Испуганная Ася бросила взгляд на мужа. Тот поморщился:
– Господи, Клара! Ну что ты такое несешь!
– Правду, – припечатала Клара, стукнув ладонью по столешнице, – только правду и ничего более! Вот что вас поразило: ее побег. А ведь Маруся знала, что одобрение ей не светит. Поэтому и сбежала. И не с любовником – заметьте! С законным мужем. И правильно сделала. Зачем ей, счастливой, скандалы и слезы? Она постаралась их избежать.
– Ну да, все правильно, – подала голос Юля. – «Такая-сякая, сбежала из дворца. Такая-сякая расстроила отца!» – со смехом пропела она и, резко встав с дивана, посмотрела на Клару: – Знаешь, Клар, я сама не из тихонь. Но чтобы так? С самыми близкими? И ни слова! Ладно мне, я бы ей врезала, это понятно! А Асе? Они ближе, чем подруги. Ближе, чем сестры! Ближе, чем матери с дочерями! И ей ни слова! Нет, извини, это свинство, Кларуся! Свинство и предательство. В нашем доме, знаешь ли… С родными так не поступают.
– Ой, Юль, – вздохнула Клара, – вы Марусю недооцениваете… Плохо вы ее знаете. Штучка наша Маруся. Как говорят, в тихом омуте… Это со мной и с тобой все понятное. А такие, как Машка…
Повисло молчание, и Ася тихо проскочила на кухню. Было слышно, как льется вода, чиркает спичка, зажигающая конфорку, как достает она из шкафчика чашки, как звякают ложечки.
Чай. Лучшее, что сейчас может быть, – это семейный чай за круглым столом. Чай с тортом, с конфетами. Пожалуй, это может примирить с жизнью и помирить всех присутствующих.
Ася оставалась верна себе – меньше слов, больше дела.
«Какая же умница эта женщина, сколько в ней такта», – мелькнуло у Клары.
– Торт так торт, – согласилась Юлька. – Я и от винца не откажусь. – И, одернув короткую юбку, устремилась на кухню.
Профессор продолжал сидеть в той же позе страдальца, лицо в ладонях, сгорбленная спина, на лице невыразимая мука.
– Идем, Саша, – позвала Клара, – идем. Честное слово, хватит! Все же здоровы, господи! Все живы! Ну что ты развел? Просто неловко!
Из кухни выглянула Ася:
– Шуронька, милый, пойдем! Такой торт, Шура! Пьяная вишня. И пахнет ромом, – улыбнулась она.
Александр Евгеньевич тяжело вздохнул:
– Торт! Смешно, честное слово! – Но, кряхтя, поднялся и медленно, как старик, шаркая тапочками, пошел за Кларой.
А потом все пили чай, а выпив, принялись за вино, но бутылка полусладкого белого кончилась моментально, и Ася принесла початый коньяк, и никто не отказался под тонко порезанный лимон, присыпанный смесью сахара и молотого кофе – конечно, рецепт Клары! У нее все красиво, необычно и с непременным вывертом.
К концу вечера все согласились, что никакой беды нет, какая чушь! А есть глупая и влюбленная девочка, счастливая до невозможности, наивная и прекрасная, их драгоценная и обожаемая Маруська. Только бы не разочаровалась, только бы была счастлива! А там все наладится, жизнь, как всегда, все расставит по местам.
– Да не психуйте вы! – повторяла Юля. – Вернется наша беглянка! Месяца через два или три, вот увидите! А то я не знакома с нашей Маруськой!
Ася укладывала в кровать пьяненького и расчувствовавшегося мужа, а он держал ее за руку и не хотел отпускать. Но через пару минут профессор уже храпел и причмокивал, и Ася с облегчением вышла из комнаты.
Клара и Юлька курили на балконе. На улице была черная, почти южная, темнота, и только вспыхивали красные огоньки сигарет.
Клара ночевать не осталась: «В моем возрасте, девочки, ночуют дома». Вызвали такси, и Юля пошла ее провожать.
Убрав остатки торта и перемыв посуду, Ася протерла стол и устало опустилась на табуретку. «Моя семья, – подумала она, – Шура, Юлька, Маруська. Кларочка. Моя настоящая семья». От своей, родной, кровной, она давно отвыкла, но, конечно же, не забывала – звонки и подарки к праздникам, редкие визиты, денежная помощь. Но как та, прежняя, жизнь от нее далеко! Как будто и не было. Как будто всегда она жила здесь, в Мансуровском, в этой старой большой квартире на третьем этаже, с высокими потолками, полукруглыми стенами, с поскрипывающим паркетом, тяжелыми дверьми, с узкими удлиненными окнами с бронзовыми ручками и защелками, с маленьким овальным балконом, где она разводила оранжевые настурции и розовые маргаритки. И этот двор, где растут огромный ясень и две большущие липы, от запаха которых кружится голова. И старый, пахнущий сыростью подъезд с откусанными краями ступенек и старыми деревянными, отполированными до блеска, перилами. И медная табличка, оставшаяся с дореволюционных времен от деда ее любимого Шуроньки, известного ученого-биолога академика Ниточкина. Странно, что табличка сохранилась – редкий случай.
Это ее родина, Остоженка и Мансуровский, старый четырехэтажный дом в глубине настоящего московского двора. Разве она могла представить, что окажется здесь и будет хозяйкой этого дома, женой и матерью. Да, она мать этим девочкам. И пусть они ни разу ее так не назвали, пусть! Ася знает, что она – мать.
Но как же жаль, что у них с Шурой не случилось общего ребенка! Какая это несправедливость. Ну уж как есть. Теперь даже мечтать об этом поздно – Шуре скоро шестьдесят, а Асе сорок пять.
Не включая света, она сидела на кухне. Тихо, так тихо, что слышно ход стрелок на настенных часах. Тихо и спокойно, но мысли о младшей, любимой, не отпускали.
Звонила Маруся нечасто, раз в две-три недели, – со связью там плохо. Зато письма писала исправно. Эти письма были похожи друг на друга, как близнецы, – короткий отчет о самочувствии, пара строк о погоде. О том, как они с Алешей ждут переезда в отдельную квартиру, о том, как ходили в кино, о службе мужа. И об экзаменах – Маруся перевелась на заочный.
Сквозь строки Ася чувствовала, что Марусина жизнь не так проста, как ей хочется представить это родным. С продуктами там неважно, особенно со свежими фруктами и овощами, климат тяжелый, жизнь в семейном общежитии не сахар, а уж тем более для избалованной удобствами Маруси. Да и с подругами тоже не очень. Нет, офицерские жены прекрасные, мужественные и верные женщины, но разве это Марусин круг?
Правда, любовь все оправдывает, Ася это знает. Но ее Шура здесь, рядом, и каждый день они вместе. А Маруся одна по полгода. Наверняка ей сложно, но молодец, держится и не жалуется. Пока держится. Но чем дело кончится, никто не знает…
Разве Ася, могла предположить, что так сложится жизнь ее любимицы?
Через полгода после Марусиного отъезда, а точнее побега, тяжело заболела Клара.
– Ничего утешительного, – сказала она, – но я не собираюсь лить слезы! Будь как будет.
А было плохо. После больницы, операции и облучения Юлька по собственной воле переехала к Кларе. Кто бы мог подумать – Юлька, эгоистка и любительница свободы, увлеченная только своей жизнью, превратилась в самую терпеливую сиделку. Она ухаживала за бедной Кларой лучше, чем это делали бы многие дочери.
Клара почти не вставала, но иронии своей не теряла и от Юлькиных забот как могла отказывалась.
Профессор страдал. «Как же так, – недоумевая, повторял он, – Клара! Она – сама жизнь! А сколько в ней оптимизма! Сколько раз она поддерживала меня, приводила в чувство! Сколько раз вытаскивала из бездны отчаяния! Клара, красивая, яркая, живая! Нет, невозможно». И он принимался плакать.
Все понимали, что Кларе осталось немного. Единственное, о чем она просила, – чтобы без мук. «Только чтобы было обеспечено человеческое доживание», – повторяла она.
А с обезболивающими как раз было плохо.
Конечно, подключили университет, организовали звонки и письма в Минздрав, но все это забирало время, а боли нарастали.
Тогда за дело взялась Юля. В соседней группе учился Ваня Защипин, и всем было известно, что Ванин двоюродный брат работает там – глаза поднимались кверху, к потолку, но само слово не произносилось.
Ванька был малозаметный, курносый и тихий середнячок, вряд ли когда-нибудь Юля обратила бы на него внимание. Но тут пришлось.
– Помощь? – растерянно переспросил он. – Какая помощь?
Юля терпеливо повторила:
– Очень болен дорогой и близкий человек. Врубился?
Покрасневший Ваня послушно кивнул.
– Так вот, – продолжила Юля, – мне нужна твоя помощь. Нужно достать лекарство, понимаешь? Импортное обезболивающее. Ну, дошло?
– А при чем тут я? Ты что-то напутала, Юль. У меня никого нет в аптеке.
– Да при чем тут аптека! – с досадой воскликнула она. – Его невозможно достать в простой аптеке. Врубился теперь?
Ваня послушно кивнул и, кашлянув, осторожно уточнил:
– И все-таки, Юль. При чем тут я?
– Тут при чем твой родственник! – еле сдерживаясь, объяснила Юля. – Твой важный родственник! Кажется, брат? Мне сказали, он оттуда, – и Юля подняла глаза к потолку. – Наврали? – Голос звучал угрожающе, она не думала от него отстать.
И тут до бедного Вани дошло:
– А, брат! Ну да, брат! Работает, да. И что из этого следует?
– Ну ты и тупица, Защипин! – не выдержала Юля. – У них там своя аптека! Ну, понял? Короче, сможешь помочь?
– Попробую, – нехотя промямлил Ваня, – но обещать не могу.
– Попробуй! – Юля посмотрела ему в глаза. – Очень сильно попробуй! В смысле, постарайся, Вань! Это очень важно, понимаешь? Так важно, что… – Махнув рукой, Юля отвернулась. Еще не хватало, чтобы этот рыжий тупица увидел ее слезы.
Если по правде, то она почти не рассчитывала на Ванькину помощь, все знали, тот страшный тормоз. Но странный Ванька помог и с тех пор в ее присутствии краснел и кидал на нее пылкие и многозначительные взгляды. Влюбился? Ничего удивительного, в нее влюблены были многие.
Через несколько дней Ванька подошел к ней и смущенно протянул бумажку с телефоном.
– Звони, – сказал он, – брат обещал помочь. Я сказал, что для очень хорошей девушки, – смешавшись, выпалил он, подтвердив тем самым ее догадку: втрескался.
Юля нервничала перед встречей с важным Ванькиным братцем и была уверена, что увидит перед собой наглого и напыщенного гуся, равнодушного к чужим проблемам, как все чиновники.