Донни открыл глаза и улыбнулся. Белки его глаз были желтого цвета. Оуэн чуть не закричал.
— Я видел тебя во сне.
— Меня?!
Донни протянул ему свою сухую, костлявую руку. Оуэн взял ее и сел подле него на кровати. Он чувствовал отцовские ребра через одеяло.
— Да. Помнишь, когда тебе было два или три года, у тебя была такая игрушка… Ее называли Счастливчик Гиппо. Это был деревянный гиппопотам на колесиках, с тесемкой вокруг шеи. Ты таскал его за собой, куда бы ни шел. Туда-сюда весь день. Если мы пытались отобрать его у тебя, ты тут же начинал плакать и плакал до тех пор, пока Гиппо опять не оказывался у тебя в руках. Так вот, ты приснился мне со своим Счастливчиком Гиппо.
Оуэн улыбнулся.
— Я помню. Я действительно привязался к этой штуке. Мне кажется, она у меня до сих пор есть. В городе, в шкафу.
— Сохрани ее для следующего поколения.
Донни вглядывался в лицо сына. Ему все труднее было держаться. Обезболивающие средства уносили его куда-то… Он понимал, как тяжело сейчас Оуэну. Отец чувствовал, что его уход вызвал у сына отчуждение и обиду. Он боялся одного — не успеть поговорить с ним.
— Я больше никогда не пойду в библиотеку. — Оуэн сжал его руку, не представляя до какой степени ослаб его отец.
— Вот как? — Донни попытался сохранить свои взгляд непринужденным.
— Я думаю, мне кажется… Раз ты сам отказался, то почему не отказаться мне? — Оуэн тяжело задышал. — Я… Это сводит меня с ума. Я знаю, как это ужасно звучит, но это так. Все это сводит меня с ума. Ты просто уходишь и даже не даешь нам помочь тебе. Ты недостаточно нас уважаешь. Ты чуть не свел с ума маму, а потом, только случайно, мы нашли тебя!
Ведь если бы Гарри не вмешался в это, мы могли бы даже никогда не найти тебя. Однажды нам бы просто позвонили: «Да, между прочим, ваш отец умер». Ведь ты всегда был Мистер Выше Голову. Ведь ты обращаешься с мамой и со мной как с помехой в твоей жизни. Как будто мы не можем справиться с этим лучше, чем эта надувная кукла! Твое поведение выглядело так, будто тебе неинтересно, что мы чувствуем. Ты недостаточно доверяешь нам, а ведь мы твоя семья! Я твой сын! Я почти мужчина. Ты мог прийти ко мне. Я единственный, кому тебе придется предоставить выкарабкиваться из этого. Помогать маме, бабушке, Луи. Если я способен сделать все это, значит, способен и услышать правду! Ты обокрал меня! Ты никогда не давал возможности отплатить тебе! Как будто вся любовь, которая есть у меня внутри для тебя, все, что ты давал мне всю жизнь, осталось невостребованным. Ведь у меня был шанс отплатить тебе хоть чем-нибудь, а теперь все эти чувства просто въелись в мои внутренности сплошным комком и никогда не смогут выйти наружу. Ты обманул меня. Ты не хочешь моей помощи. Ты просто хочешь взять и умереть. Как это прекрасно! Ну что ж, вперед, умирай!
Донни сжал его руку. Лицо сына было похоже на маску горя. Он держался за него со всей энергией, какая у него осталась. Если его пожатие ослабнет, Оуэн решит, что разрешение высказаться отменено. А ему надо обязательно выговориться…
Самая трудная часть разговора была в том, что, слушая, как Оуэн выплескивает наружу свой гнев, ужас, любовь, он понимал, что разумный человек сам слеп в отношении себя. Его собственный рассудок помутился и ввел его в заблуждение. Теперь он был избавлен от чрезмерного ментального багажа. Весь балласт выброшен за борт жизненного плота. Теперь он мог говорить об этом.
Он сжимал влажные руки сына — горячие, полные жизни — и давал ему возможность выплеснуть то, что было у него на сердце, понимая его правоту.
ГЛАВА 13
Делорес Коуэн вернулась в свой дом, в свой замок на песке, только в последний день августа. Она была потрясена и напугана необходимостью принимать решения.
Делорес подвез терапевт. Ее никто не встречал. Огромный дом был пуст. Они все были с Донни или на пляже, а может быть, где-нибудь еще.
Она отнесла чемодан в комнату, которую занимала вместе с мужем. «Он ушел от нее. Такова реальность…»
Она поставила чемодан и медленно, глубоко вздохнула, ожидая, что старое, знакомое отчаяние охватит ее. Но отчаяния не было… Она неожиданно почувствовала робкую надежду, почти радость…
Делорес бросилась на широкую, застеленную песочного цвета покрывалом кровать, и вытянулась на ней. Превосходно побыть здесь одной. Этот дом никогда не был ее. Ни малейшего ее выбора ни в чем здесь не было. Это делало ее лишней. Она чувствовала себя такой виноватой, что не могла взвалить на Бена ни одну из своих потребностей. Это был дом, построенный, чтобы спасти его мужественность. Некое путешествие по гигантскому «эго»… Хотя она всегда уверяла, что обязана ему этим домом, как Апологией Денег. «Мои деньги сломали ему жизнь», — была ее обычная фраза. Ей никогда не приходило на ум, что у него равная с ней ответственность за такой ход событий. В конце концов, он мог сказать «нет». Просто их обоих это устраивало. Он выгораживал себя и во всем винил ее — и она вела себя точно так же.
Теперь она это признала. Она гордо перенесла разрыв, чувствуя свою силу.
Она была маленькой женщиной. Весь дом был сделан в масштабе, удобном для громадного мужчины. Жилище гиганта. Неудивительно, что она ненавидит этот дом. Она с трудом дотягивалась до крана — надо было вставать на цыпочки. Она перекатилась с одного конца кровати на другой, как ребенок. Теперь ей можно делать все, что вздумается. Она легла неподвижно, обхватив голову руками, и стала думать.
Что же с ней происходит сейчас?! Непривычное чувство свободы вызвало радость и надежду! В это трудно поверить, но это так!
Кто-то был в комнате. Она повернулась и открыла глаза. У кровати стоял Луи. Его прекрасное маленькое личико исказилось от горя.
— Привет, мама. — Он с трудом сдерживался, чтобы не заплакать. У него дрожали губы.
«Боже Милостивый! — подумала она, и слезы брызнули у нее из глаз и потекли по щекам. — Как далеко я ушла в свой мир — я даже не замечала, как сильно этот ребенок нуждается во мне». В этой мысли была беспощадная правда.
Сцена с Дженни была достаточно тяжелой. Узнать, что ты обманула ожидания того, кого так сильно любишь! Но Луи! Луи, как этот дом, принадлежал Бену. Бен создал его. Бен нуждался в нем, чтобы придать своей жизни смысл и укрепить свое самоощущение большого гуманиста. Она любила Луи всем сердцем, но до настоящего момента никогда не чувствовала, что имеет какое-то право на него. Едва ли имеет право касаться его, быть ему руководителем, матерью, создавать уют. Он был сыном Бена. Еще одна расплата за огромную несправедливость, которую она ему причинила.
«Прекрати, — подумала она. — Она и Луи — сироты, уцелевшие после шторма, соблазненные и брошенные Биг Беном Коуэном».
Перед ней стоял ребенок, который все еще нуждается в ней, который любит ее. Это была ее последняя надежда… Она может бороться за него со своим мужем и даже дочерью. У них есть и другие интересы. А она и Луи нуждаются друг в друге.
— Привет, Луи.
Она села, ее стройные ноги свесились с кровати, не касаясь ступнями пола. Ей хотелось привлечь его к себе и спрятать ото всех, осыпать поцелуями, которые она хранила в себе, сомневаясь в их нужности, не чувствуя себя достойной вторгаться в отношения между ним и мужем. Любовь вихрем забурлила в ней, сотрясая своей силой. Но она боялась чем-нибудь отпугнуть его.
— Ты выздоровела? — Глаза его были полуопущены, голова наклонена. Он пытался выглядеть взрослым.
— Да. Мне теперь лучше. А как ты, малыш? — это слово переполнило ее сердце. Она никогда его раньше так не называла. — Как ты?
Он взглянул на нее и слезы начали катиться по его нежным смуглым щекам.
— Нормально, — сказал он, не смахивая слез.
— Как чувствует себя Донни? — Она задержала дыхание, неуверенная, что правильно выбрала тему для разговора. Она наощупь двигалась к нему.
Луи тряхнул головой.
— Он выглядит как человек из племени на картинках, которые папа привез из моей страны. «Кожа да кости», как говорит Мэтч. Он умирает, умирает… Я больше не могу спать с ним рядом, потому что это травмирует его. Его травмирует любое прикосновение. Я не хочу причинять ему боль и поэтому сплю в спальном мешке, этажом выше. Он говорит, что у него все в порядке, что я не должен так делать, потому что он хочет, чтобы я спал в постели и чтобы мне было удобно, но я-то знаю… Я думаю, что так он может выспаться лучше.
Делорес утерла слезы с лица. «Надо попробовать…» — прошептала она про себя.
— Ты ведь знаешь, каково чувствовать себя самым маленьким? Именно так я всегда себя чувствовала. Как самая маленькая, никому не нужная. Но это было неправдой. Я была важна для тебя, а сама этого даже не знала. Конечно, ты не можешь этого помнить, ты был совсем крохотным, но в тот день, когда папа принес тебя домой и положил мне на руки, ты посмотрел мне в глаза и долго, пристально изучал, как будто пытался решить, в порядке я или нет. А потом ты выставил крошечный пальчик, сунул мне в рот и широко улыбнулся. У тебя был только один зуб, и это была очень впечатляющая улыбка. Таким способом ты дал мне понять, что я выдержала твое испытание. Мне хотелось просто съесть тебя целиком, так я в тебя влюбилась. Но я не знала, как сказать тебе это…
Слезы покатились снова, и она уже не прятала их. Ему нужно видеть, что она плачет из-за него.
— Луи, дорогой, я никогда больше тебя не оставлю, пока Бог не заберет меня… Но я буду просить Его оставить тебя и меня на земле хотя бы еще на двадцать лет…
Делорес широко расставила руки, и малыш бросился в ее объятия. Они крепко обняли друг друга. Два одиноких существа, разгадывающих загадку о вселенной на краешке кофейного столика, складывающих кусочки мозаики жизни — вот мачта для корабля, вот нос клоуна… Они раскачивались вперед-назад, превосходно приладившись друг к другу…
Донни Джеймсон умер первого сентября, в пятницу, перед Днем труда, в последний большой летний уик-энд. Он умер во сне. И хотя вся его семья лежала вокруг него на кушетках, койках и в спальных мешках, он умер в одиночестве.