Он все про себя понимает, знает, что красавец, знает, что он выделяется из любой – повторю – любой толпы и компании.
Он яркий, заметный, необычный. Он может быть общительным и остроумным, может тянуть на себя одеяло, а может быть тихим, неразговорчивым, хмурым и нелюбезным. Все зависит от настроения. Он может нагрубить, наорать, жестко поставить на место, может быть несправедливым и гневливым.
Он разный и не подстраивается под ситуацию, уверен, что ему все простят. Его обожают преподаватели, потому что он думающий студент. Им восхищаются девицы, и его, по понятным причинам, ненавидят парни. Есть, правда, те, кто возле него, кто хочет быть рядом, поближе. Ведь если они будут рядом с ним, есть вероятность что их тоже приметят. Дружить с Шахиджаном почетно, быть его девушкой – из разряда невероятного, постоянной подруги у него нет, но есть много временных.
Он легко расстается и тут же начинает новые отношения. Он бабник и этого не скрывает. По нему страдают, но он разводит руками: «А разве я кому-то что-то обещал?»
Многие говорят о нем гадости, но это вполне объяснимо – ему просто завидуют. Он не врет и ничего не обещает, он не рассказывает о своей семье, но ходят слухи, что она состоятельная. У него есть старшая сестра с довольно странной биографией – треплются, что она живет с очень богатым человеком. Хотя откуда у нас в СССР очень богатые люди?
Он умеет дружить, быть преданным, но так же легко вычеркивает людей из своей жизни. Он может быть легким, доступным, простым, свойским и очень закрытым, высокомерным, надменным и даже тяжелым. Он личность, и он не для меня. Вернее, я не для него.
Но это меня не смущает, что говорит о моем психическом нездоровье. При этом я отдаю себе в этом отчет, то есть я не безнадежна.
На что я надеюсь? На этот вопрос нет ответа.
Скорее всего, ни на что. Я просто хочу быть возле него. В любом качестве – друга, собеседника, помощницы.
Но ему не нужен друг, собеседник, помощница и не нужна я. Я глупая и смешная, как он однажды сказал. И еще я настырная, очень настырная, маниакально настырная, и он меня начинает бояться. Хотя уважает настырных, умеющих добиваться своего.
– Но это не наш случай, Катя, – так он сказал, когда я ухаживала за ним во время его болезни. – Уходи, мне надо побыть одному.
Я не ушла.
– Ты меня раздражаешь! – кричал он и бросал в меня тапки. – Пошла вон, я тебя ненавижу!
А я раскладывала таблетки, стирала его белье, варила бульон.
Закончив дела, я снимала передник, одевалась и, не попрощавшись, уходила.
Как бы он справился без меня? Когда никого – никого! – не было рядом, а он валялся с температурой под сорок?
Где его многочисленные друзья и не менее многочисленные подруги? Где его семья, отец, мать, красавица сестрица? Ах, ну да, он как-то сказал, что маман проживает в Париже. А где все остальные?
Остальных не было, была только я. Приблудившаяся собачка, дворняжка, мотающаяся за ним по пятам. Унизительно? Нет, унижения я не чувствовала. Он прав: у меня нет гордости, нет чувства достоинства. Нет и обид, присущих всем женщинам. Мне не нужно внимание – мне просто нужно быть рядом. Около или хотя бы неподалеку.
Он прав – я довольствуюсь совсем малым, совсем.
– Неужели тебя все устраивает? – орет он, и я вижу недоумение в его глазах. Мне становится смешно. Он растерян. Я его раздражаю, и он не пытается это скрывать.
Но я не реагирую на его раздражение.
– Странная ты, – вздыхает он и отворачивается к стенке.
Он не хочет меня видеть.
А я сажусь в кресло у его кровати и читаю книжку, все равно какую. Или подремываю, укрывшись его старым свитером.
Иногда он впадает в агрессию:
– Думаешь, высидишь меня, как курица яйцо? Думаешь, вот привыкнет и не сможет без моей заботы? Думаешь, станешь необходимой? Иди домой, надоела! Не могу тебя видеть! Хватит мозолить мне глаза! Иди, иди! Что ты ревешь? Чтобы я расчувствовался и пожалел? Господи, как же ты мне надоела!
– Бульон в холодильнике, – хлюпаю я носом, – там же куриные котлеты. И почищенный апельсин. Не забудь поесть, это необходимо, ты пьешь антибиотики.
Он издает стон, похожий на вопль. А я тихо собираюсь и ухожу. Мы не прощаемся.
Зависимость или я сумасшедшая? Мне надо к врачу. Он тоже считает, что я ненормальная и мне надо к врачу. Но идти в психоневрологический диспансер я боюсь, я слышала, что там тут же ставят на учет.
Можно найти платного врача, но у кого просить помощи? Все тут же станет известно. В платных поликлиниках психиатров нет, я узнавала. Советские люди психически здоровы, зачем им психиатры?
Он зовет меня тихой психопаткой. Хорошо, что тихой. Я и сама не знаю, на что я способна.
Он выздоравливает, и настроение у него улучшается. Он даже благодарит меня за помощь, но просит отдать ему ключ. Ключ я отдаю и понимаю, что все возвращается на свои места. Случайные встречи в институте, в столовой или в садике неподалеку. Он больше не мой.
Иногда я вижу его и машу ему рукой, он морщится и отворачивается. Я ему неприятна. Я ненавязчива, просто киваю и прохожу мимо – одна или с кем-то из девочек. И он с кем-то из девочек, он всегда с кем-то из девочек.
Иногда я еду на Бауманскую и хожу вокруг его дома в надежде увидеть его. Увидеть, но не показаться – нет, не дай бог, он меня заметит. Я прячусь за углом дома, в соседнем подъезде, за разросшимся кустом сирени. Иногда мне везет, и я вижу его. Иногда замечаю, как в подъезд заскакивает девица, и я уверена, что эта длинноногая красотка торопится именно к нему. А к кому же еще?
Я устала, замерзла, проголодалась, но я держусь. Жду, когда девица выйдет из подъезда. Иногда они выходят вместе. А иногда, не дожидаясь утра, я еду домой. Значит, сегодняшняя счастливица осталась у него до утра.
Однажды случился кошмар – я уснула в его подъезде, сидя на корточках. Проснулась от страшной ломоты в суставах и оттого, что кто-то тряс меня за плечо.
– Напилась?
Я открыла глаза. Передо мной стояла старушка.
– Просто уснула.
– «Просто», – фыркнула она, – просто ничего не бывает! Иди давай! А то милицию вызову! Вдруг ты воровка?
– Я не воровка, – прошептала я, с трудом разгибая ноги. Как они болят, как затекла шея и разболелась голова!
– Кто тебя знает? – прогундосила бабка. – Все вы… С виду не поймешь.
Я вышла на улицу и, горько плача, побрела к остановке. Я докатилась до самого дна. Неужели у меня совсем нет характера? Нет ни грамма воли и гордости? И все это называют любовью? Это не любовь, это наваждение. Это ужас, из которого нет выхода. Это то, что меня добивает. Мне надо менять свою жизнь. Он грозится, что напишет заявление в деканат, что я его преследую. И не только в деканат, но и в милицию, и мне дадут срок.
Может, мне уехать? Только куда? У меня есть тетка в Тбилиси, папина сестра. И родственница в Забайкалье. Но ни одну, ни другую я ни разу не видела. Как я заявлюсь к ним? Перевестись в вуз в другом городе? Пожалуй, это выход, но как объяснить это маме? Врать я совсем не умею. Так мне кажется. Да нет, умею. Я – изощренная и опытная врунья.
И все-таки это случилось. У Шахиджана в тот день было прекрасное настроение, и он позвал всех в гости. Сказал, что ему привезли что-то вкусное.
Народу набралось человек двадцать – все, кто был в тот момент в институтском садике. Все заорали «ура» и ринулись к метро.
Я затесалась в толпу. Видел ли он меня? Кажется, нет. Увидел только в квартире:
– А, Катерина! Привет.
Ни расстройства, ни радости, ни удивления. Уже хорошо.
На кухне лежали разноцветные пачки, коробки и бутылки.
– Спагетти! – заорал Шахиджан. – Сегодня у нас настоящие итальянские спагетти с настоящим итальянским соусом!
Все радостно заорали и завизжали.
В огромной, литров на восемь, кастрюле закипала вода. Он отгонял всех от плиты.
Народ разбрелся по квартире. Орала музыка, сигаретный дым стоял столбом. В батарею стучали соседи.
Импровизированный стол – дверь, снятая с петель и покрытая простыней, – был готов. Макароны подали прямо в кастрюле. Бутылочки с соусами – томатным, грибным, чесночным – стояли вокруг нее. В миске большой желтой горкой лежал натертый сыр.
Пахло аппетитно. Тарелок на всех не хватило, кто-то ел из крышек, кто-то из мисок, кто-то из чашек. Кто-то сообразил и положил макароны в вазу, все громко смеялись. Пили вино, гремела музыка, все перекрикивали друг друга. Кто-то лежал на ковре и блаженно сопел. А макароны все не кончались.
– Нравится? – вдруг спросил меня Шахиджан.
От неожиданности я вздрогнула и кивнула – мне и правда нравились макароны с иностранными соусами. А макароны с сыром я любила всегда.
Спустя пару часов все стали понемногу расходиться.
– Поможешь? – спросил он меня. – Эта публика, – он кивнул на оставшихся, – сама знаешь: рассчитывать не на кого.
– Конечно, – с готовностью ответила я.
Я была счастлива.
Я мыла посуду, подметала и мыла пол, оттирала ковер от пятен.
Пыхтя, Шахиджан пытался вернуть на место снятую дверь. У него не получалось. Я подошла, чтобы помочь:
– Дверь одному не повесить, – сказала я, – здесь нужны двое.
Он как-то странно, по-новому посмотрел на меня. Не подколол, не усмехнулся, не погнал, не сказал гадость.
Дверь мы повесили быстро.
– Я пошла? – потупив глаза, спросила я.
– Как хочешь, – бросил он и пошел в свою комнату.
– Я не хочу! – крикнула я ему вслед.
– Оставайся.
И я осталась».
Ася отложила прочитанный лист. Закрыла глаза. Зачем? Зачем ей попался этот конверт? Почему именно ей, а не кому-то другому? Хотя правильно: попасться он должен был именно ей, не Саше и уж тем более не девочкам – это была бы трагедия. А лучше всего, чтобы он не попался никому. Катины откровения никому не нужны, да и самой Кати давно нет на этом свете…
Ася услышала шаги на лестнице, а затем в замке повернулся ключ. Саша! Она прозевала, увлеклась. Ася вскочила, сунула листы под покрывало и побежала к двери.