моменте с каким-то удивительным спокойствием. Её движение кажется естественным. Таким же правильным, как и звуки вокруг. Все, кроме едва заметного скрипа калитки. Несколько мелких камушков, застрявших в протекторе чужих кроссовок, шаркают по декоративной дорожке, и в голове Ильи обрисовывается точная линия этого движения, почти белоснежная на фоне серости камня. Слегка запрокинув голову, юноша смотрит на девушку, сумевшую застать его в таком месте и в такой ранний час, улыбается и снова смотрит на листок.
– Доброе утро, – тихо произносит он, берёт чашку и делает несколько глотков, прежде чем поднять ту чуть выше своей головы в приглашающем жесте. – Будешь? Я, правда, из неё пью, так что, если только не брезгуешь.
Этим утром всё как-то складывается поистине удачно. То, что должно скрипеть – не скрипит. Босые ноги не шлёпают; всё происходит на удивление тихо. Адалин опускается сначала на колени, потом переваливается на левое бедро, чтобы так же тихо, практически без лишнего шума, перебросить ноги вперёд, стянуть кроссовки. Следуя примеру Ильи, Адалин опускает ноги в остывшую воду и даже не шипит от обжигающего холода.
Предложение отпить кофе Ада принимает в молчании. Она практически ничего не говорит, словно боится, что её голос разобьёт этот красивый, спокойный момент. Таких в жизни мало, и ты стараешься запомнить их, оттянуть. Кофе обжигает рот; крепость сковывает мышцы. Адалин – не любительница глотнуть крепкого кофейку с утра, несмотря на стереотип, что французы обязательно завтракают чашкой кофе и круассаном в какой-нибудь жутко эстетичной кофейне. Но от столь заманчивого предложения отказаться она не в силе.
Кружка опускается на своё место, пока Адалин вытягивает голову в детском любопытстве, чтобы получше рассмотреть рисунок на плотных листах. И её брови удивлённо ползут вверх. Она и подумать не могла, что он рисует так хорошо… Хотя стоило бы, ведь Женя упоминала, что он занимается татуировками. Её взгляд скользит по чётким чёрным линиям простого карандаша, изучая, запоминая. Ей интересно это не только потому, что птица нарисована руками Ильи – это просто одна из причин. Тут роль играет скорее… Обычное любопытство?
– Какие цветы растут во Франции? – он водит карандашом по клюву, дорисовывая те части, что кажутся ему самому неправильными, а затем в отречённом спокойствии смотрит на француженку.
– М-м? – Ада бегло переводит взгляд на лицо Ильи, застигнутая врасплох неожиданным вопросом. – Цветы Франции? – медленно, неуверенно переспрашивает Адалин, отводя обе руки назад и опираясь на них, задумчиво уставившись перед собой. – Во Франции много цветов растёт, но… М-м-м, – Адалин задумчиво прикусывает губу, щурит глаза, словно вспоминая, как то или иное слово переводится. – Ирис считается одним из символов Франции. Его связывают с величием тех веков, с времён которых существует Франция, – задумчиво пожимает плечами Вуд. – Ещё лилия, из-за использования её изображения королевскими семьями.
– Когда-то слышал что-то вроде «Францию нельзя описать, упустив из виду разнообразие цветов».
Ада переводит свои глаза на такого же задумчивого Илью. И её губы вздрагивают в улыбке от последней его фразы. Францию нельзя описать, упустив из виду разнообразие цветов. Адалин не слышала, чтобы так говорили. Но это возможно, лишь потому что сама она живёт в этой «стране цветов», и местным людям всё это до лампочки.
– Упустила из виду…, – она едва болтает ногами, пуская по гладкой поверхности бассейна круги от своих ног. – Почему-то мне сразу в голову приходят лавандовые поля. Не какие-нибудь красивые, куда обычно привозят туристов, и там куча мошкары. Знаешь, есть такие, которые уходят и влево, и вправо, и прямо до самого горизонта. Выглядит захватывающе. Особенно если вокруг никого нет, и ты можешь позволить ходить себе между посадок. И пахнет там сладко, но не резко. Даже комаров от такого запаха нет.
Взгляд карих глаз цепко ухватывается за юношеский профиль, когда Илья снова смотрит на листы бумаги.
Это словно правильно поставленная пауза. Карандаш тихо скатывается, касается пальцев, перекручивается между фаланг и замирает. Она говорит – он слушает. В безмерном растяжении пространства даже воздух пахнет не свежестью, а мировым заговором. Сердце стучит в грудной клетке ровно, тихо, пульс проходит под кожей по линиям вздутых вен, замирает в переплетеньях, когда Илья сжимает пальцы. Гладь воды неуловимо качается, стихает и возвращается в умиротворённое существование. Весь мир в этом состоянии, приглушённый, поставленный на эту нужную человеку паузу. Подстроенный, как правильная волна радиоприёмника. Сидеть бы здесь вечность, встречать разных людей и зарисовывать их мысли на плотной бумаге.
Илья представляет в клюве птицы те цветы, что Адалин называет. Сначала там одиноко склоняется причудливый ирис нежного лилового цвета. Его лепестки измученно падают к изголовью, заворачиваются, показывая свои белые прожилки, но вскоре цветок выпадает из клюва, будто утяжелённый чем-то. Ирис не так красив, не так элегантен, он прекрасно смотрится в поле, а ещё отдельно от целого мира. Когда в отдельной клумбе он торчит вверх и показывает красоту хаоса, а не когда он уже сорван и поднят высоко над головой. Когда опустевший клюв мерцает своей истинной белизной, он представляет пышную лилию, богатую и королевскую по своей натуре, с широкими и длинными лепестками, закрывающими часть туловища птицы. Но эта аристократическая красота так противоречит чувству свободы, что и лилия кажется неуместной.
Он не успевает нахмуриться, расстроиться или придумать что-то ещё. Лишь перекатывает карандаш на ладони, поглядывая перед собой с простым смирением. Даже просто птица, без цветка, имеет право на существование. Любой человек, даже одинокий, останется человеком до самой смерти. Если только не станет монстром, способным совершать ужасные свершения.
– Лаванда, говоришь, – Илья подносит карандаш к губам, прикрывает глаза и медленно выдыхает.
Стоит ему представить перед собой эту красоту, как захватывает дух. И тогда, когда картинка складывается маленькими фрагментами воедино, он открывает глаза и начинает осторожно подправлять рисунок, вкладывая в него остатки вдохновения. Маленькая веточка лаванды идеально вписывается в оставленное пространство, лаконично и точно описывает дух свободы. Маленькая французская пташка скромно поглядывает на него со страницы и сверкает глазами-бусинками. И Илья улыбается. Он слегка поворачивается, изучая Адалин в утренних лучах восходящего солнца.
– Lesfleurssontles restes du paradis sur Terre, – тихо протягивает Вуд, снова подаваясь вперёд, чтобы понаблюдать за тем, как на бумаге проявляется рисунок. – Моя мама всегда любит так говорить. Цветы – остаток Рая на Земле. И поди подумай, что именно она имела в виду под словом «цветы». Очередное глупое сравнение или вполне себе реальный цветок, – взгляд карих глаз соскальзывает с бумаги на руку, сжимающую карандаш – у него так легко и просто получается! – Какие ещё тайны хранит в себе renard rusé? У тебя очень красиво выходит. Никогда бы не подумала, что тату-мастер может так красиво рисовать, каюсь. И я… Приятно удивлена.
– Кто-кто в себе хранит тайны? Спасибо… На самом деле, без этого навыка я бы никогда не стал татуировщиком. Наверное, никем бы не стал. У каждого человека должно быть какое-то увлечение. Без него человек перестаёт быть живым. А бесцельное существование стоит оставить на тех, кто в жизни не видит никакого смысла, я так считаю.
Его слова глухим эхом отзываются где-то в голове. У каждого человека должно быть какое-то увлечение? Какие же это правильные слова, раз так задевают что-то внутри Адалин. Отец всегда – неустанно и долго – любит говорить, что никаких глупых увлечений или отвлекающих хобби быть в жизни не должно. Это лишь пустая трата времени. Он со скептицизмом относится к её занятиям по фортепиано и вокалу, к поездкам к Женевьеве загород и яркому запаху свежей выпечки от одежды Адалин после. Он знает, что Ада по ночам сбегает в клуб Тонна и поёт ночи напролёт; что она торчит на кухне, пробуя на практике рецепты Женевьевы. Пустая трата времени с пустыми людьми. Однако за братом отец не следит так пристально – он оправдывает его загулы тем, что пакостит Эд с правильными людьми. В отличие от Ады.
Адалин папочкиных наставлений не слушает. Все её занятия музыкой практически тайные, засекреченные от всевидящего ока отца – благо бабушка вовремя может навешать отцу лапшу на уши про дополнительные занятия английским, немецким или математикой. Быть такой как брат для Адалин – худший из кошмаров. Но музыка, танцы, пение и выпечка… Возможно, они действуют на Аду так же умиротворяющие, как рисование на Илью. И девушке не нужно залезать в его душу, чтобы понять это. Она почти кожей ощущает то спокойствие, что излучает парень.
Илья осторожно зарисовывает несколько вариантов лаванды по углам от центрального рисунка, создавая подобие рамки. Затем смотрит на результат своего труда и закрывает скетчбук. На удивление, Адалин не бросается на него с просьбами показать ещё, а ведь он рисовал далеко не на первой странице. В тишине есть что-то магическое, очевидное только для них обоих, поэтому они вот так и сидят, теряя счёт времени. Стоит собраться и уехать.
– Ты встала раньше меня, – он понимает это только сейчас, поэтому в удивлении смотрит на девушку и широко улыбается. – Ты всегда такая ранняя пташка или только сегодня?
– С разницей во времени я немного путаюсь, – устало выдыхает Ада, склоняя голову на бок и приоткрывая один глаз. – Но да. Будучи дома, я тоже предпочитаю вставать рано, – она немного сгибает руки за спиной и осторожно заваливается на спину, не страшась капелек росы на плитке. – Утром меня никто не трогает. Не звонят по работе, не спрашивают какие-нибудь дальние родственники, чьих имён я не помню, не спрашивают как мне учёба и что я планирую на будущее. Наслаждаться такой тишиной и спокойствием можно только по утрам.