– Тише ты, неугомонная, – Илья закатывает глаза на выдохе. – В клубе… Кое-что случилось…
– Что, искры перед глазами заплясали? – Аня не может сдержать шкодливой улыбки, тянется за чашкой и делает большой глоток. – Ладно-ладно, прости. Просто ты так давно не просил меня «потусоваться ночью у подружек», что я уже отвыкла от того, что ты видишь что-то помимо своей работы. Конечно, я буду прикалываться над тобой.
Илья осторожно прикрывает за своей спиной дверь, проходя вглубь кухни и с упоением наблюдая за тем, как Дева трётся о ноги Ани и тихо мурчит.
– Прекращай свои шуточки, Ань, – на выдохе произносит Илья. – Кое-что случилось. Не уверен, что могу рассказывать тебе всё то, что рассказала мне Адалин, но… Скажи, ты сегодня не заходила в интернет?
– Вы что, натворили что-то? – Аня смотрит на брата. – Не-а. Не заходила…
– Кажется, у Ады проблемы с прессой. И с её придурковатым братом.
Глава 20
Июнь, 2012 год
Париж, Франция
Адалин уже бывала на похоронах. На тех, где все в чёрном; в шапочках с полупрозрачной чёрной вуалью и солнцезащитных очках. Где все меряются брендовыми сумочками и тонкими шпильками лабутенов. На тех, где из уст льются фальшивые соболезнования, а люди в кучках обсуждают бизнес и сотрудничество. На тех, где никому нет дела до холодного тела в гробу. Где потом начинается делёжка наследства, драка за дорогую машину или квартиру в центре Палермо. Похороны в понимании Адалин были именно такими, и других она не знала.
Когда они были в Санкт-Петербурге с мамой, то ездили на похороны бабушки по маминой линии – тихие, спокойные, никак не отпечатавшиеся в памяти маленькой Ады. Она и бабушку-то по маминой линии в глаза никогда не видела. Тогда это было тихое застолье, звон рюмок друг о друга и ничего больше. Ни слёз, ни соболезнований, никаких проявлений чувств. Даже её мама не плакала, а равнодушно, немного с отвращением копалась в своей тарелке.
Сейчас Адалин стоит в стороне от столпотворения друзей и родственников Дафны. Наблюдает за всем этим издалека – настолько, что нужно прищуриваться, чтобы различить чёрные пятна одежды. Она не одета в траур, потому что для неё это высшая степень неискренности и цинизма. Она без цветов, потому что Дафна цветы не любила. Она не подходит ближе, потому что чувствует себя виноватой. Адалин наблюдает за тем, как тучная женщина (по всей видимости, воспитательница приюта, в котором выросла Дафна) склоняется, кидает горсть мокрой земли; как сгибается пополам от одолевающего её горя – и уже не плачет, а просто воет от отсутствия возможности повернуть время вспять. Как директор приюта, полюбивший Дафну, как родную дочь, придерживает женщину за плечи и уводит её назад. У Дафны не было семьи по крови – только приют и воспитатели. Но у неё был дом, которого не было у Ады.
Адалин эгоистично думала, что её горе по умершей подруге будет сильнее, чем у всех остальных, но ведь у Дафны были и другие люди, любящие её. Которые знали её намного дольше и ближе, чем Ада.
Адалин опускает глаза. Она сжимает контейнер, в котором ровными рядами лежат только что испечённые круассаны. Слёзы вновь подступают к глазам, когда она пытается поджать бледные, обескровленные губы. Сегодня льёт такой ливень, что её слёз всё равно не видно. Они смешиваются с дождевой водой, стекают по щекам, впитываются в землю.
Капюшон толстовки, под которым Ада прячет своё лицо – промокает насвозь. Ей не хочется привлекать ненужного внимания. Тонн с Ником были правы. У Адалин не то эмоциональное состояние, в котором возможно сопротивляться натиску наглых репортёров. К счастью, её отец не делал никаких официальных заявлений, и на кладбище, помимо близких людей Дафны, никого нет.
Это тихое умиротворение даже успокаивает. Адалин стоит до самого конца, пока последний человек не покидает только что закопанную могилу. Она стоит ещё несколько минут, прежде чем ноги сами несут её в сторону монумента. Небольшого. Отец оплатил погребение, а не кремацию – и Адалин благодарна ему за такое решение.
Надпись на надгробной плите, лежащей прямо поверх ещё свежей и мокрой земли, гласит: «Дафна Деко, 22 декабря 1996 – 4 июня 2012. Perigrinatio est vita.[лат. «Жизнь – это странствие»]». Просто и лаконично. Как всегда и любила Дафна.
Адалин немного склоняет голову вбок, скользя взглядом по аккуратно сложенным цветам, и поджимает губы.
– Я… – голос дрожит, и Адалин приходится набрать в лёгкие побольше воздуха. – Я не принесла тебе цветов. Помню, ты говорила, что не любишь их и постоянно чихаешь от пыльцы, – Ада поджимает губы, опускаясь на корточки, открывая крышку контейнера. – А ещё я помню, что ты очень любила мои круассаны и жаловалась мне, что тебе приходится бегать по утрам и вечерам, чтобы это никак не сказывалось на твоей фигуре, – уголки губ слабо вздрагивают, когда Ада достаёт один из круассанов – ещё тёплых.
Она долго смотрит на ровную коричневую корочку, сглатывает комок в горле и кладёт круассан на плиту. Прямо под дождь.
– Теперь-то тебе не придётся беспокоиться о фигуре и ты можешь съесть их столько, сколько тебе хочется, – шёпот срывается с губ Ады и она вздрагивает.
Адалин ставит контейнер под ноги, заботливо достаёт каждый круассан и поочерёдно раскладывает их на могиле.
– Я знаю, что ты не могла просто так покончить с собой. Ты… Столь жизнерадостная, столь целеустремлённая. Я помню твои планы на учёбу, на жизнь. Помню то, как ты любила всех окружающих тебя людей, и не верю, что при всём при этом ты планировала что-то с собой сделать, – шёпот обжигает горло, и Адалин опускает голову, снова чувствуя горячие слёзы, бегущие по щекам. – Кто бы тебя ни обидел так сильно, я узнаю это. Узнаю и отомщу за тебя, Дафна.
Застеленные пеленой слёз и стекающего по лицу дождя, глаза скользят по надгробию в последний раз, прежде чем Адалин выпрямляется и забирает с собой пустой контейнер.
– Я не верю, что всё может быть так просто, Дафна. Я не верю, что ты покончила с собой просто так, – пальцы нервно сжимаются до тех пор, пока на внутренней стороне ладони не образовываются лунки от ногтей. – Я узнаю всё, что случилось в ту ночь.
Адалин отступает спиной вперёд, всматривается в цветы и влажную землю, в надгробие и эту чёртову надпись, выбитую на камне. Отравляющее чувство мести обжигает, ударяет в мозг. Злость, ярость и неконтролируемый гнев опаляют внутренности, почти сводят с ума. Долгое горе по умершей подруге перерастает в желание разузнать всё. Полиция не стала внимательно расследовать это дело – следователи оправдали случившееся стрессом на фоне экзаменов и исходной травмой на фоне неблагополучного взросления. Но Адалин-то хорошо знала Дафну – и дело точно было не в том, что Дафна росла в приюте или боялась завалить экзамены.
Глубоко внутри Адалин догадывается, что Дафна узнала что-то такое, что толкнуло её на этот шаг. С Дафной что-то сделали. На неё как-то воздействовали. Каждый раз, когда Адалин закрывает глаза, она видит то самое, последнее выражение лица подруги. Взгляд, полный отчаяния, одиночества и отрешённости. Словно в целом мире она одна; словно никто и никогда не поймёт её. Словно тысячи глаз смотрят на неё и осуждают.
Она одна.
Адалин видит и чувствует одиночество, пожирающее Дафну за несколько секунд до прыжка. Это горькое одиночество; это смертельное одиночество – клокочущее глубоко внутри. От него так просто не избавишься; не отдерёшь, как грязь от кожи.
Что породило эти чувства в юной Дафне Деко?
Вуд разворачивается, и почти тут же её глаза ослепляет яркая вспышка камеры. Она отскакивает назад, закрывая заплаканное лицо руками, и камеры вокруг начинают щёлкать так агрессивно, словно их владельцы готовы напасть и растерзать её. Контейнер выпадает из рук, когда кровожадные журналисты окружают её.
– Мадемуазель Адалин! В каких отношениях вы были с погибшей Дафной Деко?
– Сколько лет вы проучились вместе?
– Ходили слухи об отношениях вашего брата и Дафны Деко. Как вы это прокомментируете?
– У нас к вам так много вопросов, мадемуазель Вуд! Расскажите, что вы чувствуете после того, как Дафна Деко сбросилась с моста?
У Адалин перед глазами всё расплывается, земля под ногами дрожит. Она перестаёт различать очертания людей, деревьев и ровных дорожек. Адалин вдыхает и понимает, что глоток воздуха застревает где-то в горле. Её всю парализует, глаза лихорадочно бегают от одной вспышки к другой, а внутри зарождаются первые признаки паники. Она не может отступить назад, не может убежать, не может даже заговорить – да что там! Даже дыхание даётся ей с трудом.
Голова кружится, вокруг так душно, так тесно, что Ада вся сжимается под натиском папарацци. Их голоса смешиваются в неразборчивый гул, и грудь Адалин сдавливает от нехватки воздуха. Слабость накрывает тело, будто в отместку за все те бессонные ночи, что она пролежала на постели, рыдая. Ноги подкашиваются и она почти падает, но кто-то учтиво ловит её ослабевшее тело. Перед глазами маячит серое небо; щёки охлаждает дождь, а почва под ногами пропадает. Она так и повисает безвольной куклой в чужих руках.
– Идите вон отсюда, – чей-то рык проносится по пустому кладбищу, и в момент затихают агрессивные вспышки камер, смолкают неудобные вопросы. – Пошли. Вон.
Адалин с трудом находит в себе силы, чтобы в своём спасителе узнать Николаса, который всё ещё держит её на руках, решительно следуя прямо в толпу разбегающихся в стороны папарацци.
– Никто не должен был узнать, что я здесь, – тихо шепчет Ада и кое-как цепляется пальцами за плечо Николаса. – Я никому не говорила. Я…
– Ты никому не говорила, да, – Ник кивает Тонну, ждущему их в салоне автомобиля у входа на кладбище, и тот вылетает с переднего сиденья, открывает заднюю дверь. – Сказал кое-кто Другой, – Нику приходится пригнуться, чтобы аккуратно усадить Адалин на заднее сиденье, и когда он выпрямляется, упираясь рукой в крышу дорогой иномарки, его глаза вспыхивают самым жестоким огнём, который только видела Ада. – Сказал твой брат.