– Ясно, – кивнула она, – я поняла. Мы из серии что-то еще.
Он не ответил, подошел к ней сзади, обнял и осторожно, одними губами, прикоснулся к ее волосам.
Юля застыла. Так и стояла, боясь повернуться и посмотреть на него.
Зачем она согласилась приехать сюда, в эту казенную квартиру, зачем снова встретилась с ним? И дело не в квартире! И не в страхе, и уж тем более не в благодарности.
Ты уж самой себе не ври, Юля! Тебя просто тянет к нему, так тянет, что ты задыхаешься.
А Кларе меж тем становилось все хуже – ремиссия, державшаяся несколько лет, закончилась.
И Юля видела – Клара устала. Устала бороться, устала жить. И еще – делать второй укол без Клариного согласия она не имеет права. Это должно быть не Юлино, а только Кларино решение.
Кружняк предложил ведомственную больницу.
– Где полы паркетные, а врачи анкетные? – не удержалась Юля.
– Глупости, – разозлился он. – Врачи у нас самые лучшие! И лекарства, и оснащение! И, кстати, питание. Все будет: и отдельная палата, и медсестра, и постоянное наблюдение, все будет как надо. А с инъекцией медики решат после обследования.
Наверняка все так и будет, Юля не сомневалась, слышала про ведомственные учреждения. Даже университетская ведомственная, для преподавательского состава, разительно отличалась от обычных районных. И все-таки больница. Клара всегда говорила: «Только не отдавай меня, Юлька, в больницу! Каждый человек имеет право умереть в своей кровати».
В тот вечер на разговор не решилась. А вот назавтра, потому что тянуть было нельзя, села возле Клары, взяла ее за руку и заговорила. Клара лежала с закрытыми глазами, как будто дремала. Рука ее стала невесомой, прозрачной, сухой, совсем старушечьей, но была еще теплой, живой.
Выслушав Юлины сбивчивые уговоры, Клара приоткрыла глаза и внимательно, словно изучая, посмотрела на нее и покачала головой:
– Нет, моя девочка, извини. Не хочу. Ни отдельной палаты, ни вкусной еды. Ничего не хочу. Я устала. Отпусти меня, Юлька! Ну сколько можно? Всем и всему есть свой срок. Зачем продлевать эти муки? Нет, я понимаю – никаких болей не будет, там обезболят! Но при этих уколах… Ох, девочка… Я это видела, когда уходила мама. У человека меняется сознание, он все время спит или отсутствует и уже ничего не соображает. Мама и меня не узнавала, в общем, человек уже между небом и землей, понимаешь? Вроде жив, но уже не человек. Так, существо. Да и зачем? Я прожила долгую жизнь, местами даже счастливую. Выжила даже тогда, когда было не надо… А теперь – все, понимаешь? Отпусти меня, Юля! Не мучай ни меня, ни себя! Да разве это жизнь? Но знаешь, – Клара попыталась улыбнуться, – я ухожу спокойной и даже счастливой – у меня была ты! Ты не просто скрасила мои последние годы. Ты, мое солнышко, придала моей жизни смысл. А если бы еще получилось с квартирой… Ох, Юленька! Я бы совсем была счастлива. Счастлива и спокойна. Все, милая, все, я устала. Я посплю, ладно? Да и ты отдыхай, тебе достается.
Юля лежала и смотрела в потолок. Как говорил отец, всегда надо попытаться поставить себя на место другого, и, если получится, ты сможешь его понять. Все правильно. Она представила себя на месте Клары. Хотела бы она продлить такую жизнь, стала бы за нее цепляться? Вряд ли. Хотя никто не может сказать, как бы он себя повел в этой ситуации. Но сильный человек выбирает свой путь. А Клара сильная. Все, спать. Она тоже устала. А завтра с утра она позвонит Кружняку, поблагодарит его и откажется от больницы.
Кружняк все понял, никаких лишних вопросов не задавал.
– Послушай, – сказала она, – Кларе хуже, сиделка приходит на пару часов. У меня работа. В общем, – Юля запнулась, – пока мы встречаться не сможем.
– Хорошо, – коротко ответил он, – звони, как получится.
Разговор подошел к концу, и надо было прощаться. И тут она почти выкрикнула:
– Ген, подожди!
Наверняка он ждал другого. Но, путаясь и сбиваясь, Юля рассказала о своей проблеме.
– О господи, Юля, и что ты так долго молчала? Это не проблема, девочка. Это проблемка. Вопрос только во времени, чтобы успеть.
– Спасибо, – выдавила Юля и положила трубку.
«Полчаса полежу, потом покормлю Клару и к своим, в Мансуровский, три недели у них не была», – решила она. Но полчаса не получилось – она проспала два часа, как провалилась. Слава богу, что Клара тоже спала. Впрочем, теперь она все время спит.
В Мансуровском было тихо и грустно. Выслушав Юлин короткий рассказ о Кларином самочувствии Александр Евгеньевич расстроился и ушел к себе. Тихо плакала Ася. Юля читала последнее Марусино письмо. Молча выпили чаю, и Юля поехала на Смоленскую. В тот вечер выпал первый снег. «Скоро Новый год, – подумала Юля, стоя у окна, – только бы Клара дожила. Она так любит этот праздник».
Назавтра она поехала в Ивановский переулок и сделала, как велел Кружняк – документы положила в папку, надписала ее и отдала офицеру на входе.
На улице Юля села на влажную лавочку, выкурила сигарету и медленно побрела по улице. Почему Кружняк не пригласил ее в свой кабинет? Не хотел видеть или был занят? А может, его просто не было? Вызвали куда-то или что-то еще?
Дошла до улицы Горького и поняла, что страшно проголодалась. Зашла в ближайшую стоячку – оказалось, что это сосисочная. Четыре горячих, раздутых сосиски, полбанки острейшей горчицы, три куска черного хлеба и стакан горячего чаю.
«Хорошо, что меня никто не видит, – подумала она, – стыда не оберешься! Вот ведь обжора! Зато согрелась и наелась». От сытости и тепла немного кружилась голова, и ей захотелось домой, под одеяло, включить Поля Мориа, укутаться, закрыть глаза и уснуть.
Хорошо, что сегодня сиделка до вечера, и она совершенно свободна. Афиша кинотеатра зазывала новой французской комедией. Может, в кино? А что, мысль.
Уснула Юля сразу после начала. Фильм прошел мимо – открыла глаза на финальных титрах. Усмехнулась: «Ну ты, мать, даешь».
В кинотеатре было душно, и Юля с радостью выскочила на улицу. Глотнув свежего воздуха, бодро пошагала к метро.
Падал легкий и редкий снег и тут же таял. Было тепло, она расстегнула молнию куртки.
Юля думала о Кружняке. Представляла его лицо – серые глаза, густые, широкие брови, тяжеловатый квадратный подбородок, красивый прямой нос, крупные, яркие губы. И волосы, густые, почти седые, жесткие. Ей захотелось прижаться к нему, вдохнуть горьковатый запах его одеколона и провести ладонью по его волосам.
«Остановись, – велела она самой себе. – Он даже не захотел тебя увидеть. Наверное, решил, что все, хватит. И правильно! Эта история никому не впрок».
Кружняк позвонил спустя три дня. Сухо и коротко сказал:
– Все готово, можешь зайти и забрать документы.
Сердце забилось так часто, что стало трудно дышать.
– К тебе? – быстро спросила она.
– Можно и ко мне. А если удобнее, забери на проспекте Вернадского. Сегодня или на днях.
– Сегодня! – выкрикнула она. – Можно сегодня?
– Можно, – после паузы ответил он, – в семь на Вернадского.
Дрожали руки. Юля заходила по комнате. Надо обрадовать Клару. Позвонить в Мансуровский и рассказать своим. Кружняк все сделал. Выходит, они действительно всесильны? Главное, что сегодня они увидятся! Как же она соскучилась! Дожить бы до вечера.
Дожила. Бросилась к нему в объятия, прижалась. Видела, что он растерялся. Да что там – он был изумлен!
– Девочка моя, – хрипло сказал он, – как я соскучился!
Юля промолчала. Что говорить, когда и так все ясно – она влюбилась.
Увидев паспорт с пропиской, Клара расплакалась. Требовала показать еще и еще, проводила бледным, худым пальцем по фиолетовому штампу и снова принималась плакать.
– Я не расстраиваюсь, что ты, девочка! – повторяла она сквозь слезы. – Я от счастья! Бывают же слезы счастья, душа моя?
Юля напоила ее сладким чаем, кое-как, с уговорами, впихнула полбутерброда с сыром, дала ложку любимого вишневого варенья, укрыла ее, чмокнула в пергаментную щеку и включила ночник.
У двери обернулась – забыла зашторить окно. Аккурат под их окнами горел злобный ярко-белый фонарь. Задвигая плотную синюю штору, посмотрела на Клару – та спала, и Юле показалось, что лицо у нее спокойное, расслабленное, умиротворенное. Давно такого не было.
Медленно, на цыпочках, чтобы не скрипел старый рассохшийся паркет, пошла к двери. Осторожно открыла ее, самую малость, чтобы выскользнуть, и услышала шепот. Остановилась, прислушалась – во сне? Ну да, конечно, Клара иногда говорила во сне. Врач объяснял это действием обезболивающих и снотворных.
– Счастье, – бормотала она, – какое счастье. Все сделано, как хорошо.
Юля прикрыла дверь и пошла на кухню. На широком кухонном подоконнике стояла настольная лампа – голубая керамическая нога в мелких синих цветочках и синий шелковый, с кистями абажур.
Тихий и ровный голубоватый свет разливался по кухне. У раковины на полотенце сушилась вымытая посуда – сиделка, литовка Регина, была аккуратистка. На вычищенной до блеска плите стояла кастрюлька с супом – овощной бульон, разваренный рис, мятая картошка, морковка и кабачок. «Грустный суп, – подумала Юля, – грустный суп для больного человека».
Она открыла холодильник – кусок сыра, творог, картофельное пюре, остатки отварной рыбы, кефир, яблочный сок. Колбасы и сосисок в их доме не водилось. Обычно Юля не ужинала – стакан кефира, кусок черного хлеба, свежий или соленый огурец. Но сейчас она поняла, что этим не обойдется – есть хотелось ужасно. В стрессе ей всегда хотелось есть. Просто зверски хотелось, например, хорошего куска жареного мяса. Она точно бы съела сейчас полкурицы и сковородочку жареной, с хрустящей корочкой, картошки! Или две-три котлеты – здоровенные, пышные, сочные, которые умеет делать только Ася.
Но ни мяса, ни курицы, ни Асиных котлет не было, зато в берестяной хлебнице лежал свежий хлеб, а в овощном ящике штук шесть картошин. А когда есть картошка и хлеб – есть еда.
Юля была не из хозяюшек. Готовить не умела и не любила: простоять полдня, чтобы за полчаса все смели?