У Юли было именно так. Она чувствовала, что погружается во тьму и безысходность, окончательно смирившись с тем, что с Кружняком ей не расстаться – судьба, хотя Юля не была фаталисткой, считала, что человеческая судьба в руках самого человека, но на деле получалось не так. А ведь все были уверены, что у нее сильный характер, огромная воля и сила духа.
– Не тот случай, – посмеивался Кружняк, – здесь ты просто должна смириться. Против судьбы не попрешь.
Юлю бесили его выпады.
– Еще чего! – возмущалась она. – Вот захочу – и оборву одним днем.
– У тебя что-то с памятью, – не успокаивался Кружняк, – такое уже было.
А потом Юля устала мучиться и решила: буду жить, пока живется, когда-нибудь все равно все изменится.
Вернадка закончилась, и Юля скучала по ней. Теперь ей казалось, что там, в белой девятиэтажке с видом на красную церквушку, в скучной казенной квартире, она была счастлива.
Теперь были гостиницы, но Юля видела, что он гостиниц побаивается.
– Могут стукнуть? – с усмешкой спросила она.
– А ты как думала? На каждом этаже стукачи, от дежурной до горничной.
– Да ты что? Прямо все? Ну и штат у вас… И вправду, узнаешь – из дома не высунешься.
Впрочем, гостиницами и она брезговала, хотя романтика в этом была:
Ах, гостиница моя, ты гостиница,
На кровать присяду я, ты подвинешься.
Занавесишься ресниц занавескою,
Я на час тебе жених, ты – невеста мне[2].
Несколько раз в году из Москвы уезжали – горячо полюбили Владимир и Суздаль, похожий на игрушку и киношные декорации, кукольно-сказочный, с медовухой и мясом в горшочках, с ряжеными, с гармошками и сувенирами.
Юля сидела на пассажирском сиденье и смотрела на Кружняка. Ей нравился его профиль: крупноватый прямой нос, острые скулы, сжатые губы, седая челка, падающая на лоб. Потом переводила взгляд на руки, уверенно державшие руль, и чувствовала, что хочет его.
Конечно он ощущал ее взгляд и все понимал. Но виду не подавал, был увлечен дорогой. Это еще больше ее заводило, и она отворачивалась к окну, где проплывали поля и леса, узкие речки, деревеньки с покосившимися избами, темные, сто лет не крашенные заборы, перед ними лавочки. Дорогу перебегали грибники с корзинами, в резиновых сапогах и телогрейках.
Негромко играла музыка, и Юля засыпала. Сквозь сон она слышала, что Кружняк убавляет звук, чтобы она поспала, и думала о том, что скоро, через пару часов, им предстоит расставание.
«Рано, – говорила она себе, – мы еще вместе, он рядом. Стоит протянуть руку – и услышишь его дыхание». У них было целых два дня, два дня невозможного счастья, сплетенных рук и ног, слитого дыхания, тихих, почти неслышных слов, объятий, долгого сна, совместного утра и завтрака. И все это и было счастьем.
Однажды решили, что с гостиницами пора заканчивать, и оставался один вариант – ее собственная квартира. Ее гавань, причал, ее личное и сокровенное, куда не хотелось никого допускать.
Здесь все было знакомо и удобно, и она чувствовала себя хозяйкой, а не случайной залетной гостьей в чужой квартире.
Но он все глубже и дальше проникал в ее жизнь. Теперь он знал о ней практически все. Что она ест на завтрак, из какой чашки пьет, в чем ходит дома, какого цвета ее постельное белье, какую слушает музыку, какие книги читает. Кстати, о книгах. Однажды он задержался у книжного шкафа. С интересом рассматривал его содержимое, потом тяжело вздохнул и вытянул несколько.
– Зря ты это. Зря дома хранишь. Мало ли что.
– Стуканешь? – усмехнулась она. – Ну-ну. Поторопись.
Это были Солженицын и Замятин, обе Каринкины, и Юля не на шутку испугалась, что книги он заберет.
– Мне-то они зачем? – удивился Кружняк. – Просто предупреждаю. Убери. Подальше убери. А лучше спрячь. Это дружеский совет.
– А, ну да! Мы же друзья!
Вечер был безнадежно испорчен.
Вскоре Кружняк ушел, а она, допив оставшееся вино, долго сидела на темной кухне и смотрела в окно. Почему-то было так тошно, что захотелось куда-то рвануть, например к Карине. Была пятница, а значит, у подруги, скорее всего, собралась компания.
Рванула. Уже за дверью услышала музыку и голоса. Ну и отлично! Там все свои, говорящие на одном языке, ей будет хорошо и привычно. Так все и было, и по-другому быть не могло.
Увидев ее, Карина удивилась:
– Ты откуда?
Юля махнула рукой.
Скинув пальто, прошла в комнату. Как все знакомо: родные лица, знакомая и любимая музыка, на столике вино и бокалы, кто-то дремлет, кто-то негромко спорит, идет неспешный разговор, тихо бренчит гитара, в соседней комнате слышится смех.
И Юля вдруг разревелась.
– Нервы, – объяснила она Карине, – просто нервы, ничего не стряслось. Да честное слово ничего не стряслось!
– Не верится, – обеспокоенно отозвалась Карина. – Больно смотреть, что ты мучаешься и тебя что-то терзает. Обидно, что не делишься. То есть не говоришь правду, вроде я не заслужила. Разве я что-то разболтала? Или когда-нибудь сказала кому-то то, что не должна была говорить?
– Нет, что ты! Я расскажу. Только не сейчас, ладно? Дай мне время.
– Ну раз уж столько ждала! – улыбнулась Карина.
Конечно, были и хорошие дни. Юля с Кружняком гуляли по закоулкам и дворам Старого Арбата, ели мороженое, а проголодавшись, заходили в кулинарию, покупали что-то готовое, бежали домой, жарили ромштекс или котлеты, резали хлеб, открывали вино и садились обедать.
Это был почти семейный спокойный обед со спокойными и неторопливыми разговорами о пустяках, о погоде, фильме, купленной вещи. В эти дни она была почти счастлива. Почти – потому что мужчина, на плече которого она лежала, разгоряченная и уставшая, умиротворенная и расслабленная, был и ее, и не ее. Родным и чужим. Тем, который уйдет. Вот сейчас проснется, потянется, чмокнет ее в лоб или щеку, посмотрит на часы, вздохнет и начнет собираться. А она останется думать о том, что вот только-только, каких-то пять минут назад, он был родным и понятным, а сейчас застегивает рубашку и поправляет узел галстука, внимательно разглядывает себя в зеркало, а она видит его отражение и отчетливо, отчетливей не бывает, понимает, что перед ней уже другой человек. Совершенно чужой, который уходит в жизнь без нее.
Неужели она ревнует? К кому? К немолодой, нездоровой и пьющей женщине? Ей-богу, смешно.
Тогда почему это так злит ее? Разве она хочет, чтобы он остался тут навсегда?
– Принеси фотографию своей жены, – попросила она однажды.
– Брось, ни к чему, – резко ответил он и добавил: – Ты и она – две параллельные прямые.
– Которые никогда не пересекутся! – подхватила Юля.
Кружняк обернулся и внимательно посмотрел на нее.
– Никогда, – подтвердил он. – А разве я что-то обещал?
Юля отвернулась к стене.
– Я хочу спать, иди уже, а? Сколько можно копаться?
– Завтра позвоню, – вместо «пока» ответил он.
Юля молчала.
Хлопнула входная дверь, и она заревела. За всю жизнь она столько не плакала. Какое там счастье?
Юля укуталась в одеяло, закрыла глаза и подумала о том, как устала. Совершенно непозволительно расшатались нервы. Карина права – надо что-то попить, иначе она превратится в законченную истеричку.
«Он ломает меня, – подумала она. – Они это умеют. Он ломает, а я поддаюсь. Я нужна ему, и он меня никогда не отпустит, это они тоже умеют. Но я должна вырваться, или это буду не я».
И в эти минуты она его ненавидела. Но больше ненавидела себя.
Да, завтра она все расскажет Карине. Время пришло, больше молчать невозможно. Кара умная, что-то придумает.
Юле стало легче, и она заснула, но среди ночи проснулась. За окном плыл мутный и серый рассвет. Сердце сжалось от тоски.
Ах, как бы было здорово, не будь в ее жизни Кружняка! Как бы легко было! Карина, любимая подруга. Папа, Маруся, Ася. Их с Каркой компания, где ей всегда хорошо и уютно, где тонкий и острый юмор, общие песни, общие книги. Только Кружняка там нет и быть не может. Он – заезжий, случайный чужак, он посторонний, ей и в голову не придет прийти туда с ним.
Юля всегда приходит одна. Красивая, яркая, броская, умная Юля всегда в одиночестве, и это всех удивляет. Столько возможностей, а она одна. Но мнение друзей не главное. Главное то, что она все так же несчастна. Несчастна без него, несчастна с ним. Какая-то чертовщина, замкнутый круг, безысходность, тупик.
Но снова наступает пятница, и она его ждет. Он приходит, снимает пальто, ботинки, пиджак, надевает купленные Юлей тапочки, долго моет лицо и руки и наконец появляется. Она заждалась. Она подходит и целует его посвежевшее, влажное лицо.
Он просит чай или кофе, медленно пьет его, внимательно и долго смотрит на нее, и взгляд его теплеет, а щеки розовеют, он приходит в себя. Она смотрит ему в глаза и понимает, как страшно соскучилась. В эти минуты ей кажется, что они самые близкие люди.
Но потом начинаются пустые разговоры о погоде, дежурные вопросы, подразумевающие дежурные ответы. И ей снова кажется, что он чужой и у них ничего общего. Ее начинает тяготить его присутствие, она раздражается от пустых слов, ей хочется перебить его, закричать, что все это неинтересно, хватит нести всякую чушь, хватит уходить от главного. И в такие минуты она ненавидит его, гладкого, чересчур спокойного, уверенного, расслабленного, предвкушающего то, что последует за всем этим. Но если бы он сказал, что уходит, она бы завыла, как деревенская баба, бросилась бы вслед, легла у двери, вцепилась в полы пальто и ни за что бы не отпустила, ни за что не дала бы уйти.
Но уходить он не собирался, у него все по графику – как же, офицерская выучка. Они лежат в ее кровати, в комнате душно, и по ее шее, стекая на грудь, тонкой струйкой тянется ниточка пота, которую он осторожно слизывает, и в который раз она замирает от счастья и страха. Страха, что он уйдет. И страха, что ей никогда от него не избавиться.