Иногда Энтони вспоминал о людях, которых они встречали во Франции. Он пытался не думать, но они возникали перед его мысленным взором: крестьяне и фермеры, дома которых оказались посреди войны. Живы ли еще месье Дюран, мадам Фурнье и многие другие, у кого они квартировали за долгие годы войны? Когда заключили перемирие и пушки замолчали, начали ли люди, чьи дома и фермы они разрушили, долгий, медленный процесс возвращения к жизни? Наверное, да. Что им еще оставалось?
Энтони обошел изгородь и направился к лесу. Сегодня Элис хотела пойти с ним, но Элеонор не разрешила, нашла ей какое-то дело. За долгие годы жена научилась определять его состояние с полувзгляда; порой Энтони казалось, что она знает его лучше, чем он сам. Хотя с тех пор, как Элеонор сказала, что у нее будет ребенок, стало хуже. Она хотела порадовать Энтони, да он и радовался, но все чаще и чаще его мысли возвращались к тому амбару на ферме мадам Фурнье. Энтони слышал по ночам призрачный плач ребенка, а когда лаяла собака, всякий раз замирал и говорил себе, что все хорошо, лай ему только мерещится.
По небу пролетела стая птиц, и Энтони вздрогнул. На миг почудилось, что он снова лежит за доильной площадкой на ферме во Франции, плечо ноет от удара Говарда. Энтони крепко зажмурился, медленно досчитал до пяти, потом приоткрыл глаза. Сосредоточился на том, чтобы видеть только широкие поля Лоэннета, качели Элис, последние ворота, за которыми начинался лес. Медленно, целеустремленно он зашагал в ту сторону.
Как хорошо, что сегодня он пошел один! Элеонор права, он становится непредсказуемым. Энтони тревожило, что какие-то его неадекватные поступки могут увидеть девочки. Они не должны знать, кем он стал, одна мысль об этом была невыносима. Еще хуже, если дочки когда-нибудь узнают, что он чуть не сделал, о той ужасной черте, которую чуть не переступил.
Позапрошлой ночью он проснулся от шума во мраке спальни, которую делил с Элеонор. Сел в кровати и понял, что кто-то прячется в темном углу возле штор. Сердце бешено заколотилось.
– Кто ты? – прошипел он. – Что тебе нужно?
Человек медленно пошел к кровати, и когда он ступил в лужицу лунного света, Энтони увидел, что это Говард.
– Я буду отцом, – произнес он. – Совсем как ты.
Энтони зажмурился, поспешно заткнул уши. Только когда Элеонор проснулась и, включив ночную лампу, обняла его, он пришел в себя. Говарда уже не было. Но он обязательно вернется. Говард всегда возвращался. А теперь, когда Элеонор беременна, Энтони не сможет его отогнать.
Они воевали уже два с половиной года. Шли выматывающие бои, и одни солдаты сменяли других в нескончаемой перетасовке: после нескольких дней в окопах на передовой их отправляли отдохнуть на квартиры. Солдаты уже хорошо знали городок Варлуа-Байон и его жителей и даже почти освоились в чистилище позиционной войны. Впрочем, ходили слухи, что готовится большое наступление, и Энтони радовался: чем быстрее они выиграют эту чертову войну, тем быстрее вернутся домой.
Шел последний день перед отправкой в окопы, и Энтони сидел за дубовым столом на кухне их вынужденной хозяйки, мадам Дюран, наслаждался чаем – из фарфоровой чашки, а не жестяной кружки – и перечитывал недавнее письмо Элеонор. Она прислала фотографию Деборы и младшей дочери, Элис, толстенькой девчушки с удивительно упрямым и решительным выражением лица. Взглянув на снимок еще раз, Энтони аккуратно спрятал его в карман мундира.
В письме, написанном на бумаге с орнаментом из листьев плюща, которую Энтони подарил Элеонор, было то, чего он так ждал: рассказ о счастливой жизни. Энтони уже начинало казаться, что эта жизнь существует только в книжках. И в самом деле, неужели где-то есть поместье Лоэннет, озеро с утками и островком посредине, речушкой, которая вьется среди садов? Неужели две маленькие английские девочки, Дебора и Элис, проводят утро в огороде, который посадили их родители, и объедаются клубникой?
«У обеих расстроились животики, – писала Элеонор, – но что я могу сделать? За этой парочкой невозможно уследить, когда дело касается набегов на огород. Дебора прячет ягоды в карман и кормит Элис, когда я не смотрю. Даже не знаю, гордиться или сердиться! А если я вижу, как они это проделывают, у меня не хватает духа их остановить. Что может быть лучше, чем срывать спелые клубничины с грядки? Набивать ими рот и чувствовать, что таешь от сладости? Но, Энтони, ты бы видел детскую! Повсюду отпечатки маленьких липких пальчиков, и пахнет теплым вареньем!»
Энтони поднял голову и увидел, что в дверях кухни стоит Говард. Слегка смутившись, что его застали врасплох в минуту слабости, Энтони торопливо сложил письмо и сунул в карман к фотографии.
– Я готов, жду только тебя, – произнес он, надевая фуражку.
Говард сел на грубо сколоченный стул в другом конце стола.
– А ты, похоже, нет, – сказал Энтони.
– Я туда не пойду.
– Куда не пойдешь?
– Обратно на передовую.
Энтони ошеломленно нахмурился.
– Ты шутишь? Или заболел?
– Ни то, ни другое. Я ухожу, дезертирую, называй как хочешь. Я ухожу с Софи.
Энтони не часто терял дар речи, но сейчас не знал, что сказать. Он знал, что Говарду нравится экономка месье Дюрана. Бедняжка потеряла мужа в первые недели войны и осталась с маленьким сыном, Луи, на руках. Ей исполнилось всего восемнадцать, в деревне у нее не было ни родственников, ни друзей. Энтони и не догадывался, что дела зашли так далеко.
– У нас любовь, – сказал Говард. – Знаю, нелепо говорить о любви, когда идет война, но это так.
Канонада здесь никогда не стихала, грохотала на заднем фоне. Все уже привыкли, что земля трясется, а чашки и блюдца ездят по столу. Научились не думать, что каждый раскат означает смерть еще нескольких человек.
Энтони подвинул свою чашку, посмотрел, как качнулись на донышке остатки чая.
– Любовь, – повторил он. Странно было слышать это слово, они больше привыкли говорить о крысах, грязи и оторванных конечностях.
– Я не боец, Энтони.
– Сейчас мы все бойцы.
– Только не я. Пока мне везло, но у везенья есть предел.
– Нам нужно закончить начатое. Если человек не может принести пользу родине, ему лучше умереть.
– Чушь. Какая Англии от меня польза? Я гораздо нужнее Софи и Луи.
Он показал на окно, и Энтони увидел, что Софи и малыш сидят на скамейке в другом конце внутреннего двора. Софи что-то нежно говорила мальчику – очаровательному ребенку с большими карими глазами и ямочками на обеих щеках, – а он весело смеялся и тянулся к лицу матери маленькой пухлой ручонкой.
Энтони понизил голос:
– Послушай, я постараюсь устроить тебе отпуск. Съездишь на несколько недель в Англию, придешь в себя.
Говард покачал головой.
– Я не вернусь.
– У тебя нет выбора.
– Выбор всегда есть. Сегодня ночью я ухожу. Мы уходим.
– Ты сейчас же идешь со мной. Это приказ.
– Я хочу быть с Софи. Хочу нормальной человеческой жизни. Хочу стать отцом и мужем.
– Послушай, все это у тебя будет, однако надо действовать правильно. Нельзя просто взять и уйти.
– Я бы ничего тебе не сказал, но ты мне больше чем друг. Ты мой брат.
– Я не позволю тебе сбежать.
– Придется.
– Мы оба знаем, что случается с дезертирами.
– Пусть сперва поймают.
– Обязательно поймают.
Говард печально улыбнулся.
– Энтони, мой старый добрый друг, я уже мертв. Моя душа мертва, и тело тоже скоро умрет.
Он встал, аккуратно отодвинул стул и вышел из кухни фермерского дома, насвистывая песенку, которую Энтони не слышал много лет, – танцевальный мотивчик времен их студенческой юности.
Свист, веселая песенка, небрежный вид, с которым друг подписал свой смертный приговор… Те жуткие вещи, что они видели и делали вместе, беспощадность происходящего, все, о чем Энтони запрещал себе думать, чтобы продержаться, – беспомощная тоска по Элеонор и дочерям, одну из которых, Элис, он никогда не видел, – теперь это угрожало поглотить его целиком.
Энтони резко поднялся, торопливо выбежал из кухни, рванул через лужайку и по тропинке между надворных построек. Он догнал Говарда на узкой улочке за соседской доильной площадкой. Друг был в самом конце улицы.
– Стой! Немедленно остановись!
Говард не послушался, лишь посмотрел назад и крикнул:
– Ты больше не мой командир!
Энтони почувствовал, как страх, беспомощность и злость понимаются черной волной и он не в силах их удержать. Он не может отпустить Говарда, он должен что-то сделать! Энтони побежал. Он никогда не питал тяги к насилию – наоборот, готовился стать доктором, хотел исцелять людей, – но сейчас сердце яростно колотилось, кровь кипела, и весь гнев, жалость и отчаяние, которые он испытал за последние несколько лет, пульсировали под кожей. Энтони прыгнул на Говарда и повалил на землю.
Двое мужчин сцепились и покатились по траве, каждый старался нанести решающий удар. Первым достал соперника Говард, который отклонился для замаха и врезал Энтони левым хуком. Острая боль пронзила грудь и плечо.
Говард оказался прав, он не был бойцом, Энтони тоже, драка оставила их без сил. Они отпустили друг друга, упали навзничь и лежали, тяжело дыша. Мимолетное помрачение прошло.
– О господи, – наконец произнес Говард. – Энтони, прости! Тебе больно?
Энтони покачал головой. В глазах рябило, в ушах шумело от нехватки воздуха.
– Черт тебя подери, Говард!
– Я же извинился.
– У тебя нет ни еды, ни предметов первой необходимости… о чем ты думаешь?
– Мы с Софи… мы есть друг у друга, и этого достаточно.
Энтони закрыл глаза и положил руку на грудь. Солнце приятно грело лицо, изнанка век стала оранжевой.
– Ты знаешь, что я должен тебя остановить.
– Тогда пристрели меня.
Энтони открыл глаза, прищурился от яркого света. Высоко в лазурном небе плыл птичий клин. Теплый день, солнце, птицы – все это было за пределами войны, словно открылась дверь в другую реальность. Подняться бы высоко-высоко и сбежать из этого мира!