разгар бунта бессознательно рассчитывают, что в должный час их старые поклонники раскаются и вернутся с приношениями.
Быть может, Цыган успел уже одуматься и пожалеть, что не поладил с тетушкой. Во всяком случае, хотя туалет и гардероб были ослепительны — такие утонченные молодые люди, как он, не привыкли в чем-либо себе отказывать, — под этой оболочкой скрывались усталые чувства и тоскующая душа. Назойливые кредиторы его отыскали, преследовали, обозленного и напуганного, до самой Англии и замучили до полусмерти. Он задолжал также кое-кому из своих собратьев-офицеров, и показываться им на глаза без единой гинеи в кармане было крайне неприятно. Вредное пристрастие, на которое, как вы помните, намекал генерал Чэттесуорт, под влиянием несчастий овладевало капитаном все более; тому же способствовали и угрызения совести. Была еще и старая любовь к Лилиас Уолсингем, муки отвергнутого поклонника и надежды, свойственные сильной страсти, — иногда они вспыхивали и разгорались, а иногда слабо мерцали среди страшных теней и тьмы.