Он видел, как она в бессильном гневе состроила комичную и грациозную гримаску, и захотел ее поцеловать, но вместо этого оттолкнул ее и швырнул на кровать, и когда она повалилась на нее ничком, наклонился и ударил ее кулаком по плечу. Потом он подошел к окну и стал смотреть в сад. Так он поступал всегда во время их ссор шесть лет назад; и сейчас, вспомнив об этом, он понял, что их любовь еще не прошла, потому что они оба продолжали вести себя точно так же, как тогда. В то время как он, все еще тяжело дыша, думал об обычном, хорошо знакомом ему контрасте между тишиной, в которую был погружен залитый солнцем сад, и смятением, царившим в его душе, он услышал у себя за спиной иронический голос жены:
— Так это, по-твоему, любовь, да?
Он ответил, не оборачиваясь:
— Любовь — свирепая вещь, и ты сама хочешь ее такой.
— Посмотри, вот где настоящая любовь.
Сильвио обернулся:
— Где?
— Вот у них двоих, что живут теперь в этой комнате.
— Откуда ты знаешь?
— Я это чувствую, такие вещи чувствуются. Настоящая большая любовь.
Дверь на лестницу отворилась, и показалась девушка.
— Ну, вы посмотрели комнату? Господа уезжают послезавтра.
— А кто эти господа? — вдруг спросил Сильвио,
— Иностранцы.
— И они… хорошо живут?
На лице девушки отразилось удивление:
— То есть как?
— Они любят друг друга?
— А кто их знает.
— Но это же видно, когда люди любят друг друга.
Девушка смутилась.
— Они очень старые, откуда я могу знать? Они всегда спокойны, всегда вместе.
— Старые? Как старые?
— Не знаю, старые.
— Понятно, — сказал Сильвио. — А у тебя есть жених?
— Да.
— Вы с ним ладите?
— И ладим и не ладим.
— То есть как?
— У него трудный характер.
— А у тебя?
— Он говорит, что это у меня трудный характер.
— Ну так вы любите друг друга или не любите?
— Если б мы не любили, зачем бы нам тогда быть вместе?
ОдиночествоПеревод Ю. Мальцева
В пять часов вечера, войдя в квартиру, уже погруженную в сумеречный полумрак, Джованни почувствовал, как его охватило одиночество. Не зажигая света, он снял в прихожей плащ, прошел в кабинет и, как робкий гость, присел на стул возле двери, закинув ногу на ногу, скрестив на груди руки и уставившись неподвижным взглядом в темноту. К тоскливому чувству одиночества теперь примешивалось еще смутное недоумение: он был один весь день, но не страдал от одиночества и только сейчас вдруг ощутил его с ужасающей остротой; так лунатик, внезапно проснувшись, замечает, что стоит на самом краю крыши. Чтобы успокоиться, Джованни попытался проанализировать это чувство, мысленно расчленить его. Он решил, что это своего рода паника и что эта паника возникает, в свою очередь, от страха почувствовать себя ущербным, ущемленным, неполноценным и потому жаждущим восполнить себя, то есть найти себе компанию. Впрочем, это было прежде всего физическое ощущение тоски, подобное чувству жажды или голода; и, как жажду и голод, ее можно было утолить только физически, то есть общением с другим человеком.
Он вспомнил, что уже не раз оставался дома один, с ним это случалось часто, потому что он недавно приехал в Рим и почти никого здесь не знал. Но раньше было иначе, тогда он был уверен, что через час, через два, вечером или хотя бы на следующее утро он увидит кого-нибудь. На этот же раз перед ним была совершенная пустота: ни в этот вечер, ни на следующий день, в воскресенье, ни даже, возможно, в понедельник он никого не увидит. Может быть, подумал он, его охватила паника именно потому, что он неожиданно обнаружил впереди пустоту стольких часов одиночества.
Однако нужно было что-то предпринять, чтобы облегчить эту давящую тоску. И он не нашел ничего лучшего, как позвонить кому-нибудь. Все так же в темноте он вышел из кабинета и ощупью пробрался в спальню, к телефону. Это была маленькая комната; напротив окна стояла кровать, а за окном, на другой стороне улицы, возвышалось здание, наверху которого светилась реклама. Огромные буквы попеременно становились то красными, то зелеными, то фиолетовыми, то желтыми. Реклама зажигалась каждый день в это время и горела до полуночи. Со своей кровати Джованни видел лишь одну букву — гигантское "У", которое, как он знал, было третьей буквой в слове "обувь". Он вошел в комнату и на мгновенье оторопел, хотя уже давно привык к этому: подобно огромной бабочке с прозрачными крыльями, зеленый свет от рекламы, яркий и дрожащий, бился о белые стены комнаты. Подавив неприятное чувство, Джованни растянулся на кровати, взял телефон с ночного столика, поставил его себе на грудь и, слегка приподняв голову, с трудом набрал номер.
Это был первый и единственный пришедший ему на ум номер и как раз номер того человека, которому, как он понимал, он не должен был звонить: телефон девушки, красивой и вредной, обладавшей злым умом, готовым подмечать в людях скорее недостатки, чем достоинства, и понимавшей любовные отношения как коварную борьбу, в которой каждый из двух противников старается ранить другого в самое уязвимое место. Джованни флиртовал с этой девушкой, но она вдруг почему-то порвала с ним отношения, и он, обиженный, поклялся себе, что никогда больше ее не увидит. И вот теперь именно ей он и решил позвонить, чтобы спастись от одиночества.
Едва он набрал номер, как она сразу же сняла трубку, — словно она не только сидела рядом с телефоном, но даже держала руку на трубке, — и тихо, с деланным спокойствием произнесла:
— Я слушаю.
Джованни назвал себя и прибавил с натянутой непринужденностью:
— Что поделываешь?
— Ничего. А ты?
— Я тоже ничего.
Джованни отвечал осторожно, он знал, что она готова ухватиться за малейший повод, чтобы поиздеваться. И в самом деле, помолчав мгновенье, она сказала:
— Да, но мое "ничего" отличается от твоего "ничего".
— Почему?
— Я ничего не делаю, потому что не хочу ничего делать. Мое "ничего" добровольно. Оно мне не мешает, а, напротив, нравится, я сама его захотела, и я им наслаждаюсь, я его смакую. Мое "ничего" наполнено множеством вещей. Твое же "ничего" пустое, оно тебе не нравится, ты не хотел его, оно тебя огорчает, ты желал бы избавиться от него.
"Вот мегера", — подумал Джованни, невольно пораженный ее злой проницательностью, но в то же время уязвленный и обиженный. Он нехотя спросил:
— Почему ты так думаешь?
— Просто это чувствуется по твоему тону, особенно если сравнить его с моим. Мы оба произнесли слово "ничего", но мы произнесли его совершенно по-разному. Я произнесла "ничего", так сказать, всем своим существом, ты же выдавил его из себя. Мой голос был глубоким, звучным, спокойным, свободным, твой же — сдавленным, неуверенным, безнадежным, слабым, дрожащим. Разве не так?
Все было именно так, до такой степени так, что Джованни, слушая надменный голос, описывавший ему его душевное состояние, почувствовал с новой силой всю тяжесть своего одиночества. Все же он через силу запротестовал:
— Да кто тебе это сказал? Тебе не кажется, что ты можешь ошибиться?
— Мне сказал это прежде всего мой слух, а он у меня очень тонкий. Ну а потом уже по твоему голосу я дорисовала себе полную картину.
— То есть?
— Ты сидишь дома совсем один, ты испугался одиночества, потому что ты не увидишься ни с кем ни сегодня, ни завтра, ни даже послезавтра, тебя охватила паника, ты лихорадочно искал, кому бы позвонить, и не нашел ничего лучшего, как позвонить мне, подумав при этом: "Позвоним-ка Аличе. Она, конечно, ведьма, но это все ж лучше, чем ничего". Разве не так?
Он попытался отшутиться:
— Единственная правда во всем этом, это то, что ты ведьма, настоящая ведьма.
— Нет, это неправда, а все остальное правда.
Джованни решил, что пора закругляться.
— Знаешь, что я думаю? — сказал он.
— Что?
— Что на самом деле ты страдаешь от одиночества не больше и не меньше, чем я. Что мы случайно оказались с тобой в одинаковом положении: я один и ты одна. И что твое "ничего" такое же, как и мое.
— Почему ты так думаешь?
— Хотя бы потому, что ты так быстро взяла трубку. Поэтому я предлагаю: давай встретимся и пойдем поужинаем вместе и поговорим об одиночестве в каком-нибудь ресторане.
В ответ он услышал язвительный смех:
— Видишь, как ты ошибаешься. Ты всегда ошибаешься. Я вовсе не чувствую себя одинокой, да и на самом деле я не одна. Знаешь, сколько народу здесь, рядом со мной слушает наш интересный разговор?
Джованни почувствовал, что краснеет.
— Как, разве ты не одна?
— Я ведь тебе и не говорила, что я одна. Я сказала тебе только, что ничего не делаю, и это правда. Но можно ничего не делать и в компании.
Рука Джованни потянулась к телефону; медленно, медленно он нажал на рычаг и прервал связь. Он лежал на спине, держа телефон на груди, и смотрел некоторое время на светящееся "У" рекламы, которое теперь было фиолетовым и наполняло комнату дрожащим аметистовым светом. Вот он сменился красным, и комната стала маленьким кровавым адом. Джованни снял с груди телефон, поставил его на ночной столик, встал с кровати и вышел из комнаты.
Ему казалось, что он сходит с ума и что лихорадочное дрожание света передалось его мыслям, которые бились теперь в его голове, как большая пойманная бабочка. Он ощупью прошел коридор, заглянул в кабинет и снова уселся на стул возле двери. В этот момент зазвонил телефон.
Он устремился назад в комнату, которая теперь была озарена желтым светом и походила на золотую пещеру, бросился ничком поперек кровати и снял трубку. Он услышал обиженный женский голос: "Это я, Карла. Вы что, забыли? Мы сегодня должны были встретиться еще час назад? У вас что-нибудь случилось? Я уже больше часа жду, я вам звонила, но сначала никто не отвечал, а потом было занято. По-моему, вы все забываете, вам нужно записывать, когда вы назначаете свиданье…"
Джованни с огромным удивлением выслушал этот поток жалоб, затем спросил, в каком кафе ждет его девушка, сказал, что сейчас же придет, и повесил трубку. Но тут же должен был взять ее снова, так как опять раздался звонок.