я с себя футболку. Позволяет Илье прикасаться к себе. Он стискивает ладонями её талию.
Его маленькая пташка.
Льнёт к нему, совсем не боится. Действует нервно, так наивно и неловко, что у Ильи сердце щемит от этой картины. Он и раньше позволял девушкам проявлять инициативу, но почему-то с Адой всё по-другому. Стрелецкий не может сдержать улыбки – пытается скрыть её, чтобы она не сочла это за насмешку. Помогает ей, направляет. Безмолвно показывает, что делать, ведь она поймёт его.
Будь его воля, он бы не выпускал её отсюда сутки. Или двое – или всю неделю. Остаться с ней наедине, смотреть фильмы и готовить еду – это уже звучит, как мечта. Но у Ильи работа, сестра, свои обязанности… О которых ему сейчас не очень хочется думать.
Стрелецкий сжимает губы, прикрывает глаза, пока короткие наманикюренные ноготки Адалин цепляются за его плечи. Его пальцы стискивают кожу чуть сильнее, прижимая её к своему голому торсу.
– Тише, пташка, – тихо шепчет он, оставляя на её плече едва заметный поцелуй.
С её стороны слышится тихое «конечно», и Илья улыбается, мягко скользит пальцами по её спине, пересчитывает позвонки, очерчивая лопатки так, словно вот-вот оттуда вырвутся крылья.
– Не торопись жать на газ, пташка. Мы всё успеем, – последние его наставления, сказанные ей почти в самое ухо перед тем, как Илья опрокинется на спину.
Она двигается, сначала вообще не понимая, как правильно это делать – неровно, сбивась с нужного темпа, заставляя Илью тихо шипеть. Её тонкие пальчики неловко упираются ему в грудь. Боже, она же совсем невинна! А Илья теперь чувствует себя чёртовым соблазнителем.
Со временем Адалин начинает двигаться чуть быстрее. А когда понимает, что от её движений грудь Ильи вздымается чаще, даже входит во вкус. И Стрелецкий совсем не против – ему нравится такая Ада. Со светлыми волосами, которые рассыпаются по её плечам, спине и груди. Громко вздыхающая, практически стонущая. Даже в полумраке комнаты из-под полуприкрытых глаз Илья может различить её пылающие карие глаза.
Пальцы Стрелецкого от её бедра поднимаются выше, к животу, по линии рёбер, прямо под грудь. Он очерчивает это место самыми подушечками и греховно думает, что с радостью набил бы ей на этом месте что-нибудь. Пташку, держащую в клюве веточку лаванды.
Он поднимает глаза на её лицо, на прикрытые глаза, чуть откинутую набок голову. Ада устаёт с непривычки, но Илья это исправит как-нибудь потом. Сейчас ему не до этого.
– Поберегись, пташка, – чуть громче шёпота добавляет он, снова слегка щипая её.
Чтобы в следующую секунду, мягко придерживая её, уронить животом на мягкое одеяло постели. Адалин не сразу понимает, что произошло. Только и успевает, что посмотреть за спину, как Илья почти тут же нависает над ней. Скользит пальцами по позвоночнику, оставляя поцелуй между лопатками.
– Советую расслабиться и поддаться, – игриво шепчет он ей в ухо, улыбаясь слишком по-лисьему, чтобы его попытки можно было счесть за удовлетворения собственных потребностей.
Смех Адалин мягко прокатывается по комнате, когда Стрелецкий выпрямляется, не в силах перестать любоваться ей.
Коленки француженки дрожат, подгибаются, когда её тело полностью падает под Ильёй на нагретые ими простыни. Он улыбается – не закрывает глаза, потому что не смотреть на неё просто нельзя. С трудом переносит вес своего тела на левую руку, чтобы правой убрать в сторону светлые волосы. Склониться, прижаться губами к тонким лопаткам. Мелкой гроздью поцелуев добраться до шеи. Под тихое хихиканье Ады поцеловать её практически в губы, мазнуть кончиком носа по щеке.
– Да у вас, мадемуазель Адалин, все задатки руководителя, – шепчет он ей в ухо, пока Адалин вытягивается на кровати, а Илья поднимается на ноги, с большой неохотой расставаясь с теплом её тела. – Или хорошего жокея. Что тебе больше нравится?
– Ммм, на лисах никто верхом не ездит, а на коня ты не очень уж похож, – лениво тянет Адалин.
Илья улыбается так, что щёки болят. Адалин же складывает перед собой руки, кладя на них щёку так, чтобы её глаза были обращены к нему.
– Поделитесь ощущениями, мисс Адалин? – лукаво улыбается он.
– Ммм, – она задумчиво поджимает губы, возводит глаза к небу, а потом мелодично, почти нараспев говорит. – C’était tellement chaud que je ne sentais pas les bouts de mes orteils. Mes genoux tremblent et je doute même que je puisse me relever maintenant. Mais c’était tellement bien que je l’aurais répété encore une fois. Ou deux.[фр. «Было так жарко, что я не чувствовала кончиков пальцев ног. Мои колени дрожат, и я даже сомневаюсь, что смогу сейчас встать. Но это было так хорошо, что я бы повторила это ещё раз. Или два.»]
Илья вскидывает брови, смотря в хитро поблёскивающие карие глаза напротив.
– Что? – шепчет он, едва не смеясь. – Я ни черта не понял же.
– Ну мы же не договаривались о том, на каком языке я буду тебе это говорить, – Адалин улыбается.
Так светло, так наивно, что Илья не может сдержать резкого порыва, она подаётся вперёд и, скользнув пальцами по рёбрам француженки, заставляет её хохотать, шутливо отбиваться, брыкаться, пока он наконец не прижимает её к себе, не желая отпускать ни на минуту.
Но когда трель телефонного звонка разрывает их маленькую идиллию, ему приходится разомкнуть тиски своих пальцев и позволить Адалин выскользнуть из постели. Илья укладывается на бок, наблюдая как она достаёт телефон из своей сумки и принимает звонок. Он вслушивается в её голос – весёлый, немного хриплый.
А потом Илья видит, как весёлые огоньки в её глазах гаснут, сменяясь ужасом. Стрелецкий приподнимается. Смотрит на то, как Адалин отстраняет от себя телефон, сглатывает, поднимает на него глаза.
И почти одними губами шепчет.
– Звонил мой отец. Он здесь… В России. И я должна встретиться с ним.
Глава 23
Октябрь, 2013 год
Франция, Париж
Выступать против своих отца и брата – да это уже звучало глупо и бессмысленно. И Адалин не выступала. Она смиренно притихла, кусая пальцы и пытаясь придумать другой план. Придумать что-то кроме «устроить семье бойкот», она не могла. В конце концов, отец был прав – и кричать она просто не имела права, её бы просто не услышали. Адалин просто пешка в его руках. Всегда такой была. Пешка, которую он перемещал по чёрно-белой доске, заставляя исполнять его волю. Даже это поступление в университет – его прихоть.
И вот это было самым страшным. Безысходность. Осознание того, что ты ничего не можешь сделать. Адалин понимала, что пешки право голоса не имеют. И если она хочет что-то сделать, то ей нужно стать если не полноценным игроком, то хотя бы одной из ключевых фигур этой семейной шахматной партии. Когда отчаяние почти поглотило её изнутри, на помощь пришла другая часть семьи, которую Вуд не ненавидела. Может быть, потому что эмоций у них было больше, чем одна – а ещё, потому что они не вмешивались в её жизнь, и даже наоборот, подначивали отца дать ей больше свежего воздуха.
Ни бабушка Женевьева – мать отца – ни дядя Томас – его младший брат – не имели ничего общего с Энтони Вудом. Она с радостью проводила с ними своё время, находя в их обществе успокоение и расслабление. С ними можно было не носить фарфоровую маску «отличницы», а просто быть… Собой. Не скрывать от них своих интересов или мыслей.
И что самое важное – Женевьева и Томас были на её стороне.
В уютный и тёплый бабушкин дом было приятно сбегать осенью, когда улицы были полны дождя и промозглого ветра. Октябрь в этом году выдался на удивление холодным. Адалин бы жила тут всё время, но добираться из пригорода Парижа практически в самый центр было ужасно неудобно, поэтому приходилось пользоваться законными выходными.
Откинувшись на спинку кресла, закинув ногу на ногу, Адалин сжимает в руках белую чашку, в которой дымится ароматный, только что заваренный чай. Она принимает решение перестать сопротивляться. Перестать искать ходы для отступления, перестать нападать и просто смириться с такой жизнью. Всё, что она может, так это продолжать работать на отца – теперь уже официально – улыбаться каждой лести, отвечать дежурными фразами и пытаться жить с этой пожирающей её ложью. Дело Дафны и правда забылось спустя пару месяцев после её смерти. Практически стёрлось, но вот только Адалин не могла так просто стереть всё случившееся из своей памяти.
Она уже бросила играть, бросила готовить – и вся её жизнь превратилась в нескончаемый круг работы и учёбы. Всё стало серым, практически однообразными, и лишь редкие разговоры с Женей, Ником или Тонном могли вызвать на её лице слабую улыбку или сорвать с губ шутку. Но никто не мог отрицать того, что всё… Изменилось…
– Как первые месяцы учёбы, моя дорогая?
Женевьеве уже за шестьдесят, но выглядит она на все сорок. Противница пластических операций, она предпочитает соблюдать распорядок дня, правильно питаться и делать незамысловатые косметические процедуры – хотя Адалин верит, что дело просто в хорошей генетике. Её пшеничные волосы собраны в простой пучок на затылке, заколоты заколкой с жемчугом. Она никогда не скрывает свои глубокие морщины и даже не пытается их замаскировать, с гордостью объясняя, что «возраст женщины – её самое главное украшение».
– В новой обстановке учиться полегче, – коротко кивает Адалин, поднимая на бабушку глаза и слабо улыбается. – Правда… От внимания никуда не деться даже там.
– Ну, мы такие люди, что нам стоит привыкать к вниманию, – Женевьева приподнимает чашку и делает один небольшой глоток. – Ещё одно испытание для тебя, дорогая. Ты ешь обязательно. Смотреть на тебя больно, дорогая Велия. Осунулась вся, похудела, – Женевьева пододвигает к внучке блюдца со свежим печеньем, пирожными и макаронсами, которые она испекла сама. – Я боюсь, что ещё пару недель твоей диеты, и ты станешь как твоя матушка. Злобная бывшая балерина, которой словно кожу на кости натянули. Ах, ещё та, которая боится улыбнуться, иначе появится лишняя морщинка!