Кружняк позвонил на следующий день. Сказал, что стоит у ее дома.
– Я могу подняться? – спросил он.
Кто сказал, что Юля Ниточкина – женщина с сильным характером? Кто сказал, что она может за себя постоять? Кто сказал, что она разумная, кто придумал всю эту чушь?
– Да, – ответила она. И задохнулась от счастья.
Про странную находку, старый пожелтевший конверт, Ася забыла. Вспомнила через пару дней, когда разбирала вещи в своей комнате. Конверт по-прежнему лежал на месте.
Ася взяла его в руки и задумалась. Адресат указан не был, и кому предназначалось письмо, можно было понять, лишь открыв его. Ясно было одно – конверт тщательно прятали. Вопрос – от кого?
Ася оглянулась. На часах полдень, а это означало, что муж вернется не скоро. Она села в кресло, повертела в руках конверт, вздохнула и надорвала заклеенный край.
Катин почерк она узнала сразу, видела надписанные ею фотографии: крупные, округлые, немного пузатые буквы. Два двойных листа из обычной школьной тетради в клеточку.
Пробежав глазами первые строчки, Ася отложила лист в сторону и прикрыла глаза. Не читать, конечно, не читать. Нельзя читать чужие письма – незыблемое правило приличного человека. Письмо предназначалось Александру Евгеньевичу, Саше, тогда еще Катиному, а теперь Асиному мужу. Не читать, отдать адресату. Но что-то подсказывало ей, что письмо нужно, просто необходимо прочесть. Прочесть, а уж потом решить, что с ним делать. Интерес, любопытство? Или женское чутье, предчувствие чего-то важного, из-за чего это письмо и было припрятано?
А может так оказаться, что не стоит его отдавать ни Саше, ни девочкам? Да и, в конце концов, Кати давно нет, зато есть она, Ася, жена и мать, и ей решать, что можно, а что нельзя, что нужно знать, а чего нет. Ей, потому, что за всех отвечает она.
И все-таки не решалась, тянула время. Встала, чтобы убавить огонь под кастрюлей с супом, открыла и тут же закрыла холодильник, приоткрыла на кухне форточку, поправила скатерть. Вернулась в комнату.
А если убрать его обратно, туда, где он пролежал много лет, засунуть в толстый том Мериме и забыть? И пусть найдет тот, кому суждено. Или не найдет. Ведь жили они сто лет, не читая это письмо? И неплохо жили!
Ася прошлась по комнате, постояла у окна, для чего-то задернула шторы, вернулась в кресло, устроилась поудобнее. Какая она паникерша и мямля! А если там ерунда? Ну, например, указания насчет ребенка? Или объяснение в любви дорогому мужу? Или извинение за то, что обидела? Да мало ли что там может быть. Читай, трусиха! Читай, а потом решишь, что с этим делать! И Ася стала читать.
«Саша, мой хороший! Мой самый благородный на свете Саша!
Самый лучший человек на земле!
О том, что я дрянь, я, конечно, догадывалась. Дрянь и лгунья, приспособленка и трус. Глупо искать оправдания – это чистая правда. И глупости, что в такие условия меня поставила жизнь. Мы сами, только мы сами, ставим себя в невыносимые условия, я в этом уверена. Разве не я сама, по собственной воле и собственному желанию, делала то, что делала? Да, бывает состояние аффекта, но оно быстро проходит. А я же… В течение трех – господи, трех лет – я стремилась к тому, чтобы это случилось. Как маньяк, не замечающий расставленных флажков, как сумасшедший, не понимающий, где край, запретная полоса, к которой нельзя приближаться, а уж заходить за нее тем более.
Сколько было сигналов, предупреждений, знаков! Но нет, я упорно шла к своей цели. И я ее достигла. Успокоилась ли я, пришла ли в себя, остановилась ли? Удовлетворилась ли, как голодный вампир, наконец-то напившийся крови? Поняла ли я, что сделала? Дошло ли до меня, что я испортила себе жизнь? Перечеркнула, сломала собственными руками?
Кто теперь я? Беременная аспирантка, живущая в неближнем Подмосковье? Нищая, раздавленная, униженная. Почти мертвая. Я еду в электричке и смотрю в стекло на свое отражение: мертвые, впалые глаза. Сухие, бледные губы. Растрепанные волосы. Ведьма. Я всегда была худышкой, а сейчас, когда, казалось бы, должна поправляться, так похудела, что скоро будет виден живот.
Я понимаю, что живущий во мне ребенок должен питаться. Но я не могу есть, меня начинает тошнить. Я пью кефир, и от этого мне немного легче. Но какие витамины в кефире и что получает мой ребенок?
Срок беременности примерно восемь недель. Да, совсем мало, и еще можно сделать аборт. Но это действия, причем серьезные, требующие моральных и душевных усилий. Про физические я не говорю. Надо записаться в консультацию, пойти к врачу и объяснить, почему я не могу рожать.
Все просто – отец ребенка меня бросил. Впрочем, ха-ха, он меня никогда и не подбирал! Я навязалась ему, как навязываются рыночные цыганки, уговаривающие погадать. Мы же бежим от них, верно? И он от меня бежал. А я настигала. Караулила. Возникала перед ним, как те трое из сказки про волшебный ларец. Оп – я тут. Чего желаете?
Он ничего не желал. Вообще ничего. Он говорил напрямую: «Уйди, я тебя не люблю, ты не в моем вкусе. У меня есть любимая девушка. В конце концов, у тебя есть чувство гордости и чувство достоинства?»
Он почти плакал, он, красавец, кумир и предмет восхищения. Он кричал, оскорблял меня, грозил милицией. Он умолял меня, увещевал, разговаривал со мной как с больной.
Почему «как»? Я и вправду больная – здоровые так себя не ведут.
Я преследую его, уверяя себя, что имею на это право. Как же – я ведь люблю его!
«Мы никогда не будем вместе», – повторяет он.
Ну почему же? Литература – а я девица начитанная – знает кучу примеров, когда женщина добивается своего, и мужчина сдается.
Странно: если добивается мужчина – это доблесть. А когда добивается женщина – это позор.
Нет никакого позора. Просто я не могу без него жить.
Он не подонок, мой Шахиджан. Он – гуляка. Про таких говорят «у него ветер в голове», «молодой, не нагулялся», «восточный мужчина», «темперамент» и так далее. Красавчик: черные кудри, черные глаза, черные ресницы. Волосатый, как черт: руки, грудь, тело. «Обезьяна, – смеется он, – я волосатый, как обезьяна».
Я задохнулась, когда впервые его увидела.
Неужели такое бывает? Откуда такие в наших серых, размытых, скучных пенатах? А красный свитер? Он горел как костер. А белые-белые зубы? Он во весь рот смеялся, и зубы сверкали, как рафинад на солнце.
– Кто это? – спросила я у знакомой девицы.
– Шахиджан – вздохнула та. – Хорош, да? Красавчик!
– Иностранец? – уточнила я.
– Да черт разберет! Вроде отец армянин, а мать арабка. По крайней мере, так говорят. Родня за границей, кажется, в Париже. Он живет здесь, а где родился – черт его знает.
Мне не важно, где он родился. Мне важно, что он здесь. Рядом. В этом же здании, в нескольких метрах от меня. И я стала его караулить. Попадаться ему на глаза. Мелькать перед ним – в коридорах, холлах, в столовой и в библиотеке, в аудиториях и на кафедре.
Я была вездесуща. И наконец он меня заметил. Это было в столовой в двенадцать дня, когда очереди вырастают мгновенно, как хвост ящерицы.
Я стояла в самом начале. Он подошел, с тоской посмотрел на сосиску с горошком, потом перевел взгляд на очередь и посетовал:
– Не судьба…
Если бы передо мной стояли девицы – а он наверняка на это рассчитывал, – голодным бы он не остался. Но передо мной стояли три парня, по взглядам которых было понятно, что Шахиджан останется без сосиски.
Он развернулся и направился к выходу. Медленно, вразвалочку, словно надеясь, что еще не все потеряно.
И тут я выкрикнула:
– Эй, подожди!
Мой голос был хриплым и незнакомым.
Он обернулся и оглядел очередь – ему? Или не ему? И кто крикнул?
Я махнула рукой, позвала его.
Шахиджан пожал плечом, приподнял бровь, глянул на очередь и пошел ко мне.
В этот момент я стала первой.
– Что тебе? – буркнула я. – Сосиски?
Он растерялся, но быстро взял себя в руки:
– Да-да, две сосиски, горошек, булку и чай!
Буфетчица смотрела на меня с усмешкой. Я чувствовала, что всю меня, от ступней до корней волос, заливает горячей волной.
Шахиджан забрал свои сосиски, а я замолчала, как истукан.
– Ну? – хмыкнула буфетчица. – А тебе что?
Вздрогнув, я пролепетала:
– То же самое.
На раздумья времени не было.
Я не любила сосиски. И не ела зеленый горошек. Я не едок, как говорит моя мама. Я птичка, клюю понемножку.
Я взяла свой поднос и оглядела зал. Он сидел за свободным – редкость – столом и махал мне рукой.
Как я дошла и не упала, не споткнулась, вместе с этим дурацким подносом и дурацкими сосисками? Чудеса.
Я села за стол и почувствовала, что не смогу проглотить ни кусочка. Зато он уминал с аппетитом. А я как полная дура сидела над своими тарелками, изучая содержимое.
– Чего не ешь? – удивился он и наконец сообразил: – А, да! Спасибо тебе. Если бы не ты – кстати, как тебя? – я бы умер от голода.
– Катя, – тихо сказала я, – Катя Светлова. Слушай, мне что-то расхотелось. Честное слово. Я только чай и булочку. А сосиски ты можешь съесть. Я не дотрагивалась, честное слово!
– Ну что ты заладила – «честное слово, честное слово»! Я видел, что ты не дотрагивалась. Что, правда не будешь? Точно? Тогда ладно, я проглочу. Теперь ты знаешь страшную тайну. – Он наклонился, выпучил свои невозможно чернючие глаза и прошептал: – Я жуткий обжора!
И вдруг мне стало смешно. Легко и смешно. Мы познакомились, а это значит… Ничего это не значит. Вообще ничего. На следующий день он меня не узнал.
Мы столкнулись в коридоре.
– Привет, – сказала я.
Он мимолетом посмотрел на меня и тут же отвлекся, кого-то окликнул, обогнул меня, побежал и… исчез. Он не узнал меня. И наш совместный обед ничего не значил. Он забыл о нем, как только вышел из столовки. И обо мне тоже забыл. Это для меня было событие века.
Как называется это в психиатрии? Навязчивая идея? Скорее всего. Но я повторяла, что это любовь. Я видела, как самые яркие и красивые девушки вьются вокруг Шахиджана, и он не отказывается от общения и флирта. Он не высокомерный и не чванливый, но будет видеть только то, что захочет увидеть.